II -е отделение Реверс
* * *
Что есть наша жизнь?
Чёрное и белое, аверс и реверс.
Первый крик и последний вздох. Первое «люблю» и последнее «прости».
Круг ликующего манежа и квадрат больничного потолка.
Лунный пруд с купающимися звёздами и пустая грязная лужа.
Есть заскорузлые руки. Кирзовые сапоги по пахоте. Есть – нежный лак на пальчиках. Беззаботные ножки в люрексе на тахте.
Есть пули в лицо под вечер, и трюфельки в рот под коньяк.
Промасленные рублёвки с медью, и «хрустящие» – на чай.
Безнадёга и тоска в глазах, как у ломовой лошади. Хищный прищур и лоск, как у сытого фаворита на бегах.
Бесценная Мадонна-жена с сыном на руках, и «распятый Христос» на рынке за трёшку.
Свобода и решётка. «Решка» и «Орёл».
Небо и земля. Ад и Рай.
Адский рай.
Райский ад...
* * *
Антракт заканчивается.
Пора переодеваться. Сегодня я работаю во втором отделении четвёртым по счёту. Счастливый номер...
Монеты выпали из снятых брюк и со звоном раскатились по гримёрной. Я их собираю и по привычке смотрю, что выпало: «реверс» или «аверс», «решка» или «орёл»...
Я, жонглёр Её Величества Фортуны, цепко и жадно ловлю счастливые знаки судьбы.
У меня всё хорошо.
У МЕНЯ всё хорошо.
У меня ВСЁ хорошо.
У меня всё ХОРОШО.
И паук, сулящий удачу, прописался в пыльном углу моей квартиры.
И звёзды, – загаданные желания, – целыми галактиками падают ко мне прямо в ладони.
У МЕНЯ ВСЁ ХОРОШО!..
– Так что же ты хочешь?
– Жить!..
* * *
Как дела в нашем цирковом королевстве?
Всё в порядке.
У короля на голове золотая корона.
У охраны отточенные мечи и пики.
Слоны и лошади умеют становиться на колени.
Выдрессированные собачки семенят на задних лапах и лают, когда надо.
Канатоходцы ходят по струночке туда-сюда, от мостика к мостику.
Гуттаперчевые мальчики сгибаются в три погибели. Клоуны надрываются от смеха, веселя народ. Всё в порядке.
Замкнутый круг общего веселья и торжества...
Хочешь заглянуть за кулисы?
Шут жонглирует словами, рядясь под мудреца.
У старого акробата последний шанс, и он решился на отчаянный пируэт, рискуя головой.
Канатоходец-одиночка захотел по наклонному канату вверх, под купол.
Отобрали страховочную лонжу. Иди...
Дикий тигр сидит в клетке. Ничего, привыкнет – и на арену.
А вот жонглёра мажут гримом, рядя под шута...
Как дела в нашем цирковом королевстве?
Всё в порядке. Живём...
* * *
Жизнь...
Я беззащитен и обнажён.
Цирк...
Я защищён магическим кольцом манежа.
Здесь моя сила и счастье.
Жизнь...
Как мало радости.
Как много боли.
Цирк...
Какая маленькая боль.
И какая могучая радость!
Цирковая жизнь.
* * *
Отработавшая программа запаковывает реквизит по ящикам и контейнерам.
Мы, вновь прибывшие им на смену, распаковываем такие же ящики и контейнеры. Весело переговариваемся, хохмим, подначиваем друг друга.
У тех, кому уезжать, движения размеренные, неторопливые, – устали.
Те, кто распаковывает свой цирковой багаж, – экономно сдержанны и сосредоточены, – берегут силы. Побочный легковесный трёп не перебивает главную мысль: скоро премьера...
Пауза между нашим традиционным: «С началом» и «С окончанием».
Прожектора не успели остыть, как их кожухам и стёклам вновь раскаляться до предела.
На снятых рекламных щитах дождь ещё не смыл фамилии и размалёванные маски клоунов, а художник готовит краски для новых имён.
Готовимся и мы.
Вновь нужно доказать своё право на место в манеже.
Звание «мастера спорта» подтверждается дважды в год.
А Мастера цирка – ежедневно.
Промах, – и ты уже «кандидат». Осечка, – и ты в ауте, за бровкой, за барьером...
Манеж – это ринг, где не бывает ничьих.
* * *
Судьба не всегда ласково обходится со мной, как жонглёр с репетиционным реквизитом.
Прежде чем добьёшься послушного полёта, тысячекратно нагнёшься за упавшим жонглёрским предметом.
Судьба жонглирует мной, как мячиком, булавой, обручем.
Это, наверное, смешно, когда жонглируют жонглёром.
Больно и обидно оказаться упавшим и беспомощным.
Но самое трудное в жизни – дождаться мастерского броска судьбы, чтобы ощутить блаженство долгожданного полёта...
* * *
Самолёт подрагивает. Скоро взлёт.
Четыре часа плена. Часы молчания, сидения рядком, без права на сигарету и парашют. Улетаю из Пулково.
...А по Фонтанке плывут кленовые листья, жёлтыми ладошками вверх...
Шедевры России и Монферрана скоро заменит таёжное царство.
Очередная смена декораций.
