Кинжальная Венера

Бен Хект (род. в 1894 г.) — американский прогрессивный писатель. Родившись в семье выходцев с Украины, он провел свое детство и юношеские годы в Чикаго. Бен Хект живет и работает в маленьком город­ке Парри Лэйн штата Нью-Йорк.

Публикуемый ниже рассказ взят из его сборника «Тысяча и один день в Чикаго». Великий Габриэль Сальвини, чей гений воодушевлял на­родные толпы многочислен­ных мюзик-холлов и цирков, сидел в своей комнате в отеле «Астор»  и  мрачно  слушал  граммофон.

— Какой толк? — ворчал великий Сальвини. — Никакого нет толку. Вы только послушайте.
— Новую музыку для вашей про­граммы, синьор?
— Нет, нет, нет!  Мою жену. Вы слышите, как она стучит. Она лежит на полу. Граммофон играет. Голос кричит из граммофона: «Раз,    два; раз,  два;  раз — выше! раз, два!», а моя жена лежит на полу и подбрасывает ноги кверху. Опускает их кни­зу.  Она катается по полу.  Она  на­клоняется назад. Она наклоняется вперед. Но никакого толку из этого.
— Мадам, значит,  хочет убавить вес, синьор?
— Какой там! Она размахивает руками и ногами. Она  катается по полу. Она прыгает. Я говорю ей: «Люция,  какой толк  из  всего  этого, если ты сейчас же сядешь   за  стол и будешь есть? И сколько ты ешь — боже упаси!  Картофель и еще кар­тофель. Хлеб с маслом. Мясо, пиро­ги, сливки, конфеты — десять   тысяч чертей!» Она жрет и жрет, пока ее глаза не начинают вылезать  на лоб. Я   говорю ей: «Люция, всякий раз, как ты садишься за стол, ты наедаешься на шесть недель». И я говорю: «Люция, помнишь, — Мак-Суини, ирландский мэр, прожил десять недель, ничего не беря в рот?» Да!
— Трудно   заставить   женщину  не есть, синьор.
— Трудно. Но она должна, иначе что будет со мной, великим Сальви­ни, имеющим двести медалей? Я по­кажу вам свой  альбом. Вы увидите, что обо мне писали газеты. Они писали: «Сальвини — величайший  ар­тист в своей области». А вот еще: «Это гений; это  человек,  ловкость которого превосходит всякое вообра­жение». Ну   и скажите мне, пожалуй­ста, что мне придется  делать, если мадам будет все полнеть и полнеть?.. Ах, вы слышите эту музыку? Она сво­дит меня с ума. Я каждый день слу­шаю ее. Вы слышите, как она выбра­сывает ноги в стороны. Бум, бум! Вот как она громыхает, когда ложится на спину.  Ах,   это — трагедия, трагедия!

Я молча кивнул. Великий Сальви­ни встал и прошел в другой угол комнаты — нарядная фигура в крас­ном халате и зеленых шелковых туфлях. Он вернулся с новой пачкой папирос. Я обратил внимание на его руки — тонкие, благородные пальцы, как у женщины. Они заметно дрожа­ли, когда он зажигал папиросу, и я был удивлен — как могут дрожать волшебные пальцы великого Габ­риэля   Сальвини!

— Я расскажу вам свою исто­рию, — продолжал он. — Я  никому ее не рассказывал. Но вам расскажу. Это история...  история  вот этого.  — Он в отчаянии ударил себя по серд­цу. — Я страдаю! Великий бог, я страдаю каждый день, каждую ночь! А почему? Вы только прислушайтесь. Она все прыгает, и прыгает, и пры­гает. А я сижу здесь и думаю: «Ког­да же это кончится?» Еще пять фун­тов, и я погиб!

Вот уже десять лет прошло с тех пор, как мы повстречались. Ах, ка­кая это была прекрасная, какая оча­ровательная, воздушная девушка — вот как это. И великий Сальвини описал рука­ми в воздухе грациозную фигуру Люции в молодости.

— Я говорю ей; «Моя возлюблен­ная, моя королева, мы поженимся и будем вместе работать и станем бо­гатыми и знаменитыми». И она отвечает мне: «Да». Мы поженились и начали работать. Мы в Милане. Весь медовый месяц я изучал фигуру моей Люции, ибо моя работа — нелегкая вещь. Весь медовый месяц я бросал в нее только игрушечные жестяные кинжалы. Я всегда начинаю с этого. Пять, шесть, семь часов в день мы упражнялись. Ах, как она была мила и прекрасна, когда становилась у до­ски и я начинал бросать в нее кин­жалы! Она улыбалась мне: «Мужай­ся, Сальвини!» А я, видя любовь в ее глазах, чувствовал себя счастливым и бросал кинжалы уверенной рукой.

