Василий Соловьев-Седой: без песни людям не живется

Именно потому люди и слагают песни, что без них им не живется и никогда не жилось.

Кто сосчитает все песни? Никто, Их сотни и сотни тысяч. Нет языка, наречия, не распетого песней. И нет события, чувства, желания, не родившего песенного отклика. Но так ли уж много прославилось слагателей песен, таких, чьи напевы стали бы вровень с народными и так же, как народ­ная песня, вошли в каждый дом? Нет, не так их много. Это ред­костные люди, наделенные песенным даром.

...Еще бушевала гражданская война, когда южный ветер до­нес до Москвы, до Питера конармейский цокот покрассовской песни, и будто звуковой стяг вознесся над эскадронами суровых людей в буденовках. Потом пошла разноголосица нэпманского гвалта, визг цыганского похмелья, и с этой бедой не совладать было даже строгой и чеканной поступи «Нас побить, побить хотели».

Весеннее радостное половодье, песенный разлив 30-х годов, родил потоки, у каждого из которых было свое имя: Дунаевский, Блантер, Милютин, Покрасс, Захаров. Одни могу­че бушевали, другие неслись легко и стремительно, третьи — ласково журчали. В новый мир, над которым недавно прогре­мела Октябрьская гроза, вышла Песня, обрадовалась новому этому миру и его собой украсила. Вот тогда-то рядом со стар­шими, с мастерами «пошел в люди» песенных дел подмастерье Василий Соловьев-Седой. Ему было под тридцать. Будущий автор «Подмосковных вечеров» сочинял разную му­зыку: симфонические пьесы — «Пионерия, дерись за беспри­зорника» и «Партизанщина», фортепьянный концерт, романсы на стихи Шекспира, Жарова, Есенина. Чудный романс написал на «Зимнюю дорогу» Пушкина. Слава богу, что пробовал себя в разных жанрах, манерах — набивал  руку.

В 1936 году Леонид Осипович Утесов впервые спел его песню «Казачья кавалерийская» на стихи А. Чуркина. Вы помните ее: «Усы побрею, совсем помолодею». По утрам миллионы кавале­ров всех возрастов, торопясь на работу, мурлыкали ее за бритьем. Пришла первая удача. Процентов семьдесят ее при­читается Утесову — его мастерство, его популярность, автори­тет и т. д. А вот к пьесе «Слава» В. Гусева Соловьев-Седой написал небольшую песню «Таежная». И пахнуло такой первозданной песенной чистотой, такой целомудренной лирикой, что не было человека — в зале ли, дома ли, в компании,—кто не притих бы, всем сердцем впитывая мелодию, простую и трогательную, как полевые цветы.

Один-два оборота на слова: «Полчаса нам осталось до встре­чи, не опаздывай, мой дорогой» — навеяны  были другой  мелодией, несшей слова: «В царство свободы дорогу грудью проло­жим себе». И то, что в лирическую песню вплелась мелодиче­ская нить песни революционного подполья, только усиливало ощущение чистоты и значимости нового произведения. Я мысленно перелистываю груды песен Соловьева-Седого. Нет почти ни одной, где бы внешняя показная патетика осквер­нила душу песни. Напротив: о самом патетическом и величест­венном, о самом заветном композитор говорит тихо и проник­новенно, «от сердца».

...Шел третий день войны, когда Соловьев-Седой написал «Играй, мой баян» на стихи Людмилы Давидович. По сыновнему просто и ласково звучит его музыка, обращенная к матери, по­родившей его, — к Родине. И ни одного восклицательного знака. Эту чистоту и простоту Соловьев-Седой унаследовал от старших братьев по искусству, от Покрасса. Помните? — «Дан приказ: ему на запад, ей в другую сторону. Уходили комсомольцы на граж­данскую войну». Вот так и ушел Василий Соловьев-Седой на войну. И всю войну отвоевал оружием своей песни, призывом своей песни, лаской и сочувствием своей песни. А как они нужны были лю­дям — и ласка, и сочувствие, и отклик на верно угаданные тре­воги. Нет, не тексты, не «слова» искал Василий Павлович, а воз­можность помочь людям, потому что, как поется в одной из его песен: «Становится легче, когда песню поешь».

Знаю, что все вы помните этот вечер. Вспоминаю о нем для того, чтобы вместе с вами, читателями, еще раз залюбоваться и этим вечером, и порожденной им песней. Суровые это были дни, августовские дни сорок первого в Ленинграде. Уже доносилась канонада. И на Балтике было не­спокойно. В неофициальном общеленинградском аврале с за­дачей переправить груз с одной группы кораблей на другую участвовали тысячи. Среди них был и Соловьев-Седой. Усталые, удовлетворенные сделанной работой, расселись кто где. Ждали транспорта в город. На море штиль. Последние блики уходящих «белых ночей». На тральщике кто-то тихонько, — а над водой как несется! — стал перебирать клапаны баяна. Бушующее кра­сками небо, водная гладь, капельки баянного перебора и — на­стороженность. Каждую секунду все могут поглотить, смять, раз­веять взрывы.

