ГЛАВА XIII

Архангельск. «Французский цирк Франца Яковлевича Изако». Дневные спектакли. Труппа. Программа. Гастролеры. Японская труппа Ямада-Сан. Ночной обыск в цирке. Работа с отцом. Первые антре. Борец Иван Леший. Холод. Отъезд. Цирк Изако в Туле. Два месяца без работы. Харьков. Цирк Мисури. Опять Тула. Акробаты и клоуны Альперовы. Бенефис. Факир Нэп Саиб. Живой мертвец. Слоны Джерри Кларк. Колоссальный торт на слонах. Пуля-гам. Ликвидированный во время представле­ния пожар. Чемпионат. Калуга. Антре «Колодец» и княгиня Горчакова. Протокол. Привлечение  к суду.

Архангельск   был городишко маленький и очень грязный. Переезд наш   прошел в  общем   благополучно,   хотя   по­езд тащился  по  узкоколейке  медленно,  на  станциях   и разъездах стояли  долго, и матери  тяжело было  с   тремя маленькими девочками. Мы же с Костей, сознаюсь, мало по­могали ей.

Поезд остановился на левой стороне Северной Двины, город же находился на правой. Цирку пришлось погрузиться на паро­ход и баржу, чтобы попасть в Архангельск. Приехав, мы тотчас отправились к цирку. Здание цирка расположено было на окра­ине. За цирком шел один квартал и дальше начинался лес, кустар­ник и тундра. Около самого цирка были еще не срубленные де­ревья (останки прежнего леса), поэтому казалось, что он стоит и саду.

Здание было большое, летнее. Закончено оно еще не было. Зыбкость почвы сильно затрудняла работу. Оставив вещи, Кос­тю и сестер в цирке, мы с матерью пошли искать себе жилье. После долгих поисков мы нашли комнату у хозяина пивной. Мать была не очень довольна, так как ходить мы должны были череч пивную. В наших долгих поисках мы совершенно забыли о времени. Небо ясное, светлое, когда же мы посмотрели на часы - оказалось, что уже около полуночи. Это была белая полярная ночь. Освещение нам казалось странным и все предметы необыч­ными.

Мы с матерью отправились за Костей и сестрами. Пришли с вещами в комнату и легли спать на мху, сухом и мягком, который нам принес хозяин в больших мешках. Соломы в Архангельске найти было нельзя. Только уснули, как проснулись все сразу: тело жгло, как от ожога крапивой. Нашествие клопов было такое, какого я никогда не видел ни в одном городе. Пришлось встать, будить хозяина и ночью вместо сна заниматься уничтожением клопов.

Утром от товарищей-артистов, встреченных на базаре, узнали, что все они пережили такую же неприятную бессонную ночь.

Базар в Архангельске был особенный. На базаре — ни крытых ларьков, ни открытых стоек. Торговцы раскладывали все свои товары на рогожах на земле. Базарная площадь находилась на самом берегу. Все время к берегу подъезжали лодки, груженые рыбой. Рыба переносилась на столы, стоявшие на берегу. Ожи­давшие рыбаков бабы острыми ножами распластывали рыбу, со­лили и укладывали в приготовленные для нее бочки. Тресковый жир продавался большими кусками, и его покупали все.

Я никогда не видел более беспорядочного базара. Обычных для базаров центральной России рядов не было. В больших ло­ханях стояла рыба, и тут же баба продавала молоко из берестяного ведра. За наваленной на рогожу, сверкающей на солнце солью высилась гора копченых оленьих языков. Оленьи дохи, лесные ягоды, меховые шапки, грибы всех сортов, ботинки из лосевой кожи, тресковый жир, оленьи рога, глиняная и фаянсовая посуда, оленье мясо, овощи — все лежало вперемежку, создавая необычайную по яркости красок картину.  

По базару прохаживались прекрасно одетые иностранные тор­говцы, ходили поморы в промасленных до отказа тужурках и шляпах с лихим загибом вверх. Мелькали матросские фуражки, и цветные наряды баб и девок.

И над всем этим палящее солнце, синее небо и невероятная вонь трескового жира.

Около самого берега стояла большая затопленная лодка, и из нее за рубль огромным сачком вытаскивали покупателю разно­образных размеров и пород рыбу. Молоко и овощи привозились на базар на собаках, которых вьючили как ослов.

Мы закупили провизии, вернулись в нашу пивную, напились чаю и отправились в цирк. К этому времени туда собралась уже почти вся труппа.

Ввиду дешевизны леса в Архангельске, цирк был сбит из пре­красных, хорошо струганных и пригнанных досок. Ко времени нашего приезда шло устройство манежа. Привезены были черно­зем и глина. Когда же пустили шестерку лошадей утрамбовывать чернозем, цирк задрожал, заколебался так, что, казалось, он сей­час рухнет. Старик Изако рассказал мне, что, когда вбивали мач­ту для шапито, пришлось вырыть яму глубиною в пять аршин. Опустить туда деревянную, плотню обитую крестовину и на ней укрепить мачту. Яму потом засыпали щебнем, камнями и¹ землей. Стоило выйти из здания цирка, в любом месте воткнуть в землю железную палку, как сейчас же выступала вода.

Постройку цирка должны были закончить только через два дня. Мы репетировали, знакомились с городом и отдыхали. В Ар­хангельске я встретился и познакомился со стариком Изако, от­цом нашего директора. Это был типичный балаганный фокусник. Раньше он разъезжал с балаганом по глухим уголкам Сибири. Передвигалея не по железным дорогам, а в кибитках, запряжен­ных, парою лошадей. Давал он представления на ярмарках, в школах и казармах. Возил с собой афиши, заманчивые по со­держанию.  Увнавал  дни  полковых  праздников,   сговаривался  с начальством о плате за представления для солдат (плату брал с солдатской головы) и являлся в город к назначенному сроку. Во время этих поездок он скопил деньжат и устроил в Белой Церкви балаган с полуманежем. Гораздо позднее сын его открыл цирк. Старик считал, что он обижен сыном, и, как только напивался (а пил он каждый день), начинал ругать сына.

— Основатель французского цирка, — говорил он, — это я, Абрам Яковлевич Изако, а не сын мой Франц.

