Журнал Советская эстрада и цирк. Май 1983 г.
Клоун Шурупчик - Владимир Морозовский
Быстрее! Еще быстрее! — она, подстегивая лошадей.-люблю быструю езду! — Осторожнее, сударыня, ради бога, осторожнее, лошади могут понести... (Из романа прошлого века)
Море... Море было сильнее искусства, потому что люди с утра и до заката валялись на пляже, и очереди у кассы не было, хотя двери цирка распахнули настежь, как приманку, и на арену можно было заглянуть с ослепительной солнечной улицы. На фасаде висели два небольших щита. На одном — оранжево-красная лошадь неизвестной породы кренилась к барьеру, а на ее спине, вернее, на той крайней линии, которая отделяла лошадь от заднего фона, стояли два скособоченных молодца с красными, ошпаренными лицами, привалившись друг к другу, чтобы не упасть. Ногами лошадь топтала надпись: «Жокеи». На втором щите — малый в тельняшке и с шевелюрой такой же масти, как и лошадь: «Любимец публики, популярный клоун Ладо Адамия...» Рекламные щиты поражали воображение. Сначала вызывали улыбку. Потом притягивали к себе, как загадка: что же это в самом деле — классическая халтура, которая вполне гармонировала с пустынностью и затишьем улицы около цирка, с кошками, лениво переходившими дорогу? Халтура в этой атмосфере курорта и парада модных европейских туалетов, которые демонстрировали по вечерам женщины, прогуливаясь у моря? Нет, тут был какой-то трюк, замысел, расчет на то, что обычный документальный плакат уже до смерти надоел, и что внимание зрителей только и могут остановить эти ошпаренные молодцы и желто-красный Адамия на резком синем фоне. Ведь не может быть, чтобы создатель этих уникальных щитов действительно настолько не умел рисовать! Или это стиль «неопиросмани»? И вот уже цель достигнута, посеяно мучительное сомнение и желание увидеть, что же там покажут на арене? И кто такой Адамия? Халтурщик, вдруг вынырнувший на этом курорте, или это встреча с новой восходящей «звездой»? Тайна, мистер Икс... Вечером оказалось, что никакого Ладо Адамия не было, а в тельняшке, в рыжем паричке вышел наш старый знакомый Шурупчик, Владимир Морозовский, обаятельный клоун, которого я давно хотела увидеть, но все не представлялся случай. Как это ни странно, но в последнее время можно услышать, что А — это не клоун, а самый обычный музыкальный эксцентрик, что Б не клоун, а комический дрессировщик, что В, о котором столько шумят, — тоже не клоун, а типичный акробат-«неудачник». Послушать, так на нашей арене сегодня вообще нет клоунов, а есть артисты других жанров, которые решили делать репризы и очень ловко притворяются клоунами. Наверное, все эти суждения возникают из большой туманности, в которой скрыта формула, что же такое настоящий клоун, из большой тоски по тем клоунам, которые живут в своем особом мире условной игры и реальности и из улыбки, жеста, взгляда творят волшебство. Ну словом, Морозовский — это настоящий клоун. Хотя в репертуаре его такая мешанина!.. Здесь было все — и посредственные репризы, и опостылевший трюк с ложками, которые сотнями вываливаются из-под рубахи клоуна, и даже «черный юмор» — реприза «Танец лесорубов». Один клоун предлагает другому научить его танцу лесорубов, для этого только надо положить руку в щель надколотого бревна. Второй клоун так и делает, и рука оказывается в капкане. Клоун подпрыгивает, пританцовывает от боли около бревна, оркестр нажаривает веселенькую мелодию — вот это и называется «Танец лесорубов»! Но есть в репертуаре Морозовского сценки, в которых отлично прочитывается его яркая индивидуальность. Главным образом, конечно, в его музыкальном номере, хотя и он построен неровно. Но там, где клоун не связан рамками конкретных реприз, он действует свободно и легко. — Вот это кастрюли! — восклицает он восхищенно, увидев кучку барабанов в блестящей металлической