...А в Ленинграде осень. Мимо Михайловского, по чёрной воде Фонтанки, плывут кленовые листья, жёлтыми ладошками вверх...
Медленно вдавливает в кресло. Память, зацепившись за бетонку, тянет сердце резиновым шнуром назад.
Сколько можно летать! Сколько можно менять гостиницы, города, поезда, самолёты!
Не хочу-у-у!!!
– Врёшь, хочешь. Ещё как хочешь.
Скоро исполнится полжизни, останется полпути в цирковом измерении. Кажется, что ещё не жил, не работал, не дышал.
...А они всё плывут, плывут жёлтыми ладошками вверх...
Закончились наши гастроли в Ленинграде. На моём манеже другие. В моей гардеробной другие. Мой цирк стал мне чужим.
– «Мне», «моё» – эгоист!
Смена программ, как смена экипажей на подводной лодке. Она не бывает «моей», «твоей».
Полгода похода сквозь шторм и бурю аплодисментов, сквозь мёртвую зыбь ночного цирка, налипающие водоросли неудач, сквозь «Ура!» и «SOS».
И вот – смена.
Кажется, летим...
...А в Ленинграде осень.
Под выгнутыми спинами мостов, мимо Летнего сада, по чёрной воде Фонтанки, плывут кленовые листья, и тонут жёлтыми ладошками вверх...
* * *
Вновь смотрюсь в треснутое зеркало холостяцкой жизни.
Опять мы в разных городах.
В который раз две судьбы мечутся на манежах телефонных дисков.
Днём – работа. Ночью – чёрный нерв провода и дрожащая от нежности мембрана телефона.
Всё сначала.
Чемодан под кровать. Фотографию в рамку. Тоску в глубь сердца...
Жизнь в поездах.
Любовь по телефону.
Жена – до востребования...
* * *
Сонная вахтёрша который раз отрицательно качает головой. От тебя звонка всё нет и нет...
– SOS!..
От моего манежа до твоего четыре часа полёта.
От моей полночи до твоей четыре тысячи вёрст темноты.
Одна маленькая белая монетка в прорези автомата может спасти мою душу, мой тонущий корабль Надежды.
Мне холодно и страшно в этой глухой сибирской ночи.
– SOS!..
«Спаси Остывающее Сердце»!..
* * *
В третьем ряду опустевшего зала тихо сидела угловатая девчушка.
В её жёлто-зелёных глазах отражался красный ковёр манежа, и от этого они казались рыжими.
Девчонка с рыжими глазами...
– ?!
– Хочу, как ты! Хочу быть артисткой!..
Это было давно...
Теперь у неё растёт сынишка. Он очень похож на неё. Наш малыш.
Когда он бегает по мягкому ковру манежа, его глаза становятся рыжими.
Цирковая, рыжая судьба...
* * *
Перрон бурлит.
Обычная вокзальная суета с окриками носильщиков, волнением встречающих, резкими посвистами маневровых тепловозов.
Дождь. Шум. Толкотня.
– Здравствуй, родная моя...
– Любимый, наконец-то...
Ты приехала, а мне скоро уезжать.
Но у нас ещё уйма времени. Два часа, – вечность в цирковом измерении.
Привокзальный парк. Потёртая лавка – наш приют.
Знакомые чемоданы радостно трутся боками. Они редко ездят вместе и теперь тоже рады встрече...
Куранты на привокзальной площади бесстрастно бьют по сердцу.
– Всё. Мне пора.
– Я напишу...
– Я позвоню...
Перрон бурлит.
Дождь кончился.
В любимых рыжих глазах отражается РАДУГА.
НАДЕЖДЫ...
* * *
Сладких губ блюз в ночи. Под звёздами. И Богом.
Бесконечная вселенная нашей любви.
Бесконечность наших разлук. Бесконечность моего одиночества, сейчас, в кресле «Боинга». И потом, на чужих берегах. Всё будет, как всегда. Чёрные квадраты зачёркнутых чисел в календаре. Чёрные овалы таможенных штампов в паспорте. Чёрные провалы ночей вместо сна. Реквизит – инквизитор на манеже днём. Визбор песнями по нервам ночью. Визы туда. Визитки оттуда. Визг саксофонов, барабанов вопль. Грохот оваций – взрыв толпы...
Голову в плечи. Глаза в иллюминатор. Мгновения в вечность.
Везувий сумасшедших турбин, несущих меня в долгожданную тишину блюза твоих сладких губ...
* * *
Фонтанка.
Летний сад.
Не спеша, к Неве...
Здравствуй, холодная волна!
Здравствуйте, знакомые гранитные ступеньки, где так удобно было сиживать белыми ночами!
Здравствуйте, ленинградские белые ночи! Кому вы теперь дарите любовь? Чьё счастье воруете?
Я вернулся к вам ненадолго, проездом.
Вернулся, весь израненный памятью...
...Она смеялась:
– Ты поставил мой город на колени! Ты его покорил, мой, и только мой, король манежа!..
Глупая, смешная девчонка. Никто тогда не понимал, что на коленях оказался Я...
Где ты сейчас? Какая ты стала, моя влюблённая ленинградка?
Вновь ночи разводят мосты, чтобы пропустить чей-то корабль...