В хмельном состоянии он был смел необычайно, надевал Лучшую пару, цилиндр, брал золотые часы с цепочкой и отправлялся в канцелярию губернатора или к полицмейстеру. Там он жаловался на сына, уверял, что сын его мошенник, что только что в таком-то городе (назывался последний город, в котором работал цирк) он украл у такого-то бриллианты. Сообщал полиции, что сын скрывает у себя политиков-студентов. Варианты эти он пус­кал в ход, смотря по вдохновению. Иногда он припутывал имя сына к  какому-нибудь наиболее нашумевшему уголовному про­цессу.   

Сын приходил в отчаяние от его выходок и умолял мать: «Хо­рошо, покупай ему водку, покупай... Но пусть пьет дома. Пьяного запирай его и не пускай в город».

А старик в той же элегантной паре и цилиндре забирался в самый низкопробный трактир, угощал и кормил всех трактир­ных гуляк и опять жаловался на сына. В доказательство же того, какому таланту не дают ходу и какого человека затирают, пока­зывал фокусы. Чтобы выманить старика из трактира, посылали его приятеля артиста Василевского, и оба возвращались после многих часов пьяные вдрызг.

Иногда старик Изако на несколько недель, даже месяцев, ис­чезал, забирая с собой все свои механические фокусы. Это озна­чало, что Абрам Яковлевич отправился «работать». (Возвращался он с подарками и деньгами, так как фокусник он был действительно первоклассный. Был он манипулятор-санжировщик, то есть проделывал мелкие фокусы, основанные на ловкости рук. Были у него и механические фокусы, очень хорошо по тому времени сделанные. Была «летающая лампа», при выстреле перескакиваюшая с одного стола на другой.

Жена его вела хозяйство. В цирке были ученики-подростки, и ей приходилось кормить человек двенадцать. Старик вечно с ней ссорился. Однажды она поехала на базар за провизией, а так как провизии она накупила много, то и возвращалась домой на извозчике. Старик случайно оказался на базаре. Вид старухи-жены с покупками на извозчике привел его в бешенство. В один прыжок очутился он около пролетки, стал в позу и начал кри­чать на весь базар:

— Основатель французского цирка Абрам Яковлевич Изако пешком ходит, а шкура барабанная на извозчиках разъезжает... Слезай... слезай, тебе говорят, слезай.

И так как старуха сопротивлялась, он выхватил из ее рук макотру со сметаной и к удовольствию всего базара надел ей макотру на голову.

Таков был старик Абрам Яковлевич Изако.

Через два дня цирк был готов, и в городе красовались афиши о его торжественном открытии. В тот же день к двенадцати ча­сам все билеты были проданы. Успех был ошеломляющий. Сей­час же открыли продажу на два воскресных представления. К девяти часам вечера в кассе не оставалось ни одного билета.

Такой неожиданный успех объяснялся, с одной стороны, тем что в этом году в Архангельске выдался совершенно небывалый улов рыбы и население располагало свободными деньгами, а с другой — тем, что в город восемнадцать лет не заглядывал ни один цирк.

До Архангельска Изако сильно «горел», в Старой Руссе дела его были тоже очень неважные, и потому неожиданные сборы подбодрили его.

Он вывесил в цирке такую авизу (объявление):

Чтобы понять такую нелепую с точки здравого смысла авизу надо знать степень суеверия Изако, да собственно и всех ди­ректоров и большинства артистов цирка. Открытый в цирке зон­тик, семечки считались знаками несчастья. Да разве одни эти приметы принимались в соображение. Встреча с попом, как признак грядущего неблагополучия, была распространенной приме­той и среди циркачей. У Труцци и Саламонского в пятницу не бывало репетиций. Когда строился цирк Никитиных, вырыли в разных местах несколько ямок. В одну из них старший Никитин бросил медную монету, в другую — серебряную, в третью — зо­лотую, в четвертую — кредитную бумажку.

Ямки были зарыты и утоптаны так, чтобы нельзя было потом отыскать их. 

У жены директора Сура был главный билетер и поверенный по всем делам — горбун Василий. Мерседес Сур была убеждена, что горбун приносит им счастье. Когда горбун, разбогатев, ушел от них, она горевала и утверждала, что все невзгоды, которые посыпались на них, произошли из-за отсутствия ее любимца.

У большинства кассиров и директоров цирка была такая примета: если при продаже билетов к кассе первой подходила жен­щина или девочка, — это было плохим признаком. Хороший сбор предвещал мальчик.

Стараясь обмануть судьбу, подсылали к кассе первым в оче­редь мальчика, а женщине и девочке под каким-нибудь предло­гом отказывались продать билет.

В конюшнях цирка «для счастья» всегда стояли козлы. У Иза­ко козел Васька обнаглел до того, что ходил во время предста­вления по местам для публики и выпрашивал у зрителей папи­росы, которые тут же моментально сжирал. Раз он съел соло­менную шляпу одного из артистов. Другой раз подошел неожиданно к полицмейстеру и выхватил у него из рук только что вынутую папиросу.

Тот так испугался, что отскочил от козла и замахал на него руками.

Любопытно отметить, что при плохих сборах директора чувст­вовали себя неважно. Актеры же раздражались и даже иной раз покрикивали на директоров, обвиняя их в неумелом ведении дел. При хороших сборах положение менялось. Аккуратно выплачи­вая жалование, директор чувствовал себя хозяином положения, важничал, придирался, покрикивал на артистов и вывешивал вся­ческие объявления и предупреждения.

Первое представление в Архангельске с нашей профессио­нальной точки зрения прошло неважно. Вероятно, потому, что все слишком волновались. Но горожане были очень довольны и утверждали, что такого цирка в Архангельске никогда не бы­вало.

Привожу программу первого представления.

Упоминаемая в программе «парфорс-наездница» м-ль Дора работала в очень быстром темпе. «Парфорская езда» в букваль­ном переводе означает «езду через силу» или «непосильную езду».