оправе, обычную установку для ударников. Кастрюли?!.. А почему бы и нет? Шурупчик пробует «кастрюлю» палочкой. — Работает! — отмечает он удовлетворенно. Сейчас он всех сразит наповал. Внимание! — и он выдает долгую барабанную россыпь... Ага, зааплодировали! И вдруг... Вдруг луч прожектора высвечивает ударника в оркестре. Тот поднимает палочку и выдает еще более виртуозный пассаж. Но с каким небрежным превосходством, с какой насмешливостью!.. Секундная пауза, которая нужна Шурупчику, чтобы прийти в себя. — Ой, наха-ал!.. — говорит Шурупчик так сочно, с таким радостным изумлением, что ясно: именно нахал. И любая другая реплика была бы бледной по сравнению с этой. Сейчас он уничтожит этого нахала — и Шурупчик выдает еще один брек. Ударник в оркестре принимает вызов. И немедленно свысока отвечает. Шурупчик понял: ему не переиграть. Тогда он перекрещивает барабанные палочки в виде стрелы, положенной на тетиву лука. Прицелился. Выстрелил. Звук трубы имитирует полет стрелы. Вам! — луч, освещающий ударника, гаснет. — Попал! — говорит Шурупчик... Прошло несколько месяцев после этого представления в городе у моря, многое стерлось в памяти, погасло, но этот и еще несколько кусочков из выступлений Морозовского остались, потому что именно в них проявилось образное мышление клоуна... Однако, какие примитивные реплики: «Ой, нахал!», «Вот это кастрюли!», «Попал!»... Что бы ни говорили о необходимости высокоидейного и художественного литературного материала (и я сама в том числе), но пусть в меня выстрелят барабанными палочками, если у Морозовского это не было очень смешно. Увы, нам осталось констатировать, что лучшие клоуны почти всегда пользовались примитивным текстом. Это так. Но лучшие клоуны знают секрет, чтобы в их исполнении примитивные фразы становились наполненными, потому что для этих клоунов главное не слова, а вложенный в них скрытый смысл, интонации и паузы между словами. Юмор конкретных злободневных реприз быстро исчерпывается, потому что, как правило, вся соль заложена в самом тексте, в финальной фразе, шутка стреляет один раз, второй раз это уже не так смешно, а в третий... А вот клоунов, репризы которых строятся на паузах и интонациях, можно смотреть бесконечно. Сюжет буффонадных антре был прост. Но там все, кроме реплик, было построено точно по законам драматургии: завязка, кульминация, развязка, интрига, конфликт. Слова лишь проясняли условия игры для зрителей. К тому же у каждого клоуна была своя ключевая фраза, в которую он вкладывал и обыгрывал все перемены своего настроения. Из любой фразы, из каждой паузы выжимали максимум, и все было неторопливо, спокойно. Цирк неузнаваемо изменился, особенно за последние двадцать лет. Изменился стиль цирковых представлений. Никакой медлительности, никаких лишних пауз. Темп, темп, темп. Неторопливые номера уже лет двадцать как вытесняются со столичных манежей темповыми акробатами, темповыми жонглерами. А потом стали исчезать вообще. Как мамонты. А кому хочется быть мамонтом? На наших глазах происходил естественный отбор жанров и номеров. Жокеи откровенно уступили джигитам, акробатические этюды и даже силовые пары — стремительным вольтижным группам. Зрителям это понравилось: соответствовало ритму их жизни, их представлению о времени. И сегодня уже мало кто помнит, что было время, когда представления имели два антракта и состояли из трех отделений. Стремление к легким, темповым программам было абсолютно закономерным. Московские образцы моментально привились и в других цирках. (Да, собственно, это делали те же люди: отработав в Москве, артисты уезжали в Челябинск или в Ригу, или в Запорожье.) Быстрый темп программы стал нормой, а потом привычкой. Но то, что казалось быстрым вчера, уже не кажется быстрым сегодня. И режиссеры все больше и больше наращивали темп. Если сначала