Разведённый мост...
Я стал сед, как твои июньские ночи, Ленинград...
Всё. Мне пора. Только и было у меня времени, чтобы пройтись по набережной Фонтанки, как тогда...
Такси!..
– Мне в Пулково...
Я вернусь к тебе, Ленинград. Обязательно.
Мы обнимемся, как старые добрые друзья, и посмотрим друг другу в глаза. Мы будем смотреть и улыбаться...
До встречи, Инженерная!
Не забудь меня, ленинградский цирк, – обитель святых надежд.
И утрат...
* * *
...Он очень стар.
Он не помнит, сколько ему лет.
На лице его добродушная, слегка виноватая улыбка, и влажные, старческие глаза.
Согбенный такой, трогательный старичок...
В войну его контузило. Он долго ничего не помнил...
Спустя шесть лет он вспомнил самое главное для себя – он из Цирка, цирковой. А чуть позже – и своё имя.
Помогла, говорят, жена, которой давно уже нет.
Он многое пережил. И многих...
Теперь он ежедневно приходит в Ленинградский цирк.
Со своей крохотной пенсии он дарит вахтёршам карамельки, и счастлив, что может угостить.
Он приходит очень рано, и последним уходит, когда выключают в коридорах цирка свет до утра.
Он находится на вечной службе у Цирка.
Он наш. Из «опилочной братии»...
Пока мы репетируем, он сидит в зрительном зале. Смотрит.
Смотрит и улыбается.
О чём он думает?..
Я ни разу не слышал его голоса.
Так, наверное, молчит Время...
* * *
...В Кемерове тогда стояла удивительная осень – рыжая, как пожар.
Загородные густо-зелёные пруды тонули в ряске. По берегам нещадно дымили горы золотых листьев. Почему-то глупо улыбалось. И слезились глаза. То ли от дыма, то ли от холодного осеннего тумана...
По утрам синий грустный дождь нередко сменялся легкомысленными «белыми мухами», которые припрятывали золото щедрой осени.
Было это восемь лет назад...
И вот я снова здесь.
Вновь тот же дом. На шестом этаже, забрызганная побелкой, картонная табличка с нахальной надписью: «Гостиница цирка».
Это для нас, чтобы не перепутали двери, – дом-то жилой, с нормальными людьми.
Кусок картона с красными буквами – своеобразный рубеж между «нормальными» и нами, цирковыми.
Вот сюда, второй раз в жизни, спустя восемь лет, я вселился на ночь глядя.
У меня одноместный номер. Нормально, жить можно. К тому же роскошный вид из окна. Посмотришь с высоты шестого этажа и летишь взглядом над тёмным силуэтом цирка, его опрокинутой пиалой купола. Он рядом, напротив.
Чуть дальше гирлянда жёлтых светлячков отделяет небо от земли. Завтра днём пёстрый дым из бесчисленных разнокалиберных труб-стволов, атакующих небо, закроет горизонт. Но сейчас ночь. Дыма не видно, и город сияет, словно умытый.
– Ну, здравствуй, я приехал вновь...
Завтра премьера.
Пусть всё будет, как в первый раз.
Чтобы прийти вечером домой, упасть одетым на кровать.
Лежать, глядя в потолок в трещинах, и счастливо, до глупости счастливо, улыбаться. И так полежать на «сиротской» кровати циркового «отеля» минут десять, ещё не остывшим после манежа, с прыгающим от пережитого и разваливающимся от усталости сердцем. Когда можно даже ревануть, по-мужски скупо и тихо, от одной только мысли, что всё когда-нибудь кончится...
Пусть всё будет, как в первый раз.
* * *
Который день зал провожает меня за кулисы сдержанными аплодисментами. Они редкие и колючие, как падающие ледышки с карниза. Несколько увядающих гвоздик в гримёрной напоминают, что ещё недавно я был королём в манеже. И вот – низвержение...
Так в цирке всегда. На троне успеха лишь достойный.
В этом королевстве нет компромиссов.
Сбой...
Ночь мучает кошмарами.
Я подбрасываю кольца, а они не возвращаются. Одно, другое...
Их уже десятки под куполом.
Страшно боюсь, что они обрушатся на меня. Я же не справлюсь с ними. Не справлю-ю-юсь!..
Днём – репетиция, как всегда.
А вечером... Который день ранят ледышки-колючки.
Круг рядом со зрителями сатанинским обручем сдавливает грудь. Кольцо манежа смыкается на горле, и я задыхаюсь от страха и собственной беспомощности. Съёживаюсь под прицелом двух тысяч пар глаз.
Потерян кураж...
Без него цирковой, как афиша без имён, как ствол без пули. Как жонглёр без колец.
Жонглёр, найди свои кольца!
Ствол, обрети свою пулю!
Судьба! Верни моё имя на афишу!
Который день...
* * *
Благословенная ночь. И в крапинку. И в клетку.
За клеткой тигры. А в клетке – люди.
На манеже – блажь, а в зале – Ор!
Днём мокрый снег. А ночью свеча. Тебе, на фото, как Мадонне.
Во спасение...
От Тигров. И Людей.
* * *
Бог – Великий Клоун!
Он, шутя, создал Вселенную. И создал Человека. Всерьёз...
