Марья Ивановна. Посвящается клоуну Жакомино

Марьей  Ивановной  называлась обезьяна, самка, из породы  па­вианов.    Вернее,   это — какая-то разновидность    породы,    потому   что она  слишком  мала  ростом,  но крас­ный   с   синим   зад,  сложение   тела и немного    лающий     голос    убеждают меня  в  моем  мнении.

Подарили мне ее мои друзья, зная, что я очень люблю животных, но, конечно, подарили с непарным расчетом, чтобы от нее избавиться. Летом на даче, привязанная на цепь, она, должно быть, была еще кое-как вьжосима. Но представьте себе эту обезьяну зимой, в квартире! А на улице нельзя было бы оставить, по­тому что сейчас же начнется кашель, чахотка, наступит смерть... В квар­тире, да еще в квартире хорошо уст­роенной... Впрочем, я попробую по­жаловаться  поподронее. Минуя неопрятность этих милых животных, можно с уверенностью сказать, что они не оставляют ника­кого предмета, находящегося в поле их зрения, в покое. Тут не поможет ни цель, ни моральное внушение. Если Марье Ивановне не удается дотянуться до предмета ее желаний передними лапами, то она изо всех сил натягивает цепь, пятится задом и задними ногами притягивает вещь к себе. А потом с быстротой молнии (как говорят романисты) распарывает обивку кресла или дивана, или матраца и с неуловимой ловкостью выбрасывает наружу все их внутрен­нее содержимое. Волосы, тырса, стружки и шерсть так и летят фонта­нами. Вот таким-то именно живот­ным была Марья Ивановна. Кроме того, надо сказать, что все обезьяны по своей натуре пьяницы, обжоры, лакомки, суетливы, любопытны и своей жизнью готовы наполнить не то что целый дом, но даже несколь­ко кварталов в городе.

Так, мне однажды рассказывали об одной обезьянке-мартышке Яш­ке, которая жила у какого-то чинов­ника. Однажды весною она вышла через форточку на карниз — на вы­соте     шестого      этажа, — пробежала весь карниз, взобралась на бранд-мауер, с брандмауера вскочила на крышу, а с крыши спустилась по водосточной трубе (это было весной) на другой карниз. Тут она нашла открытое окно и вскочила в него. В маленькой комнатке сидела семи­десятилетняя вдовая чиновница и пи­ла кофе с топленым молоком и с вишневой настойкой — что может быть слаще этого на свете? И вот мартышка, презирая всякие светские приличия, вырвала из рук почтенной старушки чашку, выпила все ее со­держимое, разбила чашку об пол, потом выпила весь графин драгоцен­ной настойки и, говорят, покушалась поискать   насекомых   в   волосах   у  дамы. Обезумевшая от ужаса старуш­ка схватила в руки грязную половую швабру и начала тыкать ею в морду обезьяны. Но та с необыкновенным проворством выхватила ее из рук и, перевернув широким концом к ста­рушке, загнала ее в угол, где стару­ха и упала в глубоком обмороке. Яшка между тем, увидев, что он на­делал много беды, и сообразив, что семь бед — один ответ, на скорую руку наделал еще несколько пако­стей. Залез в шкап, растерзал не­сколько платьев, украл из шкатулки свежий цибик чая и, рассыпав его по полу, украл и положил себе за щеку про запас несколько кусков сахару  и   та-ким  же  путем,   каким  добрался в квартиру почтенной женщи­ны, вернулся к себе домой. А когда пришел домой его хозяин, Яшка си­дел на диване и с самым детским видом, невинными глазами разрывал на маленькие куски важное проше­ние на имя министра, которое так каллиграфически переписывал раз двадцать чиновник. После этого слу­чая, грозившего моему чиновнику многими неприятностями, Яшка был продан в зоологический  сад.

Однако я отвлекся от темы. Воз­вращаюсь к  Марье Ивановне. У Марьи Ивановны был и еще один недостаток: она терпеть не могла женщин, то есть, вернее сказать, не женщин, а всех, кто был в длинной одежде. Почему был у нее этот кап­риз, я не знаю наверное, но подоз­реваю, что когда-то, когда она бы­ла матерью, какая-нибудь женщина жестоко и безрассудно отняла от нее детенка и унесла его. С тек пор, предполагаю я, она возненавидела всех    женщин. Надо сказать, что ко мне и к моим гостям, мужчинам, она относилась с замечательной приветливостью. Са­дилась на колени, терлась мордочкой о лицо, гладила по щекам своей жесткой холодной морщинистой лап­кой с синими ногтями. В доме у нас все ее любили и внимательно ухажи­вали за ней. Больше всего ей нрави­лись бананы, орехи, яблоки, арбузы и вообще зелень. Все это доставля­лось в таком огромном количестве, которое влекло за собою совсем неприятные последствия. Но когда настали холода и пришлось ее пере­вести в комнату, тогда нам всем жмтья не стало от нее. Она ободра­ла все обои вокруг себя, разбила стекло, перебила посуду, опрокину­ла верхний этаж буфета, разломала на кусочки венский стул… и поло­мала   и   перегрызла   все   детские   игрушки... Однажды она распаковала катушку от Кодака и съела все шесть фотографических пленок. Изумитель­ный  желудок!

