Глазами старого зрителя

Восемь лет еще не критикуешь и легко превращаешь в чудо даже то, что может дать самый рядовой артист. Так и я, вспоминая скромные цирки и небольшие зверинцы, изредка приезжавшие в уездный город Юрьев (ныне Тарту), где наша семья жила до революции, благодарен этим клоунам, наездни­кам, укротителям. Звон резко запахиваемой двери железной клетки, из которой выскакивает дрессировщик, и одновременный с этим звоном рев льва звучат в памяти так, будто это было недавно. Но это было очень давно, когда у клеток горели керосиновые лампы, когда рыжий обязательно ходил в аршинных ботинках за идущей шагом, отдыхающей лошадью и говорил комплименты наезднице.

Когда началась мировая война и вильгельмовские войска на­ступали на Ригу, наша семья переехала в Нижний Новгород. Я хо­дил, хотя гимназистам это запрещалось, в ярмарочный увеселитель­ный район «Самокатов».

«Что в столице Гриша скажет,

Гирс  Мандрыке здесь  укажет», — спел однажды балаганный зазывала с подмостков у входа над кас­сой. Гриша — это Григорий Распутин. Нижегородским губернатором был Гирс, а вице-губернатором — флигель-адъютант Мандрыка. Гу­бернатор по традиции каждый год на время ярмарки переезжал с горы, из своего белого дворца в кремле за Волгой, вниз, в осо­бые апартаменты главного ярмарочного здания. Оно было совсем близко, в версте от «Самокатов», и тем не менее бродячий цирко­вой артист, рискуя многим, как умел, выражал отношение к царизму.

В течение своей многолетней, в значительной степени разъ­ездной работы лектора — популяризатора литературы я побывал во многих городах. Должен заметить, что воспитательная и тем более образовательная роль цирка сильно недооценивается. Разумеется, достаточно говорится об осуществляемой цирком пропаганде фи­зической культуры. Но кто учтет, кто проверит миллионы разных кос­венных воздействий цирка на жизнь?

Однажды я шутливо сказал ученому-математику: «Серьезная у вас профессия, а в цирке встретить вас можно часто». «Но одно с другим связано, — отвечал он, — цирк вдохновляет меня. Ведь мате­матика — это точность, поиски во всем максимальной точности. Три четверти цирковых номеров построены на математической точности.

Цирк — это торжество математики в своеобразном зрелищном рас­крытии».

«...Прыгайте выше, дорогой прыгун, и постарайтесь допрыгнуть до счастья», — сказал как-то Луначарский Виталию Лазаренко. И в этом ласковом приветствии тоже ощущалось какое-то расши­рение   взгляда  на   цирк.

Что сами люди арены непрестанно ищут новое, стремятся обога­тить свои номера содержанием, я понял, когда познакомился а 1928 году в Баку с  А.  А. Дуровым.

Работая с морскими львами, Анатолий Анатольевич казался на арене несколько вялым, чуть рафинированным. Можно было по­думать, что он не создан для арены, а как бы следует семейной тра­диции. В жизни это был своеобразный человек. Он жадно всту­пал в разговоры о литературе и, о чем бы ни была речь, всегда пытался сблизить тему с цирком, настойчиво пытаясь найти новое и полезное цирку.

Прошло всего несколько месяцев, я вновь ехал московским поез­дом на юг, и на Ростовском вокзале застал неимоверное оживление, встревоженную толпу без корзин и чемоданов. Эти люди никуда не ехали, их привело на вокзал иное. Что-то случилось!

— Это   везут   тело   Анатолия   Дурова-младшего.

— Как — везут тело Дуроза? Еще весной в Баку...

— Убит под Ижевском на охоте.

В 1920 году новороссийским подотделом искусств заведовал В. Э. Мейерхольд, поставивший там несколько «действ» — массовых спектаклей. Вскоре его севастопольским коллегой сделался Л. В. Со­бинов. Впрочем, уже не коллегой, так как Мейерхольд успел поки­нуть свой пост в Новороссийске раньше, чем аналогичную должность занял в севастопольском наробразе великий Лоэнгрин оперной сцены.

Не совсем, правда, охотно Собинов пошел на осуществление в Севастополе, где скопилась масса актеров, «общегородского дей­ства», подобного тем, которыми удивлял Кубань «неистовый Все­волод».

По наспех разработанному сценарию полтысячи человек раз­брелись по холмистым склонам близ Исторического бульвара, изоб­ражая взятие Бастилии. Помню драматическую актрисочку, брезгли­во и без веры в подлинность своего действия подталкивающую паль­чиком пушку, участвующую в штурме.

Но с подлинным энтузиазмом работали цирковые артисты. Они кричали, бегали, трудились вовсю, не жалели ног, рук, легких. Они быстро находили правдоподобный выход из ситуации, когда запро­пастившихся режиссеров не оказывалось на месте действия.