* * *
Ива. Ветви в пруд.
Расплавленное зеркало с плывущим пейзажем.
Мольберт. Художник. Осень.
Наклон головы вправо, влево.
Наотмашь, пощёчиной кистью по холсту.
Короткие, неуверенные удары. Как в дверь давно брошенной любовницы.
Шаг назад. Мёртвая зыбь.
Осень. Кисти. Ива. Пруд.
«То ли косы моет, то ли слёзы льёт...»
Прыжок к мольберту.
Кисть рапирой. Рука с палитрой назад. Атака!
Выпад. Туше. Укол!
Мимо...
Отчаянный выдох в сторону: «Безда-арь!..»
Кисти об колено. Картину в воду.
Лицом в холодную траву.
Потревоженное зеркало с плывущим пейзажем.
Ива. Ветви в пруд.
Как обожжённые пальцы в воду...
* * *
Гиреву А.
У кого ещё есть такой друг?..
Он нищ и оборван.
Он бывший алкоголик и цирковой.
Он немного бродяга и настоящий поэт. Русский поэт...
Он надёжен, как остов старой разрушенной церкви.
Чист, как её поваленный некогда крест.
Застенчив, как первая осознанная рифма.
Он отважен, как обречённый художник, – мой старый, много раз битый жизнью и людьми, друг...
Как бы ни был от тебя далёк во времени пятачок золотых опилок, ты и пурпурный траур близкого друга сравнишь с традиционным цветом циркового ковра. Да, наш последний «деревянный» костюм будет именно такого цвета...
Он снится тебе по ночам, этот, давно забывший тебя, Цирк. Я стараюсь тебе о нём не напоминать. Но всё равно в разговоре мы каждый раз возвращаемся «на круги своя»...
Почему ты не состоялся?
Потому что...
У кого ещё есть такой друг!..
Он нищ и оборван.
Он бывший алкоголик и цирковой.
Он немного бродяга и настоящий поэт...
Россия не любит поэтов.
Она их чтит, потом...
* * *
Жил на свете Стекольщик.
Он любил вырезать стекло, точно, ровно, по размерам.
Делал это уверенно и резко: чирик – линия, чи-и-ирк – другая.
Тук-тук-тук – стеклорезом снизу вдоль процарапанной полосы; нажим пальцами, – хруп, – и готово.
Мастерская находилась в подвале. Единственное окно выходило на уличный тротуар, по которому целый день стучали каблуки.
Стекольщик никогда не видел лиц прохожих, только их ноги и туловища. В основном он видел нечищеные ботинки и серый асфальт...
Однажды у запылённого окна остановились симпатичные туфельки.
Две тонкие руки поправили сбившийся чулок. А в следующее мгновение Стекольщик увидел улыбку...
Он никогда не видел улыбки в своём окне.
Стекольщик бросился из подвала на улицу, обежал дом, но там уже никого не было.
Мимо всё так же спешили прохожие, однообразно одинаковые.
Вдруг Стекольщик понял, чем все эти люди похожи – у них не было лиц: только серые, размытые пятна.
Стекольщик вернулся к себе в мастерскую и подошёл к окну.
Стеклорезом он задумчиво водил по пыльному стеклу...
Когда Стекольщик очнулся, перед ним было исцарапанное стекло с каким-то рисунком.
Тут распахнулась дверь, и на пороге возник очередной заказчик.
Сквозняк ударил в окно, послышался звон разбитого стекла.
– Какая безобразная дыра! – кивнул заказчик на окно.
– Это не дыра. Это... улыбка.
* * *
Утро встретило звонком будильника по кличке «Зануда» и маленькими сугробами снега за окном.
Вновь гастроли...
В Москве зима, и я спешу туда, где ещё осень.
Традиционная чашка кофе, слова прощания, сигнал нетерпеливого такси.
Дорога во Внуково.
Картинками волшебного фонаря замелькали знакомые силуэты домов, улиц, бульваров.
Всем им мысленно говорю «До свидания!» Сколько раз всё это уже было! Дороги, поезда, самолёты, города... Пёстрый калейдоскоп географии.
Аэрофлотовские формальности, и вот:
– Доброе утро, уважаемые пассажиры!.. – вкрадчивый голос подчёркнуто гостеприимной хозяйки заоблачных далей. – У штурвала пилот первого класса Хвостиков Борис Фёдорович.
Ну, давай, пернатый БФ-1, мчи меня навстречу новым приключениям, событиям.
Итак, вперёд, ввысь на десять тысяч.
Мощный разбег, лёгкий толчок – и трудяга «ТУ», словно с гигантского трамплина лыжник, плавно несёт нас, грешных, поближе к Богу.
Внизу, под нами, всё белое. Только серо-коричневые пятна лесов и чёрные нити дорог. Мир потерял краски, как радуга, которую показывают по чёрно-белому телевизору.
«Уважаемые пассажиры» откидывают уютные кресла, начинают клевать носами.
Мой сосед в старой норковой шапке и шофёрском тулупе сделал это раньше всех. Теперь ему и его носу, уткнутому в овчину, снятся, вероятно, грузовики, дороги, родной город.
Стоит последовать общему примеру. Пусть мне приснится Принцесса Цирка!..