Затем я покупаю настоящие кин­жалы. Я покупаю наилучшие. Пре­красные ножи. Я специально зака­зываю их для нее. Ибо я не должен коснуться ни одного волоска на го­лове моей возлюбленной. И мы начинаем упражняться с кинжалами. В ту пору я был уже знаменит. В Италии все знали Сальвини, великого метателя кинжалов. Обо мне гово­рили: «Никогда еще не приходилось видеть артиста, который бы так вла­дел искусством бросания ножей». Но я тогда только еще начинал. Наш дебют имел успех. Что я го­ворю — успех! Ба! Это был настоящий фурор. Зрители стоя аплодиро­вали мне и кричали: «Сальвини, Саль­вини!» А она, моя возлюбленная, стоит у доски в рамке из прекрасных кинжалов, которые охватывают ее кругом — один на дюйм от ее тела, другой — на четверть дюйма, тре­тий — на толщину волоса с ее голо­вы. Она стоит так, и когда толпа при­ветствует Сальвини, я вижу, что она улыбается мне. О, как она была прекрасна! И как я был счастлив!

Мы продолжаем упражняться. Я все время изучаю ее. Скоро я уже так хорошо знаю фигуру моей Люции, что могу бросать в нее кинжалы с закрытыми глазами, и всегда они попадают в доску на расстоянии тол­щины волоса от ее тела. Я пришпи­ливал к доске кинжалами ее платье. И в течение пяти лет, восьми лет все идет прекрасно. Ни разу я не коснулся кинжалом ее тела. Я всег­да смотрю ей в глаза, когда бросаю кинжалы, и ее глаза придают мне храбрости.

Но вот... что случилось? Ах, десять тысяч чертей! — она начинает пол­неть. Однажды в цирке я оцарапал ей кинжалом руку. Я уже не мог продолжать... Я закрыл лицо руками и заплакал. Ибо я любил ее так силь­но, что чуть не сошел с ума, когда увидел кровь у нее на руке. Я ска­зал себе: «Как мог великий Сальви­ни сделать такую ошибку! Это что-то невероятное». Потом я присмотрел­ся к ее фигуре и понял. Она начала толстеть. Великий бог, я пришел в ужас. «Люция, мы погибли, — ска­зал я ей. — Ты начала полнеть. Я могу бросать кинжалы в тебя только при той полноте твоей фигуры, какой она была все эти годы. А теперь ты начинаешь толстеть. Я должен изме­нить приемы своего бросания. Это вне моих сил!». Великий Сальвини в отчаянии по­жал плечами.

— Это случилось два года назад, — продолжал он. — В ней было сто пятьдесят фунтов, когда мы пожени­лись. Она была так прекрасна, так воздушна. Но теперь она весит около двухсот фунтов и все продолжает толстеть. Она не обращает внимания на мои слова.

И все это делает обжорство, об­жорство, ужасное обжорство. Каж­дый вечер, когда мы исполняем в цирке свой номер, я дрожу и обливаюсь холодным потом. Я всматри­ваюсь в нее, когда она стоит у до­ски, и вижу, насколько она растолсте­ла. Быть может, для вас, синьор, это ничего, когда ваша жена полнеет. Но для Сальвинии — это гибель. Я бросаю кинжал. Он летит, а я закрываю глаза. Я уже не осмели­ваюсь окружать ее такой прекрасной тесной рамкой, как раньше. Но я должен бросать. В течение восьми лет я бросал в мишень, которая ве­сила сто пятьдесят фунтов. А приемы моего искусства не могут меняться. Когда-нибудь она пожалеет. Да, когда-нибудь она поймет, что она со мной делает. Она будет есть и есть, пока не растолстеет настолько, что потеряет всякое сходство с той ми­шенью, к которой я привык за много лет. Я брошу в нее кинжал, и он вон­зится ей в тело. Великий бог, кинжал попадет в нее и вонзится ей в тело!

— Ну, что ж. Тогда она получит свой урок, синьор.
— Она получит свой урок, это верно, но я уже буду конченный че­ловек. Меня засмеют. Зрители  ска­жут: «Сальвини, великий   Сальвинии погиб. Он уже не может бросать кинжалы.   Вчера в цирке он задел кинжалом свою жену. Два, три,  не­сколько раз он ранил ее кинжалом». И всему  виной проклятое женское упрямство.

А теперь, синьор, скажу вам, в чем дело. Почему она жрет, и жрет, и жрет? Почему она толстеет? Потому что она больше не любит меня. Да, она меня не любит и делает это, что­бы погубить меня. Великий Сальвини закрыл уши ру­ками, в то время как граммофон продолжал трещать немилосердно: «Раз, два; раз, два; выше — два!»
 

Перевод с английского П. Охрименко

Журнал Советский цирк. Июль 1965 

оставить комментарий