Обратили ли вы внимание, что в изумительной песне, родив­шейся в этот вечер, нет ни одного упоминания о войне. Просто: «Уходим завтра в море». Может быть, в обычное плавание, мо­жет быть, на маневры. Нет! Что-то в этой мелодии, в чуть-чуть заостренной гармонии второго такта ясно, внятно говорит нам — война! Я думаю, что эта способность именно так слагать песни назы­вается древним словом «талант». Сюда, в это счастливое слово, многое входит. И в первую очередь — то, как откликается наде­ленный талантом человек на явления жизни. Убежден, что не может быть абстрактного таланта, таланта, так сказать, в фило­софски отвлеченном виде. У Соловьева-Седого — талант совет­ского человека, советского художника. Потому и возникло и существует такое единение его музыки с тысячами людей.

Многолик, многогранен талант Василия Павловича. К мести врагу, к суровой каре зовет его песня «О чем ты тоскуешь, то­варищ моряк?». А где-то песня его лукаво улыбнется, позовет на солнечную поляночку, на которой «дугою выгнув бровь, пар­нишка на тальяночке играет про любовь». (Давно надо было оговорить, но только сейчас спохватился: когда речь идет о ка­кой-либо песне Соловьева-Седого и я привожу ее текст, а не ноты, то это делается потому, что так проще. А сотоварищам композитора, поэтам А. Чуркину, В. Гусеву, А. Фатьянову, С. Фогельсону, М. Исаковскому, Н. Глейзарову, — честь  и хвала.)

Я убежден, что из встреч-бесед с фронтовиками родилась потребность по-дружески успокоить взволнованную душу пес­ней «Не тревожь, ты себя, не тревожь». Видел я своими глазами, как усатые, а по фронтовому определению, «старые солдаты», вздыхая, смахивая слезу-предательницу, слушали: «Я на свадьбу тебя позову, а на большее ты не рассчитывай». «То-о-о-чно»,— растягивали они. И через часок, если боевая обстановка позво­ляла, летел треугольный складыш домой, где жила, дожидаясь, «она», каждодневно выходившая за околицу: не идет, не едет ли? Среди многих любимых мною песен Василия Павловича я по-особьнному люблю «Далеко родные осины». Тема странст­вий по свету и, как завершение, простая мысль: дома лучше — эта тема звучит и в старых и в древних солдатских песнях. У Соловьева-Седого та же тема: «Прошли мы дороги боль­шие», — и дальше мелодия возносится на сексту, как в бале­те — на самую высокую «поддержку», выражающую самую пла­менную любовь: «Но краше тебя не нашли».

А извечная тема возвращения из похода, с войны? Когда в Путивле, пригорюнившись, на городской стене сидела Ярославна и, всматриваясь в степное марево, ждала мужа своего, Игоря, родился неугасимый образ, воспетый безымянным, но гениаль­ным автором «Слова». Эта искони русская традиция пролегла через столетия и запечатлелась на нотных строках песни Со­ловьева-Седого «Шел солдат из далекого края». Вот передо мной «резюме» его военных лет — «Сказ о сол­дате». В нем шесть частей: «Шел солдат из далекого края», «Расскажите-ка, ребята», «Сын», «Поет гармонь за Вологдой», «Где же вы теперь, друзья-однополчане?», «Величальная». Цикл этот, на мой взгляд, не грех поставить рядом с лучшими песня­ми Шуберта. Он также достигает классического уровня. Мело­дическая фраза: «Здесь живет семья российского героя, грудью отстоявшего страну» — приобретает характер торжественной оды, она напоминает изваяния в бронзе, мраморе, в сверкании и су­ровости нержавеющей стали.

А отгремела война, Соловьев-Седой так же чутко услышал другое: «До свиданья, мама, не горюй», «Первым делом — само­леты», «Студенческую-попутную».

...Я часто думаю: что переживал Василий Павлович, когда по­ставил последние две вертикальные черты в песне «Подмосков­ные вечера»? Меня радует мысль о том, какое огромное счастье заполнило его, когда он окончил этот по-левитановски тонкий и совершенный пейзаж. Правда, и Михаил Матусовский тоже напи­сал стихи, дай бог! Родилась песня, на беду свою, перенасыщен­ная обаянием. Потому ее пели денно и нощно. И запели до дыр. Естественно, что, напевшись по горло, остыли к ней. Убежден, что только на время. Пройдет год, другой, третий, и «Подмос­ковные вечера» сквозь шепоты, подвывания и взвизги микрофон­ной симуляции пения снова вплывут — как русская красавица в хоровод лебедушкой вплывает — в душу миллионов людей. А может быть, больше времени пройдет. Это не важно сколько.

И еще новые и новые песни пишет неутомимый, неиссякае­мый Соловьев-Седой. Я взялся на этот раз за перо потому, что Василию Павловичу Соловьеву-Седому, лауреату Ленинской премии, народному артисту СССР, исполняется в апреле нынешнего года шестьдесят лет. В этот день хочется по-простому, от души сказать: как хо­рошо, что этот человек, наделенный большим талантом, сумел тридцать лет подряд откликаться песнями на все, что лежит на душе его народа, зная, помня, что без песен людям не живется. Я знаю, что среди вас, читателей, ваших родных, близких и неблизких, просто знакомых, нет ни одного человека, кто бы в день шестидесятилетия Василия Павловича не хотел бы искренне пожать ему руку, крепко обнять его и по-дружески расцеловать.

...Только одна к вам просьба: руку его жмите, пожалуйста, осторожно. Миллион пожатий, это серьезная нагрузка, а ему еще писать и писать!
 

ЛЕОНИД ЭНТЕЛИС

Журнал Советский цирк. Апрель 1967 г

оставить комментарий