* * *
Жил на свете Жонглёр со своими металлическими кольцами.
От долгих часов репетиций и частых выступлений кольца стали зеркальными. Когда они летали, в них отражались маленькими солнцами разноцветные огни цирка.
Жонглёру нравились его солнечные кольца.
А кольцам было тепло от рук Жонглёра.
У них всё было хорошо...
Но вот однажды в его жизни появилась Она.
Теперь кольца надолго оставались одни. Они всё чаще беспомощно падали на манеж мимо рук. Ведь Жонглёр смотрел на Неё.
Кольца остыли и потускнели...
– Какие у тебя шершавые ладони. Брось свои железки!..
Со временем ладони Жонглёра стали гладкими, непослушными.
А его призрачное счастье недолгим, как цирковое представление...
Жонглёр, опечаленный, сидел в пустом манеже тёмного цирка. Ему больше некуда было идти.
Вдруг манеж озарился солнечным светом. Сияющие кольца летали, катались вокруг Жонглёра, норовя попасть в руки.
Они всё простили. Ведь прощает тот, кто по-настоящему любит.
Да и какой он Жонглёр без искрящихся, солнечных колец...
* * *
Ты спугнула мысль.
Мысль не оплодотворила душу. Та не родила строчку...
Обида. Молчание.
Комната, как иссохший колодец, где по плесневелым брёвнам сруба гулко бьётся тяжёлая муха.
Мысль канула в песок бытия.
Зашатался сруб нашей любви...
– Так нельзя! – Хочется мне крикнуть, чтобы многоголосым эхом загудел, вмиг, опустевший колодец комнаты.
– Я по капле собираю эту влагу для нас двоих. Так нельзя!..
Нерождённая строка не возвращается, как вода, однажды ушедшая из колодца.
А если и возвращается, – то мутной, как дождевой ручей.
И бессмысленной, как запоздавшая любовь...
* * *
Они шли рука об руку по асфальтированной ровной тропе, где едва хватало места двоим.
Только двоим.
Ей стало тесно на узкой дороге...
Тогда он, спотыкаясь, пошёл тернистым путём.
Она так и не поняла, что ей теперь стала принадлежать лишь узкая лента асфальта, проложенная другими людьми.
А ему – весь мир.
* * *
Город Бед. Город – Бред!
Где дважды за десятилетие навылет ранен ноябрём.
Новосибирск. Красный проспект. Как Голгофа, окроплённая стыдом.
Проспект...
Опалённый зимним ветром. От центра до судьбы-судьи.
Красный...
Как пробитая дважды вена-вина.
Ответчик без ответа.
Растоптанный скорпион без яда и шипа...
Город без сна. Дом без света. Светы...
* * *
Что остаётся, когда уходит Осень?
Дым костров из опавших листьев.
Что остаётся, когда уходит Зима?
Жёлто-зелёные трупы новогодних ёлок.
Что остаётся, когда уходит Весна?
Пересохшие ручьи.
Что остаётся, когда уходит Лето?
Увядшие цветы.
Что остаётся, когда уходит Любовь?
Пепел в сердце.
Что остаётся, когда уходит Жизнь?
Времена года... И надежда, что всё повторится.
* * *
Память разорвала, скомкала и швырнула воспоминания в прошлое.
Навсегда.
Я вновь чист. И прост. Как лист, не исполосованный пером.
Не исписанный Тобой...
* * *
Умка скулит...
Подбежит ко мне, поцелует, вздохнёт и вновь уходит, опустив голову и хвост.
Лежит рядом, вздыхает, поскуливает.
Я пришёл от друзей, и от меня пахнет чужими собаками.
Неужели эти животные способны ревновать?
Умка меня любит. Верит мне.
Но от моей одежды и рук исходит чужой запах.
У неё мокрые, подвижные ноздри, испуганные глаза.
Собаки тоже боятся измен.
– Глупая моя лайка – Умка!
Мало ли в этом мире собак, которых я глажу! –
Люблю я только одну тебя!
* * *
По комнате бродят ночные тени.
Короткий, как мгновение, сон, являет одну и ту же картину: трепещущая на ветру афиша, старый шапито, затянутый паутиной, и мои беспомощные движения в этом сплетении нитей.
Это даже не сон, а скорее вязкое забытьё. Удушливое, как пыльная паутина, короткое – как выстрел в упор.
Одиночество и бессонница загнали меня в угол кровати, вдавили в холодную стену гостиничного номера.
Вновь провал в мучительную бездну. Вновь рвущаяся с тумбы афиша, шапито, страшный плен паутины.
Я задыхаюсь и кричу.
Пробуждение. Сердцебиение. Испарина...
Вновь холодная стена, жар смятой постели и блуждающие по комнате тени-призраки. Они чёрной лавиной ввалились в комнату, качают оконную занавеску и зловеще шепчут, словно читают приговор:
– Самые сложные трюки ты уже сделал в своей жизни.
Первый – это когда выбрал свою судьбу. Последний – когда решился на прощальный круг по манежу.
Твои города и годы – это был сон. Сон, который снится раз в жизни. Скоро ты проснёшься...
Последнее время призраки всё чаще приходят ко мне по ночам. Они шуршат оконной занавеской и шепчут, шепчут...
