Врубель в цирке Альберта Шумана
Осенним утром 1888 года в Киеве из дома на Фундуклеевской улице, где сдавали дешевые меблированные комнаты, вышел человек среднего роста в довольно странном одеянии.
На нем было широкое зеленовато-коричневое пальто невиданного покроя: с плеч ниспадало семь пелерин, каждая из которых была оторочена широкой репсовой тесьмой. Мода на пелерины давно прошла, но даже когда их носили, то не так много, поэтому встречные прохожие невольно обращали внимание на этот наряд. Голову странного прохожего украшал огромный черный берет. Шел он быстро, энергичным шагом, гордо выпрямившись и, видимо, с удовольствием демонстрировал свой необычный наряд.
В слегка морозом утреннем воздухе свежо пахло прелыми листьями; занесенные с деревьев ветром на тротуары, они сухо шуршали под ногами. Человек по слабо освещенным улицам направлялся к Николаевской площади, где расположилось временное деревянное здание цирка. Здесь, у входа, большие газовые фонари высвечивали толпившихся людей и над ними огромное оранжевое полотно, на котором синими буквами было начертано: «Цирк Альберта Шумана». Ярко размалеванные афишные щиты сообщали названия номеров и имена артистов, занятых в представлении. У самой кассы огромный плакат:
«Сегодня, 25 ноября, состоится большое клоунское представление в бенефис клоунов Алекса и Шантреля». Человек в крылатке направился к служебному входу. Едва он открыл дверь, как его обдало запахом, присущим только цирку. За кулисами среди группы артистов, одетых в пестрые костюмы и готовых к выходу на арену, стоял облаченный во фрак сам директор цирка господин Шуман. Заметив вошедшего в необычной крылатке и узнав его, он улыбнулся и направился к нему навстречу.
— Вот неожиданность! Господин Врубель! Давно вас не было видно! — воскликнул директор по-немецки. — А мы, признаться, соскучились без вас.
— Поверьте, господин Шуман, я соскучился не меньше, — так же по-немецки искренне ответил человек в крылатке. И тут к нему с рукопожатиями и приветствиями потянулись знавшие его артисты, служащие. Видно было — здесь он свой человек.
— В знак возвращения «блудного сына», — продолжал директор, — позвольте вручить вам контрамарку в ложу. — Он вынул из кармана белого жилета квадратик розового картона с эмблемой цирка Шумана. — Поспешите. Господа, начинаем!
Гость с видимым удовольствием расположился в ложе у самого барьера арены. Это был тридцатидвухлетний художник Михаил Александрович Врубель, приглашенный в Киев профессором истории и теории искусств, археологом и художественным критиком А. В. Праховым для производства живописных работ в Кирилловской церкви и во вновь отстроенном Владимирском соборе.
Зазвучало бравурное музыкальное выступление, возвещавшее о начале представления. Сегодня, как сообщалось в рекламе, музыкальное сопровождение вел «Венский дамский оркестр под управлением господина Ульмана».
Первым на арену вышел силовой жонглер-итальянец (фамилии его Врубель не расслышал). Плотный, низкорослый, с широкой короткой шеей, он довольно легко жонглировал тяжелыми гирями. Художник с профессиональным интересом разглядывал рельефы его великолепных мускулов, но толстые шея и лицо, красневшие от напряжения при подъеме тяжестей, казались ему неприятными.
Истинное наслаждение любитель цирка получил от выступления жокея Губерта Кука — англичанина по национальности, большей частью жившего и выступавшего в России. Врубель был знаком с ним и всегда беседовал по-английски. Сложные упражнения Кука на лошади совершались в стремительном темпе, работал он смело, темпераментно, был необыкновенно пластичен, прыгал на лошадь с ловкостью пантеры, эффектные трюки проделывал один за другим, без пауз. «Поистине «король жокеев»,— думал Врубель и вместе с публикой долго аплодировал его мастерству.
В конце первого отделения шпрехшталмейстер — высокий седовласый мужчина с пышными усами — объявил:
— А сейчас, уважаемая публика, позвольте представить вам только что прибывшую в наш город из Италии мадемуазель Анну Гаппе и директора нашего цирка — господина Шумана!
Занавес распахнулся, и на арену выехали на гнедых лошадях двое всадников — молодая женщина в белой амазонке и ее спутник в черном фраке. Они проехали по арене рядом два круга, приветствуя публику, и приступили к демонстрации сложных элементов высшей школы верховой езды.
Вначале Врубель все свое внимание направил на элегантного Шумана, который приветливо улыбнулся ему. Но когда перевел взгляд на его партнершу, то невольно стал пристально следить за ней. Вся она — от цилиндра, обвитого в тулье легким шарфом, до ниспадавшей с лошади широкой юбки — была само очарование. Изящная амазонка гарцевала в дамском седле, словно слившись с лошадью. Особенно хороша была отлично выдрессированная лошадь в «испанском шаге». Неожиданно лошадь остановилась у ложи художника, встав передними ногами на барьер манежа, кивая при этом головой публике. И Врубель увидел наездницу вблизи. Ее смолистая прядь волос, крупные жгуче-черные глаза и почти незаметная, как бы смущенная улыбка на матово-белом лице — все это покоряло нежностью и необычайной притягательной силой.