АРХАНГЕЛЬСК

ФРАНЦУЗСКИЙ ЦИРК

ФРАНЦА ЯКОВЛЕВИЧА ИЗАКО

Июля 19-го 1910 года

ОРКЕСТР  ПОД УПР. Г. РЫСКИНА

Отделение  первое

1.   Оркестр — Увертюра

2.   Вольтижировка — Мисс Элла

3.   Упражнение на трапеции — г. Даниленко

4.   Малолетние  акробаты — брат и сестра Альперовы

5.   Парфорс-наездница — М-ль Дора

6.   Комический выход — исп. рыжий Франц

7.   Выход директора цирка — Франца Яковлевича Изако с парком                    дрессированных на свободе лошадей

Антракт

Отделение   второе

8.  Оркестр

9.  Упражнение   на   тройном    турнике — французский акробат Мариани

10. Выезд Любови Яковлевны Изако — высшая   школа верховой    езды   на                       чистокровном   англо-арабском жеребце

11. Упражнение на двенадцатиаршинном перше — выход директора цирка Ф. Я.  Изако   и арт. Г. Василев­ского

12.Музыкальные  клоуны   на разных   инструментах — трио Травелли

13.Выезд Дерби-Жокея

Антракт

Отделение  третье

14. Оркестр

15. Кор-де-Волан — г. Аппелът

16. Выход лапотной капеллы — семейстзо Гурских.

17. Кавказская джигитовка — г. Пац

КОНЕЦ

В случае   болезни   лошади   или   артиста  дирекция имеет   право заменить один номер другим.

Курить   в  здании   цирка строго   воспрещается.

При   цирке   буфет   с   крепкими   напитками.

Режиссер ФИШЕР

Первый спектакль прошел не без осложнений. Когда Изако вывел «табло» из восемнадцати золотистых лошадей и начал работать с ними, то зыбкая (несмотря на все принятые меры) почва стала так сотрясаться, что среди публики поднялось смятение. В это время раздался треск и рухнула часть галерки, осо­бенно переполненная публикой. От сотрясения воздуха потухли две газокалильные  лампы.

Начавшуюся было панику удалось остановить.  Номер  с лошадьми докончен был благополучно. Никто из публики на га­лерке не пострадал, Полиция составила было протокол, но по­том ему не дали хода.

Труппа наша была довольно сильная.

Сам Изако был плохим дрессировщиком. Для дрессировки он держал специалиста. Сам же он по обычаю выводил лошадей на манеж и, надо сказать, только портил их, давая им неправильное направление, так как совершенно не умел владеть шамбарьером.

Я должен отметить, что наиболее замечательными дрессиров­щиками были: Александр Чинизелли, Рудольфо Труцци и Аль­берт Сур. Все они в совершенстве владели шамбарьером и могли «тушировать» лошадь в любое место.

Говоря о нашей архангельской труппе, я должен прежде все­го вспомнить турниста Мариани. Он был чрезвычайно близорук, носил очки, читал через лупу. Как ему удавалось при такой бли­зорукости с необыкновенной четкостью работать на турнике, для меня было и остается загадкой. Казалось бы, турнисту глазо­мер необходим прежде всего. А какой же глазомер может быть при близорукости. Мариани, когда я вспоминаю о нем, до сих пор кажется мне каким-то чудом. Работал он без очков, и публи­ка не подозревала о его близорукости, а он, уходя за кулисы, не мог на своем столике найти очки, если кто-либо случайно пе­реложит их на другое место.

Среди женщин выделялись Маруся и Леля Гурские, прекрас­ные танцовщицы с музыкальным образованием. Обе хорошо иг­рали на рояле, что в цирке было редкостью, и с большим успехом выступали в пантомимах.

Был у нас еще хороший жокей Борисов, молодой и красивый. Казалось, его ждет блестящее будущее, но он погиб, как и мно­гие другие талантливые русские люди, от водки.

Общим любимцем артистов был Василевский. Звали мы его «вице-директором», потому что он когда-то работал со стари­ком Изако и был дружен с ним. Когда артисты, смеясь, грозили ему, что Изако-сын выгонит его за пьянство, он отшучивался:

«Выгонит? Возьму как вице-директор половину конюшни и уйду. А вот вас выгонят — посмотрим, что вы делать будете».

Настроение в труппе было товарищеское, и сами Изако этому способствовали. Через неделю после открытия директор устроил нам товарищеский шашлык. Купили и зарезали двух баранов, приобрели закуски, сластей. Только водки дирекция никогда не покупала, вернее всего, из экономии. Водку всегда приносили са­ми артисты, и пить ее не возбранялось. Вечеринка обычно кон­чалась игрою в лото.

Две недели программу обслуживала своя труппа. Афиши вы­пускались каждый день новые, чтобы публика не теряла интереса к цирку. Каждый из нас, артистов, мог дать несколько номеров, и потому  программа бывала разнообразная.         

Обычно по приезде в новый город афиша была «глухая», без упоминания имен, потом постепенно появлялись имена то одного, то другого артиста. Когда все имена были уже известны публике, Изако выписал гастролеров. Первой прибыла японская труппа Ямада-Сан. Труппа состояла из двадцати четырех японцев. Среди артистов было несколько гейш. Они во время представления или играли на национальных инструментах, или составляли декоратив­ное украшение. Труппе было отведено третье отделение программы. Среди японских артистов были прекрасные воздушные гимнасты, которые поражали даже нас, привыкших к большому мастерству. Они казались какими-то чертями, умевшими дер­жаться за воздух и как бы ходить то нему. Был искусный жонглер-антиподист.

Началось выступление японцев парадом. Аристы выходили в великолепных парчовых, тканных золотом халатах. Их пред­ставляли публике, выкрикивая их диковинные имена. Все номера были эффектны зрительно и носили заманчивые названия, вы­годные для афиш. На заборах «Крест смерти» сменялся «Коло­сом смерти» или «Лестницей смерти». Основаны были номера на рискованных трюках, вызывавших у публики напряженное состояние, полное волнения. По городу артисты ходили в япон­ских костюмах. В труппе были подростки и дети.

Вывез эту труппу из Японии русский предприниматель Морозенко. Он платил Ямада-Сану за гастроли тысячу рублей, а сам получал определенный доход с каждого представления. Насколь­ко ему это было выгодно, можно судить по тому, что впослед­ствии он построил себе каменный дом в одном из поволжских городов.