Они предрекают вечную разлуку с манежем. За коном пугающая темнота сменяется серым зародышем утра.
Тени-призраки бросаются к окну и исчезают.
Холодный рассвет кладёт свою ладонь на горячий лоб, остужая жар бессонницы. Открытая дверь балкона укоризненно скрипит нараспев. Старый клён за окном качает седой от инея головой:
– Сдаёшь...
Ночные мучители спрятались где-то за занавеской и молчат.
Кошмарные видения тоже остались в ночи.
Бессонница растворилась в тумане холодного утра.
Нарождающийся день вновь обещает встречу с цирком.
Ещё есть время до Большой Разлуки.
* * *
Острый конус турбины старой «Аннушки» электродрелью буравит небо.
Внизу медленно движется разлинованная карта земли.
Три взлёта, три посадки...
Акварель минских проспектов перечёркнута серым грифелем дождя.
А где-то там осталась духота, расплавленные от зноя кривые улочки с запылёнными домами...
Дождь бросает пригоршнями тяжёлые капли в моё распахнутое окно.
За стеной тоскует магнитофонный голос.
В холодной «одиночке» гостиничного номера ему тихо подвывает моё одиночество.
Под окном морщатся от дождя опавшие листья.
Опять осень. Тридцать третья...
Гудит ночной проспект. Рядом спит цирк, забранный чугунной решёткой.
Скоро открытие сезона.
* * *
Он добрёл до гардеробной, и, не снимая костюма, тяжело опустился на стул. Запрокинул голову, выставив острый кадык, и уставился невидящим взором в серую побелку потолка...
Он ещё не остыл после работы, не отошёл от бешеного темпа своего номера.
Кадык судорожно дёргается, дыхание глубокое, жадное. Глаза мерцают усталыми всполохами. Тяжёлая капля пота медленно чертит по щеке след.
На сегодня всё.
И уже вслух, хрипло:
– Всё-о-о...
И, как подтверждение – глубокий, усталый выдох.
Он медленно снимает грим, превращаясь из циркового лицедея в обыкновенного прохожего, тяжело бредущего из цирка в ночь.
Звёзды по-приятельски подмигивают ему. А плотный снег под ногами скрипуче хрипит:
– Друг, друг, друг...
Зябко передёрнув плечами, он торопится к себе домой. В гостиницу. Ему ещё готовить холостяцкий ужин.
* * *
ЦИРК – это ПРАЗДНИК...
Для других.
* * *
Твои руки нежны в ласках. Но жестки и цепки в воздухе, под куполом.
Сейчас они скрестились в умывальнике, скорбно изломившись в истерзанных кистях. На ушибы и раны льётся струйка холодной воды.
Рабочие бинты с красно-розовыми пятнами и разводами свились змеями у твоих ног.
Вскидываешь голову на звук моих шагов. Пытаешь улыбнуться сквозь слёзы и саднящую боль:
– Выходной бы. Хотя бы на неделечку...
– Я принёс тебе лёд...
Пульсирующий нерв холодной струи, сжатые губы и невольные слёзы – расплата за успех и право хоть на мгновение быть выше всех...
Поздно вечером ты снимаешь искрящийся звёздами костюм. На утро его заменит старенькое репетиционной трико, которое никогда не увидят зрители, не догадаются о боли и каждодневных ссадинах. Даже наши, цирковые, видят не всё. Не принято...
Я поцелуями иссушу твои слёзы. Вода и лёд остудят ноющую боль.
А сейчас:
– Готовься. Скоро твой выход...
* * *
Она упала на репетиции.
Глупо так, из-под купола.
Он лишь на мгновение отвлёкся и услышал тот страшный глухой звук. Ни вскрика, ничего.
Он – её пассировщик, был внизу. Она теперь тоже была внизу.
Навсегда...
Он шел к ней, вытянув руки вперёд, будто преодолевал неземное притяжение. Лица нет. Есть только безумно открытые глаза и перекошенный рот. Шаг, ещё шаг. Ещё...
Он опустился на колени. Погладил её.
Она лежала лицом вниз, нелепо подвернув голову. Там, где её губы слились в последнем поцелуе с манежем, красный репетиционный ковёр постепенно темнел. Сломанные её руки распростёрлись в прощальном взмахе.
Он поднял глаза к куполу, потом руки со сжатыми кулаками и... нет, не закричал. Он завыл.
В этом вое было всё: горе, любовь, отчаяние, ненависть. Так воет одинокий волк, увидевший на горизонте уходящую вдаль волчицу.
Он выл хрипло, без слёз...
Он поперхнулся собственным воплем, когда услышал, как из детской коляски, стоящей тут же, у манежа, ему подтянул их маленький волчонок...
* * *
Светлой памяти
Заслуженного артиста РСФСР
Юрия Пантелеенко
В кого превращаются цирковые, покинувшие нас навсегда?
В журавлей?
Но у нас нет неба, – есть купол.
В тлен, в глину, из которой делают скобяные чаши для вина?
Но у нас нет земли, – есть упругая гладь манежа.
Наверное, Они превращаются в яркие блёстки, чей загадочный свет завораживает зрителей.
А может, Они становятся жёлтыми зрачками прожекторов, как немигающие глаза ящерицы.