режиссеры разумно избавлялись от лишних и необязательных пауз в номерах и программе в целом, теперь стали избавляться от пауз вообще. Сегодня мы уже все чаще видим на арене стиль беспрерывного показа: артисты, закончившие номер, едва-едва поклонившись, спешат за занавес, инспектор подгоняет их взглядом — скорее, скорее! — а навстречу им несутся исполнители следующего номера. В творческих поисках не обойтись без издержек. Когда режиссеры начали сами сокращать метраж номеров, это было разумно, избавляло номера от слабых трюков, придавало им более четкую композицию, они лучше вписывались в программу. Но это оправдывало себя только в тех случаях, когда делалось очень умело. В остальных же явно видно желание режиссера: лишь бы поскорей и покороче, ведь надо втиснуть еще какой-то номер в программу. Делать программу «на одном дыхании», все увеличивая и увеличивая ее темп за счет сокращения пауз и номеров,— это лишь один из вариантов решения программы. Но разве это единственное средство художественной выразительности, единственный рычаг, которым режиссер собирается перевернуть весь цирк? Аллегро! Престо! Престиссимо!.. Пошевеливайтесь, ребята! И вот исполнители уже сшибаются лбами в форганге. Но ведь быстрый ритм программы зависит от внутренней динамики развития действия. А мы все чаще видим не стремительность внутреннего действия (самого действия иногда и в бинокль не увидишь), а спешку и суету между номерами и внутри номеров. Представления стали напоминать речь без малейших знаков препинания и пауз. К тому же практика постановок шумных, массовых зрелищ на стадионах, которыми сейчас заняты многие цирковые режиссеры, повлияла не лучшим образом на создание спектаклей в цирке. Стиль стадионных постановок перенесен на манеж, и на маленькой арене это все уже похоже на мелькание, в котором хуже всего пришлось клоунам. Не досмотрели что-то зрители или не рассмотрели — не беда, зато зрелищ было много. Неукоснительное правило коверных — если инспектор просит «потянуть» паузу, он потянет, если сократить — сократит без споров и возражений. Но в сегодняшней спешке и суете клоунов заранее просят только все сокращать. И надо быть Андреем Николаевым, Евгением Майхровским, Станиславом Щукиным или Валерием Серебряковым, чтобы сдерживать натиск прущих со всех сторон номеров и продолжать делать свое, оставаться самим собой. Впрочем, когда в программе участвует кто-нибудь из ведущих клоунов, то вступает в силу другое неписаное правило цирка: режиссер непременно строит программу с учетом его индивидуальности и подчиняет программу клоуну. Зато другим, не таким знаменитым, приходится тяжко. Сначала, когда предлагали сократить количество пауз между номерами, клоуны обрадовались: все-таки нагрузка у коверных очень большая, а если с репертуаром еще небогато... Не лучше ли делать три-четыре самые выигрышные репризы и не исполнять слабые. И зрители подумают: ах, какой хороший клоун, как мало мы его видели! Но вдруг клоун, король цирка, почувствовал, что программа катится и без него, что он (ужасно!) становится лишним. У Владимира Морозовского, такого опытного мастера, можно найти в репризах два-три момента, которые могли бы вырасти в великолепные наполненные паузы, где так и просились его многозначительные взгляды и улыбки, словом, та атмосфера, где он себя чувствует свободно и раскованно. — Знаю, — сказал Морозовский, — знаю. Так ведь не только режиссеры, но и директора торопят: не затягивай, поскорей освобождай манеж! А почему, собственно говоря, поскорей? Для того, чтобы зрители, пришедшие в цирк, как можно скорей получили назад свои пальто и ушли? Забота о том, чтобы они не поздно возвращались домой? Разумно, очень разумно. Но, может быть, еще разумнее им вообще посмотреть телевизионную передачу? Для всей этой спешки и суеты на арене возможно только