В 1927 году мой маршрут по Украине несколько раз совпадал с передвижением из цирка в цирк немецкого укротителя Эрнста Шу. Но что такое! В какой город ни приеду, а местной газете читаю (и почти всегда после второй гастроли) примерно одно и то же: «Позавчера лев напал на укротителя и нанес ему раны». Случай сам по себе вероятный, но однообразный конвейер подобных эпизо­дов наводил на мысль о его подстроенности в целях рекламы.

Одновременно ездил с громадной рекламой доктор То Рама, гип­нотизер животных. Гастроли Шу и То Рамы строились так, что сна­чала приезжал действительно хороший укротитель Шу, чей успех подготовлял аншлаги То Рамы.

Выступление То Рамы обставлялось так. Выходил вслед за ор­кестровым вступлением хорошо одетый молодой человек, читав­ший наизусть минут шесть лекцию о гипнозе вообще, о новатор­ском гипнозе крокодилов и петухов в частности и о первенствующей в этом отношении роли То Рамы. Объявлялся То Рама брамином, уче­ным или профессиональным гипнотизером, не помню.

Но четко помню скуку этого номера. Действительно, несколько животных засыпали или казались заснувшими, но цирку настолько противопоказан сон, что если этот номер не проваливался, то лишь из уважения публики к науке. Впоследствии выяснилось, что ника­кой науки тут не было, и это не гипноз, а дрессировка...

Так до сих пор я не понял, что было от трюка и что от подлин­ного умения в деятельности гремевшего ряд лет гипнотизера Н. А. Орнальдо. Знал я покойного Николая Андреевича лично и близко. Познакомившись в 1926 году в Средней Азии, мы вскоре выяснили, что живем в Ленинграде почти рядом: он на Стремянной, я на Невском. Орнальдо никогда не соглашался гипнотизировать меня в домашней обстановке. На цирковых же его представлениях я  видел безусловно засыпавших и  повиновавшихся  ему людей.

Возможно, гипнотизировать могут очень многие, если за это возьмутся. Орнальдо рассказывал мне о крупном фокуснике Касфикисе, который начал выступать как гипнотизер без всякой трени­ровки, имел успех, но бросил это дело, потому что не всегда умел быстро разбудить уснувших.

Орнальдо даже писал на темы внушения, гордился, что бывали случаи, когда его приглашали в больницы при операциях под гип­нозом. Но говорил он «трамва», когда речь шла о травмах. Этот человек был подлинное дитя старого цирка. Предоставленные самим себе, далекие от большой культуры, такие люди цирка, как Орнальдо, родившийся в бедной крестьянской русской семье, оставались невооруженными даже перед силами, которые ощущали в себе самих.

Если сказать, что гипноз — случайное явление в цирке, то на­помню,  что ведь   нет  бесспорного определения цирка.

Архитектурно любой узнает цирк скорее, чем театр. Кто, не зная Москвы, догадывается, свернув от Центрального телеграфа к Пушкинской улице, что одно из самых скромных зданий этого квар­тала   всесветно   славный   МХАТ?

Но безошибочно угадывается  цирк только снаружи.

Пределы циркового искусства не только в разные эпохи, но и в каждое данное время обсуждаются, оспариваются. И я позволю выразить уверенность, что, например, танец должен входить в цирковое представление гораздо шире и многообразнее, чем это у нас принято.

Маяковский некоторые из своих вечеров проводил в зданиях цирков. Так было в Киеве в 1926 году (где в том же году он вы­ступал в университете), в 1927 году в Сталино (совместно с поэ­том Семеном Кирсановым). И не надо думать, что поэтов гнало в цирк отсутствие другого помещения для выступлений. Маяковский чувствовал себя на арене хорошо: и как оратора и как исполните­ля (своих стихов) она его устраивала! Значит, и чтецу она не про­тивопоказана.

Безусловно, легче привести обратные примеры — неудач чте­цов на арене, но мы же и говорим о необходимости разгадывать ее секреты.

Вообще же мостов между цирком и всем остальным необъятным миром гораздо больше, чем думают «обе стороны».

Наш цирк вступил в пятое десятилетие социалистической рево­люции как великолепное, очень целостное, глубоко здоровое фи­зически и морально зрелище. Но он стал таким, отметая все спор­ное, завоевал свою монолитность, отсекая все, что мешало. Однако всякое  развивающееся  явление таит в себе  противоречия.

Я никогда в жизни не писал о цирке, это лишь отдельные мысли. Мне кажется, что наш цирк несколько однообразен. Теперь ему предстоит, опираясь на большие достижения, вновь искать, расширяя репертуар. По-видимому, могут родиться и совсем новые эксперименты. Расширение диапазона жанров цирка представляется неизбежным.