Страховочными лонжами, спасающими нас, живых, от печального эпилога.
Быть может, Они возвращаются цветами, что приносят зрители.
Из рук в руки. От сердца к сердцу.
От Того сердца воздушного гимнаста, которое, взорвавшись, превратилось в розу...
Цирк – круг.
Всё остаётся в этом кольце без неба и земли. В блёстках, лонжах, жёлтых прожекторах, цветах, греющих наши живые души...
* * *
Боже! К тебе нельзя уходить с пустыми руками.
Как на день рождения. К врагу...
* * *
– Раз, два, три, четыре... Глупо всё как получилось...
– Считай, считай!
– Три, четыре, пять... Что с машиной? Мне надо ехать. Меня ждут! Премьера...
– Добавьте.
– Пять, шесть, семь... Не помню, что после семи? В семь у нас обычно начало. Где-то в восемь работаю свой номер. Точно! Дальше восемь...
– Не молчи, считай!..
Лечу в пропасть.
Падаю и кричу. Кричу и бешено несусь вниз, неумолимо вниз.
Белые халаты, белый квадрат потолка с круглой, как манеж, операционной лампой. Белые маски...
Всё это кружится, несётся в бешеном хороводе.
Торжество белого. Белый карнавал...
– Пять, шесть, семь, пять...
Свет. В лицо. Яркий, колкий.
– Шесть, семь, восемь... забыл, как дальше...
Помню свет в лицо... кювет...
Ломит спину, виски. Хочется их потереть, потрогать.
Глаза!..
Выключите пушку. В лицо жонглёру нельзя!
Пушку, осветители!..
Где я?
Представление? Нет?..
Больница?.. Чёрт!..
– Пять, шесть, пять, шес-с...
Аплодисменты!..
О, Боже, какая музыка!..
Больно-о-о!!!..
* * *
Сырая стопка постельного белья так и осталась нетронутой.
В заплёванном тамбуре дымно и холодно. За толстым стеклом знакомый перрон. Был здесь. Когда-то. И вот – снова...
Курю. Дождь размочил черноту ночи. Она выцвела, подсвеченная неоном вокзала. Заспанная проводница откинула ступеньку вагона.
В грудь ударила дурманящая смесь дождя, бушующей сирени и затаённой надежды. Сладко заголосило потревоженное сердце: «Было! Ох, было-о!..»
В мельтешне вагонов уходящего, громыхающего поезда, памятью, вдруг, высветились золотые рязанские купола, летящие с косогора куда-то в приокские степи. Сумасшедшие соловьи в черёмухе, там, на острове, у речки Трубеж. Жёлтая вьюга осени и рябиновые губы той, казалось, единственной... Мятущиеся на ветру голые берёзы, как сорванные афиши. Чёрные переулки одиночества. Было...
Мой поезд прогромыхал и ушёл. Вот и приехал. В прошлое.
Здравствуй, Рязань...
* * *
Дурью мается май. Ландыши, тюльпаны, фиалки. Незабудки...
Мается душа моя в маете. Маюсь в мае опять. Как маятник на часах с кукушкой. Ку-ку, Ку-ку... Сколько мне?..
Брызгами фиалок – глаза.
Ландыши, тюльпаны – руки.
Майских лет череда. Незабудки...
* * *
– Прости. Я больше не могу ездить с тобой. Я устала. Отпусти меня. Я, видимо, не из перелётных птиц...
Он метался в качающемся тамбуре последнего вагона, как дикая птица в клетке...
Рука её была прижата к груди. Косынку трепал ветер. Она стояла на перроне, пока не скрылись за поворотом сигнальные огни поезда...
Он держался за холодные прутья на окне, смотрел на убегающие рельсы и курил, курил...
– Прости. Я не могу остаться.
Не смогу жить в домашней клетке. Отпусти и ты меня...
У нас, видимо, разное Небо...
* * *
Три дня – три костра, которые обогрели. Но не спасли...
Твой вагон тронулся. С ним уехало моё сердце.
* * *
Номер окончен.
Я делаю последние шаги за занавес.
Вдруг – препятствие из огромных глаз, полных восторга и нерешительности. Протянутые детские руки с тремя гвоздичками:
– Скажите, трудно работать в цирке?
– ?!..
Что тебе ответить, моя маленькая незнакомка...
В цирке работать не трудно, если, сжигая себя дотла, каждый раз находишь силы к новому выходу. Находишь, когда кажется, что их уже не осталось даже на улыбку.
Работать не трудно в цирке...
В цирке трудно жить. Много у нас всего...
И всё же я люблю его.
Люблю остаться заполночь, один на один с манежем и убегающими вверх рядами пустых кресел. Когда купол постанывает и поскрипывает от усталости после рабочего дня.
Когда можно остудить лоб и горячие от работы руки о холодное стекло фойе. Смотреть через него на редкие машины. На одноглазый светофор, который часто мигает, оттого, что ему всё надоело и он хочет спать.
– Трудно ли работать в цирке?..
Что тебе ответить, малыш? Много у нас всего... – это взрослая жизнь.
Но для тебя – я артист. Хранитель твоей доброй сказки. И я хочу, чтобы эту сказку ты любила всю жизнь. Как я...
