К 100-летию со дня рождения К. С. Станиславкого

Сто лет — это очень много. Вместе со Станислав­ским в русском искусстве работали величайшие писа­тели, композиторы, художники, творчество которых прочно вошло в нашу духовную жизнь.

Мы благодарно и уважительно называем их классиками, внимательно научаем наследство и традиции. По справедливости надо признать, что для театра Станиславский сделал не меньше, чем Пушкин или Лев Толстой для литера­туры. Он тоже — классик. И хотя уже четверть века его нет в живых, мы ощущаем его как живого, он, по­жалуй, больше чем любой другой классик постоянно и активно участвует в советском искусстве. Это не юби­лейные слова — это правда. Причем присутствие Стани­славского в нашем театре измеряется вовсе не тем, сколько раз его имя будет произнесено на репетиции; современный режиссер и актер — какую бы эстетиче­скую веру они ни исповедовали — просто не могут ми­новать дорогу Станиславского, если они хотят прийти к   правде   в   искусстве.

Громаден мир искусства Станиславского. Его под­вигом было создание Художественного театра. Около тридцати ролей и более пятидесяти постановок на мхатовской сцене — вот истинное «собрание сочинений» великого артиста. И в нем такие шедевры мирового искусства, как чеховские спектакли и образы, «На дне», «Доктор Штокман», «Горячее сердце», «Бранепоезд 14-69»,   «Мертвые   души».    «Но   есть, — писал   Горький, обращаясь к Станиславскому, — в деятельности Вашей скрытая где-то за кулисами еще работа, особенно глу­боко ценимая мною и восхищающая меня: какой Вы чуткий и великий мастер в деле открытия талантов, какой искуснейший ювелир в деле воспитания и обра­ботки их!» А потом — реформа оперной сцены. А еще — книги — восемь томов, богатейшая сокровищница художественного опыта и этики, манифест правды в искусстве.

Искусство актера недолговечно, оно измеряется пределами человеческой жизни. Станиславский опро­вергает эту горькую, но во многом справедливую мысль. И не только тем, что его сценические образы — как и творения других великих артистов — переходят в зрительской памяти от поколения к поколению. Ста­ниславский открыл законы творчества актера, создал «систему», которая запечатлела его живой сценический опыт — навсегда. И не только его — но опыт всего пе­редового театра за многие десятилетия. «Как золото­искатель, я могу передать потомству не труд мой, мои искания и лишения, радости и разочарования, а лишь ту драгоценную руду, которую я добыл, — писал Ста­ниславский. — Такой рудой в моей артистической области, результатом исканий всей моей жизни, является так называемая моя «система», нащупанный мною метод актерской работы, позволяющий актеру создавать образ роли, раскрывать в ней жизнь человеческого духа и естественно воплощать ее на сцене в красивой худо­жественной   форме».

Иногда говорят, что «система» Станиславского при­надлежит якобы только Художественному театру, в недрах  которого   она    родилась.    Это — серьезное   заблуждание. В том-то и сила «системы» и широта, что ее законы — если понимать их творчески — составляют основу искусства каждого актера — в каком бы спектак­ле, в каком бы образе он ни встретился со зрителем. И не только актера театра, но и кинематографа, и эстра­ды,   и   цирка.

Очень соблазнительно в дни юбилея написать в журнале «Советский цирк» статью под названием «Ста­ниславский и искусство цирка». Здесь будет приятно вспомнить детское увлечение Станиславского цирком, так тепло и искренне описанное в «Моей жизни в ис­кусстве».

Архивные разыскания наверняка откроют нам но­вые материалы и в этой сфере безграничной жизни Станиславского в искусстве. Весьма примечательно письмо Станиславского Государственному московскому мюзик-холлу. Вот что он писал в 1933 году: «Кто же теперь сомневается в том, что в вашей области труд артиста может быть доведен до высот подлинного ис­кусства. Недаром же знаменитый политический клоун (речь идет о Виталии Лаэаренко. — А. А.) собирал в своем цирке всех представителей правительства и раз­ных партий. Недаром знаменитый Танти-Бедини являет­ся в моем понимании почти единственным предста­вителем подлинного гротеска — одного из самых труд­ных видов искусства, в котором необходимо только су­щественное и ничего лишнего. Конечно, как в вашем деле, так и у нас существуют низы ремесла, с которыми дано бороться и которые надо беспощадно вытравлять. Но между вами много истинных артистов, которых я от всего  сердца   приветствую».

А мысли Станиславского о гротеске, высказанные в знаменитом последнем разговоре с Вахтанговым, — ведь они имеют прямое отношение к искусству и цир­кового артиста. Словом, тема «Станиславский и цирк» — благодарная, животрепещущая и очень мало разрабо­танная.

В своих заметках я, конечно, не предполагаю вос­полнять этот пробел. Но вот когда я присутствовал не­давно в Московском цирке на представлении «Карнавал на Кубе», то особенно остро чувствовал, в чем это на­стоящее, большое искусство, близкое Станиславскому и в чем глубоко чуждое ему, выходящее за грани художественного   творчества.

Превосходна Валентина Суркова! Ее бесстрашное, отточенное мастерство потому так пленяет и захватывает, что в своем восхождении по канату она — непринужден­ностью, внутренней сосредоточенностью и редкой артистичностью — достигает образной силы. Приятно, что все реже и реже сверкают на арене дежурные, мертвые, сделанные улыбки. Вкус побеждает в цирке безвкусие и штамп. Ю. Никулин тем хорош, что, несмотря на некоторую ограниченность своего клоунского арсенала, он всегда убежден в истинности любого трюка, он серьезен и оттого смешон. Та самая органическая при­рода, о которой говорил Станиславский, — главное в   искусстве   Никулина.

Но много еще в нашем цирке «низов ремесла». Что касается последней программы, то беда, как мне кажется, заключается в том, что цирк отказался от самого себя. Неизменные падения в воду, бесконечные парады, весьма слабые танцы и любительское фигурное плавание — все это ослабило пантомиму. А ведь тема ее вполне могла быть выражена в разнообразных жанрах подлинного цирка. Выходя на арену, артисты часто не знают, что им делать, во имя чего они совершают те или иные упражнения.

Не думайте, что все это не имеет отношения к Ста­ниславскому. Имеет— и самое непосредственное! Один из законов его искусства и его теории — действие. Органическое, целенаправленное действие. В «Карна­вале на Кубе» этой целенаправленности действия не получилось. А в пантомиме это обязательно — вспом­ним Маяковского и динамичное мастерское зрелище «Москва   горит».

Однако Станиславский властно входит в искусство цирка не только в тех случаях, когда речь идет о «про­граммном» представлении. Мы уже говорили о Вален­тине Сурковой, которая, правда же, внутренне владеет «системой» лучше многих и многих драматических арти­стов. Таких истинных артистов мемало в советском цир­ке. И очень бы хотелось, чтобы все артисты — в каком бы  жанре они  ни работали — обрели  ту  правду,  естественность и красивую художествемную форму, пути к которым пролегал в искусстве великий художник сцены.

О Станиславском и его «системе» много написано. Можно с уверенностью сказать, что в истории мирового театра нет такого художника, творчеству которого была бы посвящена столь громадная литература — целая биб­лиотека! Надо думать, что юбилейный год еще и еще обогатит эту библиотеку и на ее полках появятся книги, раскрывающие роль Станиславского в «смежных» с театром искусствах. А самое главное — утвердить в машем искусстве дух Станиславского — дух правды, идейности и вечных поисков нового.

А. АНАСТАСЬЕВ

Журнал Советский цирк. Январь 1963 г.

оставить комментарий