«Господи, какая грация! Сколько обаяния!» — чуть не вслух восхищенно произнес художник.
Теперь он не спускал с нее глаз, следил за каждым ее движением. Едва закрылся занавес после прекрасного дуэта и объявили антракт, Врубель в развевающейся, словно паруса, крылатке, помчался за кулисы и принялся глазами искать наездницу. Она стояла возле лестницы, ведущей в оркестр, и, тяжело дыша, устало постукивала стеком по раскрытой ладони. Врубель порывисто направился к ней, наспех представившись, заговорил по-итальянски:
— Позвольте, синьорита, высказать вам искреннее восхищение! Вы были обворожительны!
— Спасибо, синьор, лестно слышать. — Голос наездницы показался ему столь же прекрасным, как и она сама. — Но, простите, я не синьорита — я синьора.
— Вы замужем?! — вырвалось у него с невольным сожалением.
— Да. Вот мой муж, — кивнула она на стоявшего в отдалении мужчину, державшего за повод ее лошадь. Это был тот самый силач с красной шеей, которого он видел на арене.
«У такого прелестного создания и такой коротышка! Сочетание невероятное!» — мелькнуло у него в голове.
Наездница была почти без грима, только слегка припудрено лицо и подкрашены губы. На лбу, на носу и над верхней губой выступили мелкие капельки пота — следы волнения и напряжения.
— Вы хорошо говорите по-итальянски,— произнесла она приветливо.
— Благодарю. Ведь я недавно был в вашей стране, жил в Венеции.
— В Венеции?! — воскликнула она, и глаза ее засверкали. — О-о-о! Да ведь там я родилась, и там мой дом.
— Как же я не встретил вас там, ну хотя бы на мосту Риальто, возле лавчонок? — ответил он шутливо. Ему хотелось поговорить с нею подольше, но не смея быть назойливым, он повторил свои восхищения, откланялся и ушел. Теперь ему, очарованному прелестной венецианкой, не хотелось смотреть представление. Он вернулся домой, лег на диван и, положив руки под голову, думал только о ней. Вдруг неожиданно вскочил, взял лист бумаги, угольный карандаш, пододвинул ближе лампу и стал рисовать; сначала набросал глаза, затем, в другом углу ватмана, фигуру на лошади, потом сбоку бегущую лошадь и снова очень крупно женские глаза...
Утром, как обычно, пошел работать во Владимирский собор. Надо было заканчивать картину. Сидя на табурете возле мольберта, он пристально вглядывался в глаза нарисованной им богоматери, которую так расхваливал возглавлявший все живописные работы в соборе известный художник Виктор Васнецов. Чем дольше вглядывался Врубель в глаза созданного им образа, тем явственнее возникали перед ним глаза Анны Гаппе. Показалось даже, что эти глаза ожили. Он даже вздрогнул. Захотелось запечатлеть эти глаза сейчас же, сию минуту. Он кинулся искать среди груды картин и рисунков подрамник с чистым холстом, но его не оказалось. Тогда он в нетерпении схватил банку с белой краской, широкую кисть и стал безжалостно замазывать на мольберте то, что с таким вдохновением создавал. Прежде всего замазал глаза богоматери, а через мгновение навсегда исчезло почти все изображение, нетронутыми остались лишь верх и низ картины. Сделав несколько набросков на бумаге, художник взялся за холст. Обозначив овал лица, он стал рисовать глаза, но, решив изменить композицию, принялся рисовать лошадь и наездницу. И вот на холсте появилась великолепная амазонка, гарцующая на рыжей лошади.
Взглянув на содеянное, Врубель довольно улыбнулся. Но решив, что в соборе среди картин с изображением ликов святых, амазонка на лошади — по меньшей мере кощунство, снял холст с мольберта и поставил его на пол изображением к стене. Довольный, ушел из собора.
На следующий день Васнецов привел в собор Прахова, чтобы показать ему богоматерь Врубеля. Картины на мольберте не оказалось, стали искать среди других полотен, и когда Васнецов наткнулся на холст с амазонкой, то поначалу удивился: «Что за сюжет?! Цирк?!» И ту же по незамазанным краям картины понял: амазонка написана на том самом изображении богоматери, которым он так восхищался. Васнецов бросился искать виновного. Нашел он его в ближайшем трактире в компании каких-то босяков. Он бросился к художнику чуть-ли не с кулаками:
— Что вы сотворили с картиной?!
— А-а-а! Это вы, вероятно, относительно артистки? — беззаботно произнес Врубель.— Успокойтесь, дражайший Виктор Михайлович, напишу вам другую богоматерь, еще лучше. А пока милости просим выпить в честь прекрасной амазонки!
Разгневанный, Васнецов выбежал из трактира.
Началась пора страстного увлечения Врубеля цирком. Это успокаивало его возбужденную натуру, вдохновляло в работе.