Труппа Ямада-Сана состояла из его родственников, и он платил им всем гроши, которых едва хватало на пропитание. Морозенко рассказывал, что в Японии артисты голодали, и ему легко было уговорить их попытать счастья в далекой России. Самым ошеломляющим и потрясающим зрителей номером было «хара­кири». За этот номер Ямада-Сан получал от Морозенко добавочные двадцать пять рублей.

Первый раз «харакири» прошло при битковом сборе, его пустили без афиш, чтобы публика сама разнесла весть об этом номере по городу. Номер этот, продолжался максимум три минуты и со­вершался японскими артистами во главе с Ямада-Саном с изу­мительной быстротой и ловкостью. Номер производил такое по­трясающее впечатление своим правдоподобием, что многим из зрителей делалось дурно. Давали «харакири» не сразу, а на пя­тое или шестое представление. Дежурного околоточного во вре­мя этого номера старались увести в буфет, так как бывали слу­чаи, когда полиция запрещала его. Исполнялся этот номер сле­дующим образом.  

На арене появлялся Морозенко и объявлял публике, что сейчас будет исполнено самое настоящее японское харакири. За ним выходил Ямада-Сан с четырьмя гейшами и двумя детьми. Гейши играли на национальных японских инструментах, мальчики-япон­цы били в барабаны.

Ямада-Сан мимикой показывал, что совершает молитву. Во время молитвы два японца выносили длинные и  острые ножи, хо­дили с ними по рядам, показывали их публике, чтобы убедить ее, что ножи настоящие и очень острые. Когда процедура с ножами кончалась, оркестр цирка неожиданно играл галоп. Ямада-Сан быстро брал стакан воды, срывал с себя рубашку, обрызгивал обильно руку водою, всаживал в нее нож и с окрававленной рукой бегал по арене, показывая залитую кровью руку. Публика в ужасе шарахалась от него. Тогда Ямада-Сан брызгал водою ногу, проводил ножом по икре и скакал по арене на одной ноге, показывая струящуюся по икре ноги кровь. На арену выбегал мальчик-подросток. Два японца схватывали его, подымали за голову и за ноги, клали на стол и держали. Подбегал окровавленный Ямада-Сан, срывал с мальчика рубашку, брызгал его водою и полосовал его ножом несколько раз от низа живота к горлу и обратно. Подростка, залитого кровью, заворачивали в простыню и уносили.

Публика приходила от этого номера в необычайное волнение. Лица были бледные, губы дрожали.

На втором или третьем представлений «харакири» я стоял в проходе. Представление только что окончилось. Мимо меня про­несли завернутого в простыню мальчика. Вслед за этим ко мне подошел какой-то студент и спросил меня, видимо взволнованный: «Скажите, что же с мальчиком? Ему ведь нужно подать помощь. Куда они его дели?»

Я по традиции нашего искусства нe мог выдать, секрета японских артистов и ответил шутливо:

—Как куда? Они каждый раз выписывают из Японии нового-мальчика.

—Ну, а этого?

— Этого зарывают в цирке под галеркой.

Студент растерянно посмотрел на меня и ушел.

Ранним-рано на следующее утро прибежал Изако и стал ругать меня. Он рассказал, что ночью цирк был оцеплен конным наря­дом полиции и городовыми. В здании цирка под руководством самого полицмейстера был произведен обыск.  Разбудили поздней ночью Изако, велели ему зажечь все лампы, полезли под галерку и там лопатами перерыли всю землю. Изако думал, что полиция действует по одному из доносов отца и ищет в цирке вообра­жаемые бриллианты. Только по окончании обыска полицмейстер сказал, что они искали труп зарезанного во время «харакири» мальчика. Вызваны были Морозенко и Ямада-Сан. Когда Морозенко перевел Ямада-Сану слова полицмейстера, Ямада-Сан рас­хохотался, потребовал, чтобы принесли нож, употреблявшийся во время «харакири», и тут же на глазах полиции продемонстри­ровал номер, который состоял в том, что в ручке ножа нахо­дился желоб, по этому желобу от нажима кнопки сыпался фуксин, попадал на смоченное водою тело и давал полную ил­люзию раны, из которой обильно струилась свежая кровь.

При общем хохоте полицмейстер огласил поданное в канцеля­рию губернатора заявление, в котором говорилось, что на главах публики в цирке ежедневно убивают японских мальчиков, хоро­нят же их под галлереей в самом цирке, как об этом сказал акробат, делавший упражнения с девочкой.

Изако, услышав  это, засмеялся и  оказал:  «У нас  не только живых людей режут, но и из мальчиков делают девочек. Акробат,   на  которого  ссылается   подавший  заявление,   делает  свои упражнения на самом деле с мальчиком, а не с девочкой».

Полиция после разъяснений ушла успокоенная. Мне же здорово влетело за мою шутку.

Несмотря на выяснение всех приемов «харакири», губернатор запретил его исполнять.

Уже во время гастролей японцев Изако начал вести перегово­ры с дрессировщиком львов Ваяни. Ваяни дал согласие на гастроли, как вдруг от него неожиданно пришла телеграмма, что львы заболели сапом и расстреляны. Писал, что им куплено шесть новых львов, но он пока не решается выступать с ними перед пуб­ликой. Ему нужны восемь—десять репетиций. О жалованьи он в силу таких обстоятельств вопроса не поднимал. Изако теле­граммой  просил его приехать с новыми животными.

Ваяни приехал к концу гастролей японцев. Он рассказал им о своем несчастьи. Дело в том, что для кормежки львов была куплена администрацией дохлая лошадь. Она оказалась сапной. Львы заболели, их пришлось расстрелять и весь реквизит сжечь.

Скоро прибыли с особыми провожатыми новые львы. Ваяни храбро вошел к ним в клетку. После пяти репетиций он рискнул выступить перед публикой. Дебют его прошел с колоссальным успехом.

Нельзя  было поверить, что Ваяни работал со львами   всего несколько дней.