Никто не может и не должен запрещать цирку использовать кино как один из многих аксессуаров. Возразить, что для фильмов существуют кинотеатры, — такой же вздор, как не разрешить пове­сить картину в санатории на том основании, что существует Третья­ковская галерея.

Летом года примерно 1926-го Касфикис объявил свой вечер в Вязьме (он выступал один). Прошло полтора часа против объявлен­ных на афише, а вечер не начинался. Оказалось, какой-то местный начальник послал своих подчиненных в подвал зала под сценой раз­рушить установленную там фокусническую аппаратуру, чтобы разо­блачить  Касфикиса.

Представить, что Дама Воздуха витает в воздухе вопреки за­конам физики трудно даже без содействия вяземских мудре­цов.

Чудеса цирка надо не разоблачать, а создавать. В цирк идут за чудесами, хотя 99 процентов зрителей понимают их природу.

Никто из моих знакомых не стоит на голове даже на недвижном полу, а мы идем в цирк смотреть, как человек стоит на голове на раскачивающейся трапеции. Много превосходных физкультурников в СССР, но мы идем смотреть в цирк такие достижения, которые находятся на грани чуда.

Но цирку годятся те из чудес, которые предельно убедитель­ны — зрительно или в лаконическом слове, звуке. И для нашего со­ветского цирка мы отбираем и будем отбирать хорошие чудеса, те, что не разлагают, не ухудшают, а воспитывают, улучшают нас.

В 30-е годы мне довелось видеть выступления В. Л. Дурова, оставившие у меня двойственное впечатление: шутовской наряд и дидактические фразы, дуровская железная дорога, населенная чет­вероногими пассажирами с хищной и пернатой администрацией; тут же пояснения  на основе павловской  рефлексологии.

Я смотрел на знаменитого старого человека, вспоминал его погибшего племянника, который тоже искал, и думал о таинствен­ной загадке того, как составляется впечатление. Владимир Леони­дович нарушал какие-то неведомые законы, увлеченный раскрыти­ем публике того, что она не должна и не хотела знать.

В 1940 году в Калужском цирке я видел Поддубного. Старик на четвертой минуте поборол молодого великана, и полцирка пони­мало, что тот лег под экс-чемпиона мира из безмерного преклонения перед ним и из человеческой жалости, потому что, вступая в вось­мой десяток лет, класть на лопатки всех силачей на свете невоз­можно.

Но публика хотела победы Поддубного. Как взрослые дети, мы радовались еще одному чуду, ибо сущностью этого чуда была ве­ра в могущество человека, воплощенная в эту секунду в легендар­ном Поддубном. Нам не было дела до «гамбургского счета», кото­рому место в спортивных залах, на стадионах, а не в цирке.

Наши лучшие в мире цирковые номера потому подчас кажутся не самыми лучшими, что «подаются» недостаточно романтично, не­достаточно элегантно, начиная с афиши. Объявляются «Братья Жу­ковы» или «Сестры Бурачковы», и это звучит так же плохо, если это псевдонимы. Русская подлинная фамилия Дуров звучала вели­колепно. Значит, дело не в «преклонении перед Западом», а в инстинктивном стремлении покупающего билет в цирк войти в особенный мир.

Кстати говоря, напрасно не пускают теперь в антрактах публику за кулисы, потому что запах зверей, пробежавший из уборной в уборную размалеванный артист экзотичны. Экскурсия зрителя за кулисы не развенчивает романтики цирка, а увеличивает ее, соз­давая на десять минут антракта чувство близости между зрителем и творцами  чудес.

Это лишь впечатления, и они противоречивы. Не думаю, прав­да, чтобы у профессиональных критиков было меньше противоре­чий.

Большой ущерб цирку был нанесен подменой реализма нату­рализмом. Поэзия, музыка, цирк по своей природе антинатуралистичны. Мы не говорим стихами, но «Евгений Онегин» — реали­стический роман.

— Чем-то вы расстроены? — спрашиваю как-то в цирковом ант­ракте одного знакомого незадачливого критика. — Сегодня пришел в цирк и, правда, расстроился. Все так правдиво, органично, здорово, а ведь, если мои формулы приме­нить, так это же чистый формализм. Слон в переднике! Ну зачем слону передник? Что делать?!..

Что делать?! Дать себе отчет, что мы, прекрасно зная, что слоны передников не носят, идем в цирк увидеть в переднике именно слона, а не свою жену.

Цирк — игра, великолепная, красочная здоровая игра, и хо­тя есть хороший детский цирк, но больше всего это игра взрослых.

Вл. ПОКРОВСКИЙ

Журнал «Советский цирк» июль 1959