У себя в номере, в «меблирашке», он создал великолепную картину на сюжет из Евангелия — «Моление о чаше», — на которую затратил более года. Это произведение Врубель при содействии Прахова и Васнецова продал известному киевскому коллекционеру и знатоку живописи И. Н. Терещенко. Покупатель заплатил деньги сполна и оставил картину, сказав, что пришлет за нею дня через три.
Врубель, довольный, что у него появились деньги, которых ему зачастую недоставало, после великолепного обеда в ресторане поехал в цирк, не заходя за кулисы, купил в кассе билет на самое дорогое место и с нетерпением стал ждать появления Анны Гаппе.
Наконец она выехала, нет, стремительно вылетела на манеж на вороной лошади, в коротенькой розовой юбочке, в красном лифе, с открытыми руками. Сегодня Анна выступала в другом конном номере. Теперь на арене была не та строгая элегантная амазонка, а стройная, с тонкой талией, задорная, светящаяся шаловливой улыбкой наездница. Врубель с удивлением и восторгом следил за ней. На панно, укрепленном на крупе лошади, Гаппе исполняла под музыку танцевальные па, принимала балетные позы, прыгала сквозь оклеенные бумагой обручи.
Ходом лошади управлял рыжий клоун с огромным носом и взъерошенными волосами. В нем Врубель признал мужа наездницы. Он запомнил его короткую шею.
Узнав Врубеля, Гаппе одарила его очаровательной улыбкой, и он был счастлив. Даже гордо осмотрел публику, желая увериться, все ли видели, что этот знак относится именно к нему. За эти несколько минут ее выступления художник понял, что покорен ею окончательно.
Как и в прошлый раз, он побежал за кулисы выразить наезднице свое восхищение. Анна познакомила его с мужем, оказавшимся весьма приятным, разговорчивым и располагающим к себе итальянцем.
И когда Врубель вернулся из цирка домой, то произошло то же самое, что ранее в соборе. Он ринулся замазывать проданную Терещенко картину. Им вновь овладело необузданное желание рисовать Анну. Он трудился без отдыха до утра и, вконец обессиленный, лег на диван и мгновенно уснул.
В полдень в комнату вошли Прахов и Васнецов. Врубель спал. Вошедшие увидели большую картину: на лошади, в трико и коротенькой юбочке, стояла изящная наездница, готовая прыгнуть через обруч, который держал на барьере манежа рыжий клоун. Недоброе предчувствие мелькнуло в голове Васнецова. И когда он увидел по краям холста остатки «Моления о чаше», он чуть было не лишился чувств. Понял, что произошло, и Прахов. Стали тормошить спящего, и, когда тот очнулся ото сна, Васнецов и Прахов напали на него.
— Что вы натворили, несчастный вы человек?! — кричал Васнецов.
— Эта картина была не ваша, за нее заплачены деньги! — почти хрипел Прахов.
Врубель был спокоен:
— Ну стоит ли огорчаться, господа. Я напишу другую, еще лучше, и оправдаю деньги уважаемого господина Терещенко.
Посетители покинули художника, гневно хлопнув дверью.
А Врубель дня не мог прожить без цирка. Завершив ежедневную работу во Владимирском соборе над заказанными ему орнаментами, он спешил в цирк. Там, устроившись на пустых скамьях, подальше от- арены, чтобы никому не мешать во время репетиций, он доставал из кармана своей бархатной куртки альбомчик и делал беглые зарисовки.
К концу декабря гастроли цирка Шумана в Киеве закончились. Гаппе сообщили Врубелю, что они получили ангажемент в Москву, в цирк Саламонского. Очарованный художник был удручен, он не мог вдруг расстаться с Анной и поэтому не задумываясь воскликнул: «Я еду с вами!»
В Москве артисты нашли двухкомнатную квартиру на 3-й Мещанской улице, недалеко от цирка на Цветном бульваре. Врубель поселился с ними. Ему пришлось спать в первой проходной комнате, устроив свое ложе на набитом сеном матраце прямо на полу. Несмотря на это неудобство, он был счастлив тем, что имеет возможность находиться рядом с Анной, рисовать ее и наслаждаться выступлениями артистки на арене. Вся квартирка была наполнена изображениями Анны. Здесь царила только она.
Но позволить себе долго стеснять супругов Врубель не мог и вскоре переехал в мастерскую, предложенную ему художником Константином Коровиным, на Долгоруковскую улицу.
Закончился контракт Гаппе и с Саламонским. Они уезжали к себе в Италию. Настал день прощания. Анна, в меховой шубке, стояла на заснеженной платформе Киевского вокзала, возле вагона, с букетом ярко-красных роз. Эти цветы Врубель дарил ей со щемящим чувством.
Анна говорила: «Дорогой Мишель, я довезу эти розы до Венеции, а когда они засохнут, буду хранить их вместе с вашими рисунками как дорогую память о Вас, о Киеве, о Москве».
Врубель взглянул в ее печальные глаза с дрожащими слезинками и ограничился лишь тем, что горячо поцеловал руку любимой женщины. Не дожидаясь отправления поезда, он повернулся и, не оглядываясь, пошел по перрону к выходу из здания вокзала.
ВЛАДИМИР УСПЕНСКИЙ