Изако хотел воспользоваться тем, что Ваяни не договорился с ним и назначил ему очень маленькое вознаграждение. Ваяни не согласился на условия Изако, отработал в цирке три-четыре раза и уехал обратно в Вятку, откуда приехал и где у него погибли прежние львы. Там, по слухам, он делал битковые сборы, так как публика знала о его несчастьи. Позже до нас дошло, что и вторая партия зверей заболела сапом, и их пришлось тоже рас­стрелять. Рассказывали, что Ваяни не уничтожил красную гусарку, в которой работал с первой группой лывов. Зараза была перенесена, и звери погибли.

11 сентября без предупреждения приехал отец. Мы очень обра­довались его приезду. Опять вся наша семья была вместе. Отец приехал на работу по приглашению Изако. Работать он должен был со мной. На следудощий день мы с ним начали репетировать. Пятнадцатого сентября состоялся мой первый выход в качестве «рыжего».

Говорить о своей работе трудно. Приведу запись отца о нашем дебюте: «Первое самостоятельное антре с Митей. Две очень труд­ных задачи, особенно для первого дебюта. Никогда не деланное антре и новый аккомпаниатор¹ — Митя. Митя не дал своего, но зато ансамбля не портил», и 16 сентября им записано: «Антре прошло  редкостно хорошо, даже слишком, как для  новаторов...

^{____________________________________________________________________}

¹ Под «аккомпаниатором» отец подразумевает партнера.

Я поражался апломбом Мити и его инициативой. Антре прошло под дружные аплодисменты».

Аятре, о котором пишет отец, называлось: «Продавец яиц».

21 сентября у него записано: «Разговорные вещи, можно делать сразу. Митя очень легко воспринимает их, что — громадный плюс в общем ходе работы над репертуаром».

С этих выступлений в Архангельске началась моя долгая рабо­та с отцом. Отец теперь уже не зависел от Бернардо. А я был счастлив и горд, что  работаю  с  ним.

Сезон приходил к концу. Приехал французский чемпионат борьбы во главе с директорами Мартыновым и Милоном-Аренским. Чемпионат сразу стал делать хорошие сборы.

В Архангельске давно уже ходил слух о каком-то поморе не­обычайной силищи. Рассказывали, что Иван Леший (так звали по­мора) выпивает по пять четвертей водки, один поднимает соро­каведерную бочку, рукой останавливает паровоз.

В публике не раз слышалось: «Будь тут на представлении Иван, он бы вашим борцам ребра переломал».

Предприниматели чемпионата решили поехать в Соломбалу отыскать Лешего. Им это удалось: по их приглашению Леший приехал в Архангельск. Вечером во время представления разнес­ся слух, что Леший находится в буфете. Я отработал свой номер, пошел в буфет, но Лешего там не было. Тогда я решил восполь­зоваться перерывом в работе, пойти за цирк и там накопать чер­вей для завтрашней рыбной ловли. Я вышел из здания цирка и пошел между деревьями. Дорожка освещалась фонарями. Только я присел к кусту, чтобы копать червей, как увидел нечто, что по­казалось мне чудовищем. Со страху я решил, что это привиде­ние и со всех нот бросился обратно к цирку.   

Когда началось третье отделение, то сначала вышел парад борцов. За борцами на арену вышло «чудище» в рубахе с раскры­тым воротом, в широкополой поморской шляпе. Нос чудища был величиною в кулак, лицо как у лошади, руки необычайной длины, а кисти рук так велики, что Леший мог одним пальцем закрыть серебряный рубль. При первом взгляде на него я понял, кого видел между деревьями позади цирка.

Около Лешего ходили его «дружки» (на нашем жаргоне «подъелдыки»). Бороться с Лешим вышли сразу три борца. Они были из слабых борцов, и дирекция дала им приказание не противиться силачу-помору.

В  течение  минуты Леший без всяких  приемов французской борьбы похватал борцов своими длинными и могучими руками и уложил одного за другим. Восторг публики перешел все границы, она буквально  неистовствовала.

Остальных борцов публика смотреть не пожелала, и валом по­валила в  буфет, где Лешего все наперерыв угощали водкой.

За каждую борьбу Леший получал по пятидесяти рублей. На шестой борьбе он заявил, что за такую цену бороться не будет, и просил набавить пятерку. Дирекция, конечно, согласилась.

Пока в цирке боролся Леший, сборы продолжали быть хоро­шими. Его выступления привлекали в цирк поморян. Улов рыбы, как я говорил уже, был в тот год редкостный. Иногда бывало, что днем группа поморов-рыбаков, на несколько часов попавших в Архангельск, заходила в цирк, шла в буфет и, развеселившись, покупала целое дневное представление. Дирекция посылала за артистами по домам, и мы работали для семи-восьми человек, жадно смотревших на никогда не виданное ими зрелище.

Такое представление обычно кончалось угощением всех вы­ступавших артистов в буфете.

К концу сентября погода стала меняться, начались сильные заморозки. В цирке было так холодно, что перед представлением на арене зажигали три костра. Борьба кончилась. Цирковую про­грамму архангелыцы знали наизусть, естественно, что сборы упали.

Отец и я продолжали нашу работу. Выступления даже при ма­лых сборах для нас были важны, так как мы готовили новый репертуар. Отец был клоун необычного порядка. У него были го­товые номера, но часто он начинал импровизировать, надо бы­ло и его партнеру проявлять находчивость, а у меня ее и по мо­лодости лет и по малой опытности еще не было.

5 октября мы еще играем, и отец записывает: «Снег и холод застали врасплох в летних уборных. Не дай бог работать в таких условиях... но выполнение задачи — подготовки репертуара — заглушает все невзгоды».

18 октября состоялось последнее представление в Архан­гельске. После него цирк снялся и переехал в Тулу. Переезд наш длился пять дней. В Туле мы сняли очень большую комнату недалеко от цирка и могли с отцом репетировать дома.

Тула казалась мне городом кустарей. Они жили почти в каж­дом доме, во дворах же часто были кузницы. Повсюду выделывались мелкие металлические вещицы.

Цирк был деревянный, бревенчатый. В нем вечно пахло ды­мом и, несмотря на электричество, было тускло, темно и сыро. На «главной» улице города помещались два кино, цирк и зимний театр. Здание цирка принадлежало известному борцу Поддубному. Оно отапливалось, и в нем была устроена сцена, так что, когда здание не было занято цирком, в нем могли выступать га­стролеры и могло работать кино. Артистические уборные были довольно теплые и сносные, но в самом цирке было холодно.