Правда, у нас было для нее ма­ленькое утешение — крошечный при­блудный щенок. Она приняла его с явным удовольствием в материнские объятия и постоянно сидя держала его между передними лапками. Но тут образовалась новая опасность. Если кто-нибудь подходил к ней во время ее материнских нежностей, то она рычала, кашляла и кусалась, как настоящая мать, которая отстаивает своего ребенка. Словом, в конце кон­цов мне пришлось сделать то же са­мое, что сделали люди, которые по­дарили мне это животное. Я, в свою очередь, подарил Марью Ивановну Моему доброму знакомому, клоуну, который с удовольствием взял ее. Через месяц этот цирковой артист говорил  мне:

— Синьор Alessandro! Сотmе (как) я вам благодарен! Прелестный обезь­яна. Un росо (немножко) капризный, но как мы работаем! Приходите на цирк: завтра я сделал репетис, по­глядите, как он один раз работал! А вечером пускал нf манеж, на пуб­лика...

Я пришел поглядеть на Марью Ивановну. Шталмейстер Николаев принес ее к нам в уборную. Она меня узнала, по привычке потерлась о меня мордочкой, положила мне в руку свою холодную лапку и, ви­димо, мне обрадовалась. На манеже клоун и обезьяна работали прекрас­но. Он делал курбет, и она повторя­ла его тотчас же. Он делал прямое сальто-мортале, и она тоже, он об­ратное, и она обратное. Кстати, кло­ун выдумал новый трюк: делая сальтомортале, попадать головой в шапку, лежавшую на полу, и вставать вместе с нею на ноги. Обезьяна проделала то же самое, но, надо сказать, да простит мне мой друг, — с гораз­до большей ловкостью, чем клоун. После репетиции, когда Марья Ива­новна получила свой очередной ба­нан и потянулась ко мне с неж­ностью, мой друг сказал мне:

— Ргеgo, синьор Alessandro, про­шу не ласкать обезьян,  он должен привыкать к один рука.

Через два дня был назначен его выход .вместе с «замечательной обезьяной, которая никогда не под­дается дрессировке, с павианом, вы­писанным из тропических стран Юж­ной  Африки  и  Америки»... Впрочем, вы сами знаете эти объ­явления. Для этого случая я привез в ложу жену и детей, мы видели ба­лансирующих на канате медведей, людей с несгораемым желудком, ве­ликолепные упражнения на турни­ках и т. д. Вот, наконец, наступает номер с обезьянкой. Клоун в ударе. Он смешит публику. Обезьяна все время начеку. Наконец ее выпускают.

— Allez!  Перевернись! Обезьяна покорно  перевертывает­ся.
— Ну,   давай немножко прыгать. А?  Господин   капельмейстер,  делайте нам  обезьяниймарш. Гоп!

Оба делают сальто-мортале чрез­вычайно чисто.

— Курбет!

Курбет исполняется еще чище, и обезьяна и клоун как будто подра­жают друг другу. Но в это время проходит вдоль барьера дама в ма­линовом платье, отделанном мехом шиншилля, и вот Марья Ивановна, не слушаясь окриков, не обращая внимания на шамбарьер (длинный хлыст), кидается через манеж и бук­вально срывает всю узкую модную юбку с дамы, потом кусает ее за икру и после этого только, ударами бича загнанная в клетку, успокаи­вается. Моего друга приговорили за эту черту характера обезьяны к четы­рем суткам ареста на Казачьем пла­цу и, кстати, к возмещению убытков за разодранную юбку из satin merveilleux (чудесного атласа) и за пан­талоны lion batiste (тонкого полот­на). На днях мой друг пришел ко мне и сказал с горечью:

— Простите, синьор Alessandro, я ваш Марья Ивановна продавал в зоологический    сад...


(Рассказ)  А. И. КУПРИН

Журнал Советский цирк. Октябрь 1963 г.

оставить комментарий