одно уважительное объяснение: директора цирков и режиссеры печально уверены, что слишком много стандартных, безликих номеров, и что они уже достаточно надоели зрителям, а деть их некуда — так пусть уж мелькают; и так же печально уверены, что клоуны нынче плохи, и пусть они поменьше показывают свою неумелость. Естественный удел всего серого, скучного, неинтересного — оно должно сократиться, по крайней мере сжаться, съежиться. И если все на самом деле так и есть, то это серьезный аргумент в защиту режиссуры. Но так или иначе, клоуны, которые в идеале должны на арене мыслить и чувствовать (а мы — спокойно следить за ходом их мыслей и чувств), оказываются не у дел, едва ли не лишними. Какой мы испытывали восторг, когда появились первые ритмичные и легкие программы после тягучих, бурлацки неторопливых представлений! Идея быстрого темпа, появившись, должна была развиваться. Но одновременно мы вправе были ожидать, что на арене появятся и новые формы цирковых спектаклей, новый принцип монтировки номеров (они появляются, но пока очень робко и единично). А на практике современность циркового представления идет не от современности режиссуры внутри номеров, а только за счет усиления трюков и наращивания скорости программы. Грохот оркестра, наворот танцев кордебалета, обилие номеров. А режиссеры все подстегивают и подстегивают бег программы. — Осторожнее, уважаемые режиссеры, осторожнее! Лошади могут понести... Из мчащейся цирковой колесницы уже вывалились на ходу медленные конные номера, акробатические этюды, почти выпали силовые акробатические пары... О господи, уже падают под колеса улыбки, паузы мимические, взгляды клоунов... Некогда, некогда... Пошевеливайтесь, клоуны... Еще секунда — и из колесницы вылетят сами клоуны. У хороших режиссеров хорошее чутье. Они правильно чувствуют, что в таких карусельных программах можно обойтись и без клоунов. И вот уже три режиссера, причем хороших, говорили мне, что мечтают поставить программу вообще без клоунов: «Представляете, как будет интересно?» ...А межу тем программа в городе у моря смотрелась хорошо, хотя в ней не было потрясающих номеров. Хорошо, потому что в ней не было суеты и спешки. С достоинством шли жокейские лошади, и спокойно посылал на трюки своих жокеев Александров-Серж, с годами ставший почти копией своего знаменитого отца, каким тот был в последние годы работы. Не спеша работали эквилибристы Виклюк, дрессировщица львов Ольга Борисова. Во всем течении программы чувствовалось влияние Морозовского, неторопливого по природе своей. Он хороший коверный. Интересный. Но коверных у нас немало. Хотя бы таких, которые могут заставить зрителей рассмеяться, пусть на несколько секунд. А вот клоунов, которые умеют сыграть антре, почти нет. Морозовский — один из немногих, кто владеет этим редким искусством. Он хорош в паузах, в которых есть простор для взглядов, жестов, улыбок. Буффонадный клоун — это и есть умение сыграть не сюжет, не ситуацию, а эти паузы, наполненные почти зримыми эмоциями. Но эти паузы изгнаны с арены, и мы испытываем ностальгию, тоскуя об ушедших «настоящих» клоунах. Наверное, Владимир Морозовский должен скорее получить возможность сыграть свои буффонадные антре, два-три современных антре, в которых соединятся и наши прошлые представления о буффонаде и сегодняшнее представление об искусстве клоунов. Да, но почему все-таки Ладо Адамия? — Моя мать была Адамия, и во время гастролей в Грузии я называю себя так, публике так больше нравится. Вот в чем дело... Но зрители, по-моему, совершенно не реагировали на то, что он — Адамия. Морозовский нравился сразу и безоговорочно. Итак, загадка Ладо Адамия разрешилась просто. И я уже ничего не стала спрашивать о том, кто рисовал щиты на фасаде цирка. Пусть это останется маленькой нераскрытой тайной... НАТАЛИЯ РУМЯНЦЕВА