27 октября состоялось открытие. Сбор вышел средний, хотя дирекция для пополнения труппы выписала знаменитых по тому времени акробатов с подкидной доской, артистов, Азгартс. Вы­ступала и лапотная капелла Гурских. Все номера провожались аплодисментами. Большой успех имело наше антре «Скорая по­мощь». Нам почти не давали говорить. Отец узнал, что в городе только что появилась карета скорой помощи на паре лошадей, с сигнальным рожком. Карета была предметом насмешек, так как всегда опаздывала и приезжала тогда, когда пострадавшему уже была оказана помощь.

По ходу антре отец ударяет меня. Я хватаюсь за щеку и ору. Вмешивается шталмейстер, заглядывает мне в рот и заявляет, что у меня сломан зуб и мне нужна скорая помощь. Отец убегает за кулисы, надевает белый халат и выезжает на арену с ящиком на колесах, трубя в рожок. Его выезд вызывал смех и аплоди­сменты. Он вырывал у меня зуб большим молотком, бил меня по голове. Я в судорогах падал. Тогда он укладывал меня в ящик, я в него не помещался, он огромным долотом и молотком забивал меня в него и увозил с арены. Наше выступление было отмечено в тульской газете, где хвалили всю труппу, а нас с отцом в осо­бенности. На следующий день у отца произошел с дирекцией крупный разговор из-за оплаты нашей работы. Дирекция хотела дать нам за два номера двести пятьдесят рублей, отец же требовал триста пятьдесят. Этот разговор окончился тем, что отец отка­зался продолжать работу и велел снять себя с афиши.

Ангажемента у нас не было, и отец стал рассылать телеграммы во все города, где имелись цирки. Пятнадцать дней мы были без работы, дома мы репетировали, в цирк не ходили, по вечерам играли в домино и шашки. Отец учил нас беречь копейку, чтобы не быть в зависимости от предпринимателей-директоров, заста­вляющих работать за гроши.

Нам с Костей было тоскливо, и мы ныли. Под боком был цирк, слышна была музыка, а мы не работаем. Наконец, из Харькова от Мисури пришло предложение приехать на пятнадцать дней. Отец колебался, но нам так хотелось поскорее начать работу, что мы уговорили его.

12 ноября состоялся наш дебют у Мисури в большом, ему принадлежавшем, каменном красивом здании. Труппа была очень маленькая, ставка цирка была на борьбу. До борьбы проходило только одно отделение. Времени для него отводилось немного: так как по требованию  полиции борьба должна была оканчи­ваться  в двенадцать часов.

Чемпионат был большой: три борца-негра и человек copoк борцов русских и иностранных, а цирковое представление только для привлечения публики. Такого рода работа ни отцу, ни нам не нравилась. В Харькове мы получили предложение от Жижетто Труцци на годовой контракт, но жалованье нас не устраивало, и отец не согласился.

В то время надо было уметь установить себе цену, раз уж получаемое жалование было трудно повысить. Отец получил при­глашение и из цирка Никитиных, но тоже на такой оклад, на ко­торый нельзя было итти. Было ясно, что директора, не знакомые с моей работой, побаивались, не зная, идет ли наша работа с отцом так, как надо.  

Неожиданно пришло письмо от матери из Тулы о том, что Изако приглашает нас обратно в Тулу, что он предлагает сейчас триста рублей, а с пасхи триста пятьдесят. Мы не знали, на что решиться. В это время со мной и случилось несчастье; заряжая для работы револьвер, я прострелил себе палец. Выстрел, по счастью был холостой, но и то я вырвал клок мяса и раздробил кость. Отец, видя мое положение, решил уступить лучше Изако, чем таким тузам, как Труцци и Никитины.

30 ноября 1910 года мы вернулись в Тулу к радости матери и сестер. Семья наша жила дружно, и мы не любили расставаться. Труппа приняла нас очень радушно, и первого декабря опять на­чалась наша работа у Изако. Несмотря на мой простреленный па­лец (мне пришлось надеть на руку резиновую перчатку), работа в Туле шла куда успешнее, чем в Харькове. Как важно для арти­ста спокойствие в работе. В Харькове нас все время погоняли: «Скорее!.. скорее!..» Там никто не интересовался работой и пуб­лики было мало. В Туле за работой следили и дирекция, и артисты, а главное — публика шла на цирковое представление, а не на борьбу.

Отец записывает: «Антре прошло очень гладко. Митя молодец, совсем преобразовался, против Харькова не узнать».

В труппе началось бенефисное время. Перед праздниками сбо­ры были низкие. Нам с отцом также предложили бенефис. Это был мой первый бенефис. Мы стали к нему готовиться.

До нас был бенефис клоуна Русинского, который вызвал много раэговоров. Рушиский на свой бенефис ие явился, так как был пьян. Сборы после этого упали. Тогда все артисты решили поднажать на работу. В воскресенье сбор был приличный. Отец записывает: «Сплошной, чуть ли не с первого шага, фурор. Редко с Бернардо так шла работа. Восторженно принимали антре, за каждую фразу, за каждый намек на злободневные темы аплодисменты. Пригла­шали на бенефис собравшуюся публику. Если также сочувствен­но отнесутся к посещению, как аплодировали, то успех гарантирован». О самом бенефисе следующая запись: «8 декабря. Бене­фис явился самым удачным в сезоне и по сбору (312 рублей, нам — 58 руб.) и по оправданию афиши. Все в труппе поражены таким сбором в сравнении с другими, Митя старался всеми сила­ми оправдать свой первый бенефис. Нервничал, как никогда, и, правда, провел все свои сцены, новые для него, очень хорошо».

17 декабря такая запись:  «Полнейший произвол. По случаю стоянки гроба с прахом в. к. Михаила Александровича и приезда императора все зрелища 19 и 20 запрещены...» 19 декабря: «Те­ло в. к., оказывается, будет здесь стоять самое большое полчаса и в столицах, кроме императорских театров, все играют, а нам не разрешается ни за какие коврижки. Вот уж именно бессудная земля!» «...ходили ко всей нашей городской администрации просить разрешить играть в воскресенье, но увы, ответ один: в сто­лицах можно, а у нас нельзя».       