Поэтому с улыбкой говорю тебе:
– В цирке работать... весело.
* * *
В одном из югославских ресторанов тихо плакала скрипка под всхлипы сочувствующего аккордеона и гулкие вздохи обшарпанного контрабаса.
Старый еврей-скрипач ходил по залу со своей неутешной скрипкой и ронял её слёзы в полупьяные души завсегдатаев.
Над нашим столиком висела картина: журавлиный клин на закате, устремлённый вдаль.
Скрипач подошёл к нам и тихо, с акцентом, сказал:
– Руссия, Тиссан весь вечер будет играть только для вас.
Я буду играть для России...
Тонкие нервные пальцы мяли гриф, вонзаясь в струны, будто искали и никак не могли нащупать болевую точку. Каждый раз, перед очередным виртуозным пассажем, скрипач бросал взгляд на нашу картину, как на пюпитр с нотами.
Скрипка и журавли...
Одна мелодия сменяла другую.
Наконец, обессиленный, он присел к нам, сделав знак официанту.
Принесли бутылку красного вина.
– Попробуйте. Это лучшее, что есть в Словении.
Мои папа и мама из Ростова. Были...
Я родился в тот самый момент, когда переезжали границу. Папа говорил, что это была уже не Россия, но ещё и не Венгрия. То была середина реки Тиссы. Меня назвали Тисса, – Тиссан полностью...
Как там Россия?
– Нормально...
– Кто вы?
– Артисты.
– Хм, значит, родственные души. – Он отпил глоток. – Мне много лет. Я стар, как наш сумасшедший мир. Поэтому послушайте, что я вам скажу.
Вы счастливые люди. У вас есть главное в жизни – Родина.
Ощутить и понять ЭТО может лишь тот, кто родился на середине реки...
Вся жизнь таких проходит ни там, ни здесь. А разве это жизнь?..
Я один из тех журавлей, – он кивнул на картину, – которые всю жизнь на пути к дому. – Он поставил бокал с розовым вином, разбавленным «минералкой» и согретым его ладонями. – А кто Вам эта девушка? Жена? Пока нет? Тогда старый Тиссан сыграет вам на прощанье «еврейскую свадьбу». Он и его скрипка благословляют вас на счастье и жизнь.
Он встал, помедлил, раздумывая, затем решительно расстегнул пуговицу на рубашке.
– Да, вот ещё что, у вас в России есть река, Дон. Прошу вас, бросьте в него вот это...
Он что-то положит на стол, и побрёл к эстраде.
На белоснежной скатерти лежал медальон из старинного русского «пятака»...
* * *
Как только отзвонят на Нотр-Даме, пахнёт горячим сеном с Сены. Засветятся мангалами ночные набережные. Потянет дымкой жаренных каштанов. Исполнит бриз лукавый блюз...
И заскулит тогда моя душа волчонком. Закружит памяти волчок...
Мечется она в лабиринтах лестниц Монмартра у базилики Сакре-Кер. Задыхается в объятиях самовлюблённого города у Мулен-Ружа на Клиши. До утра ищет спасения на торгующем своим телом плас Пигаль. Города без возраста и привычек. Имя которому – Париж.
Где тогда мои сны?..
Куда пропадают они, когда пропадаю я в толчее шумной Акихабары и Гинзы? Когда взор не может пробить бетон токийских небоскрёбов. Пульсируют они, жалуются ночи навигационными огнями. Как банкеты на моей реке...
Не до сна, когда вычурность жары Бомбея плавит мозг и тело, а полуголые рикши оглушают базарными воплями.
Где они, желанные, когда пёстрые забегаловки Сеула запахами специй плющат и мутят сознание? И лишь рюмка соджу, как впрыск адреналина, заставляет гнать по аортам вечно пьяную кровь.
Что мне снится в размалёванных вагончиках шведского цирка-шапито? Где по ночам сыро и зябко, как на озёрах под Ленинградом.
Сны мои зыбкие, как утренний туман. И яркие, как заливные луга Дона. Где клевер с колос и шмель с кулак. Где полынный дурман припудрен пылью грунтовых дорог, уходящих за горизонт. Там иволги мартовскими кошками орут в лозняке. И флейтами зазывают друг друга. Где соловьи раздирают ночь. А коршуны – бездонье донского неба. Где церкви моют купола в донских ключах. Где святые колокола молитвенно тянут:
– Дон-н-н-н!.. Дон-н-н-н!.. Дом-м-м-м...
* * *
– У тебя клюёт! Ты что, не видишь?..
Ну, кто так подсекает? Эх ты, а ещё жонглёр...
– Бывший, батя, бывший. Ладно, пусть живёт...
Закат-то какой? Солнце, как манеж.
– Манеж, цирк... Хе!
Мой сын – пенсионер! Действительно, – цирк.
Нет сорока, и уже пенсионер! Ну и дела...
Я-то всю жизнь...
– Работа, батя, такая...
– Ты что вскинулся-то? Это утки озёрные взлетели.
– На аплодисменты похоже...
– Отдыхай, пенсионер безбородый... Скучаешь?
– Да, батя... По ночам от тишины уши болят...
– У тебя опять клюёт...
Из сборника новелл Владимира Кулакова.
Представление продолжается ...
RSS 