Дирекция ставила нас на программу через день. Это дало нам возможность побывать в театре. Отец всегда, где бы мы ни были, в свободный вечер посылал нас в театр, часто сам ходил с нами, а потом говорил об игре артистов и о пьесе. В Туле мы видели «Орленка» и «Черные маски» Андреева. Привожу запись отца: «Пошли смотреть «Орленка». Боже, что у них получилось. Ни дать, ни взять наша пантомима. Тот же балаган, только чуть больше мишуры. Днем ходили смотреть «Черные маски». Трудно понятная аллегорическая пьеса, вполне в духе андреевских пьес. Успех средний».

В цирке начались гастроли факира Нэн Саиба. Номер его про­изводил неприятное впечатление. Он прокалывал себе язык, кожу на груди, мускулы, пришпиливал к телу на французских булавках небольшие гири. Его выступление кончалось тем, что на манеже вырывали могилу, он ложился в нее и его засыпали песком. В руку ему давали веревку, которую привязывали к звонку. Его разрывали только после второго звонка. Минут двадцать на манеже шли номера, а он все не бнаруживал никаких признаков жизни. Публика уже начинала волноваться. В середине номера вдруг раздавался резкий звонок.

Раздавались возгласы: «Разройте его!.. разройте!..» Публику успокаивали. Через некоторое вре­мя звонок звонил чуть слышно, как будто у звонившего уже нехватало силы звонить громче. Публика начинала, кричать: «Скорее!.. скорее». Бросались на манеж, чтобы помочь разрывать могилу.

Весь номер представлял собою нездоровую игру на нервах. Когда факир вылезал цел и невредим и шел, пошатываясь, ему устраивали бурную овацию. Номер этот назывался «живой мерт­вец» и сильно анонсировался. Проделывал его Нэн Саиб довольно просто. Как только факира начинали зарывать, он тотчас сгибался и становился в своей могиле на коленки и на руки, таким образом под ним образовывалось наполненное воздухом пространство, которое позволяло ему провести под землею минут двадцать.

После факира начал свои гастроли дрессировщик слонов Джерри Кларк.

В бенефис слонов для них был сделан огромных размеров торт в несколько пудов весу. За несколько дней торт был выста­влен в одном из лучших магазинов с колоссальной рекламой, гла­сивший, сколько яиц, сахара, сала и муки пошло на торт и сколь­ко поваров делали его. В день бенефиса два слона на носилках перенесли торт из кондитерской в цирк. Их провожала громадная толпа народа. Такая живая реклама была лучше сотни афиш. Цирк был полон. Десять человек, одетые в поварские колпаки, резали торт. Слонов не кормили до того дня два, и нужно было видеть, с какой быстротой и жадностью они в течение десяти ми­нут под сплошной хохот всей публики сожрали весь торт. Сде­лан он был из простой муки и очень красиво убран- кондитерами. Дирекции он ничего не стоил, так как кондитерская сделала его для собственной рекламы.

В Туле мне не повезло.       

В какой-то день у нас испортился револьвер. Сбор был малень­кий, и отец, чтобы сделать программу интереснее, предложил антре «Пуля-гам». Содержание антре следующее.

Отец объясняет, выйдя на арену, будто изобрел револьвер с  таким винтиком, что может остановить пулю там, где захочет. Он готов это сейчас доказать на деле. Он поставит меня на одном конце арены, сам станет на другом, выстрелит и остановит пу­лю у моих губ. «Вот будет аттракцион!» — говорит отец, обра­щаясь ко мне. — «Десять лет каторжных работ», — отвечаю я. Весь диалог наш построен на комических фразах, и я ясно пока­зываю свою боязнь быть убитым. Мы становимся друг против друга на манеже. Он стреляет, я мимирую, что поймал ртом пулю и выплевываю ее на тарелку. Он предлагает повторить опыт еще раз. Считает до двух, и я раньше времени выплевываю пулю на тарелку. Публика смеется, что я сам раскрываю наш обман. Отец разбивает с досады у меня на голове тарелку.

Часто задают вопрос, как это у клоуна на голове разбивали  тарелку и ему не было больно. Все, что проделывают клоуны на арене друг с другом, вообще никогда не вызывает боли. Но при­готовить такую тарелку, которую можно потом безболезненно разбить на голове, очень трудно, для этого нужна большая тре­нировка.

Делают это так. Берут простую глиняную тарелку самого де­шевого сорта, оголяют локоть и быстро трут тарелку о локоть, пока она не нагреется, тогда потихоньку стукают тарелкой  по локтю. Она надтрескивается, т. е. трескается ее верхний слой со стороны эмали. Такая тарелка уже пригодна к тому, чтобы ее разбить безболезненно на чужой голове. Но сколько надо пере­бить тарелок, пока получишь такую  трещину, какая необходима.

В тот вечер у отца испортился револьвер. Он попросил знако­мого офицера дать ему для выхода свой револьвер. Тот дал, пре­дупредив отца, что револьвер заряжен.

Мы с Костей отработали наш акробатический номер, через два номера было наше антре с отцом. В это врмя на конюшне про­изошла драка между кучерами. Один запрещал другому курить там, где лежало приготовленное для лошадей сено. Тот же, кому было сделано замечание, обозлился и ранил другого кучера ви­лами. Началась драка. Дерущихся розняли, и так как оба были ранены, то начали перевязывать обоих. Я побежал было переоде­ваться, но в это время из конюшни повалил дым. Все бросились тушить начавшийся пожар. Одна из балерин заорала во все гор­ло: «пожар!...» Ей сейчас же заткнули глотку и с помощью по­жарных стали тушить пожар своими средствами.

На арене идет программа. Зрители не подозревают о перепо­лохе. Режиссер, боясь перерыва в представлении и могущей воз­никнуть паники, крикнул отца, чтобы он одевался, так как через номер наше антре. Отец быстро оделся, наспех загримировался, и мы вышли.

Мы провели наше антре, как обычно, гладко. Только после вы­стрела я увидел, что давший револьвер офицер схватился за голову и сорвался со своего места. Мы вернулись в уборную, на­чали уже разгримировываться, как вдруг вбегает офицер, броса­ется ко мне, кричит: «ты жив!.. ты жив!..» и начинает целовать меня. Отец как бы прирос к месту, глаза у него стали просто страшными, он только сейчас вспомнил, что забыл в суматохе разрядить револьвер и стрелял в меня боевыми пулями. Офицер же по звуку понял, что выстрел не холостой. Меня спасло толь­ко то, что отец стрелял вверх.

В уборной столпились артисты, все волнуются, судят и рядят, как это случилось, что ни я, и никто из публики не пострадал. После представления пошли искать пулю. Нашли ее в доске над головами  стоявшей  на галерке публики. На отца этот случай очень подействовал. Он долго ходил расстроенный и не делал ни одно­го антре с выстрелами. Отнял у нас свое оружие и порох (этим раньше ведал я), купил шкатулку с ключом и на ней написал круп­ными буквами: «проверь патроны и револьвер». Ключ взял себе и никогда нам его не давал.

После масленицы сборы упали. Город был полон пьяных. По­всюду слышны были звуки гармоники, пьяные песни. Мы с отцом ездили в Чулково смотреть, как по главной улице катаются в разукрашенных розвальнях и на тройках. Тут же пьют водку, закусывают. На одних розвальнях был даже поставлен стол, а на столе самовар и два подгулявших купчика с гармонией ехали и распивали чай, вызывая смех и шутки прохожих. Купец Аршинов пригласил нас с директором на блины. Мы поражались, как могли они съесть такую уйму горячего теста. Народу было очень много. И народ этот не ел, а просто жрал. Услужающие не успевали обносить гостей блинами.

Так гуляло в те времена сытое купечество.

Ходили мы смотреть кулачные бои между городскими и чулковскими. Принимали участие в боях и жители Косой горы, в большинстве фабричные. Все сходились на реку к Чулкову и шли друг на друга стена стеной. Начинали бои мальчишки, а кончали седобородые старики. Дрались и бились до тех пор, пока кто-нибудь из противников не падал. Лежачего уже не трогали. Бы­вали во время этих драк и смертные случаи. Полиция делала вид, что разгоняет дерущихся: ей хорошо платили, и она смотрела на такие вещи сквозь пальцы.

В первый понедельник после масленицы цирк не играл. Мы хо­дили на базар, куда съезжались с окрестных сел и деревень с ка­пустой всех сортов, огурцами, грибами. Жители запасались постной пищей на все семь недель. Собирались замаливать грехи, а к вечеру весь базар был пьян, и разъезжались крестьяне с песня­ми, несмотря на уже начавшийся пост.

Целую неделю цирк не работал, и артисты жалованья не по­лучали. Хочешь, не хочешь, а поневоле будешь соблюдать пост.  Утром по привычке репетировали, затем после четырех часов шли обедать, а там засаживались за лото до двенадцати часов ночи. Лото устраивали по очереди, у семейных артистов; стави­ли, кто какое мог угощение, и за лото обсуждали цирковые дела и судачили.

На второй неделе начали играть. Сборы были жуткие: де­сять—пятнадцать рублей в вечер. Город как будто вымер, да­же на улицах народу было меньше обыкновенного. Изако решил пригласить чемпионат, но борцы стали делать сборы только, когда выступил местный борец тульчанин Аксенов. Он был гро­мадного роста, тяжеловес. Борцы приглашены были на проценты со сбора. Чемпионат забирал львиную долю. Труппе оставалось в итоге немного.

На последней неделе поста цирк выехал в Калугу. В Калуге мы наняли маленькую квартирку недалеко от цирка. Отец записывает: «Город хотя и небольшой, но довольно грязный и вполне истинно-русского  типа.   На  всем  отпечаток Иоанна  Грозного «Каждый день хожу обозревать по разным направлениям  город Калугу и с каждым днем убеждаюсь воочию, что вряд ли еще наши дети доживут увидеть хоть намек на вступление  на  путь прогресса... про который так усиленно кричат все слои. Долго еще придется ждать, пока очистимся от вековой засосавшей нас грязи в губернских городах, а уже про уездные и говорить  можно только — очистится, когда рак свистнет».

Цирк начал играть на второй день пасхи. Сборы всю неделю были хорошие, и дела наши поправились, затем сборы сразу упали, и мы, что называется, «форменно горели». Способствовал нашему прогару и рядом стоявший городской театр, где успешно гастролировала украинская труппа Льва Сабинина.

После недели работы Изако разделил труппу на две части. Мы остались в Калуге, а другая часть артистов уехала в Вологду. Наш бенефис материально прошел неважно. На нем произошел следующий инцидент.

Княгине Горчаковой не понравилось наше антре «Колодец» Я тону, меня хоронят, а отец плачет надо мной и брызгает на меня метелкой. Княгиня нашла, что это насмешка над православным обрядом. Отец поехал к ней объясняться, и ему казалось, что все улажено. Оказалось, что в это дело вмешалась полиция. Отец записывает: «Пришлось ехать к полицмейстеру. Он даже не удостоил меня своим приемом. Пришлось объясняться с помощником Мне было объявлено, что протоколу будет дан законный ход Что княгиня считает инцидент исчерпанным — это еще не все. Княгиня одна не составляет общественного мнения. Поживем увидим».

Отцу удалось случайно познакомиться с судьей. Судья сказал, чтобы отец не волновался, так как он ознакомился с его делом, считает его пустяшным и назначит его к слушанию тогда, когда отец уже уедет, а там за ненахождением обвиняемого дело бу­дет прекращено.

Цирк наш влачил в Калуге жалкое существование. Не по­могла борьба, не помогли выписанные слоны, даже торт сделал только один сбор. Дирекция не знала, что делать, куда ехать. Неожиданно приехал передовой Анатолия Дурова, Ленский, и предложил гастроли Дурова.

Дирекция с радостью согласилась.

Дана была большая реклама, и через несколько дней при­ехал Дуров.

Анатолий Дуров — большое явление в цирковом искус­стве, он оказал такое влияние на наш с отцом репертуар, что о нем я должен говорить совершенно отдельно, вне зависи­мости от его выступления в Калуге.