Борис Филиппов - артист, писатель, книголюб

Издательство «Советская Рос­сия» подготовило к печати книгу воспоминаний заслуженного работника культуры РСФСР Б. М. Филиппова о выдающихся деятелях советского искусства — «Актеры, без грима». Автор книги в течение многих лет был директором Московского клуба мастеров искусств, а в дальнейшем — Центрального Дома работников искусств. Сейчас Б. М. Филиппов работает директором Центрального Дома литераторов.

Мы предлагаем читателям гла­ву из книги «Актеры без грима», посвященную выдающемуся ма­стеру советской эстрады Н. П. Смирнову-Сокольскому. Глава пе­чатается  с незначителъными со­кращениями. 

Среди многочисленных афоризмов из­вестного немецкого ученого и литера­тора XVIII века Георга Кристофа Лихтенберга есть такие, которые могли бы быть взяты на вооружение нашими са­тириками. Чего стоят, например, такие его высказывания:

— Человек был так умен, что стал почти ни к чему не пригоден.
— У него была куча болезней, но наи­более силен он был в астме,
— У кого две пары штанов — продай одну и купи эту книгу.

Однако одно из изречений Лихтенберга полностью опровергнуто моим покойным другом Николаем Павловичем Смирновым-Сокольским. Это изречение гласит:

— Боже, не дай мне только написать книгу о книгах!

Народный артист, талантливый лите­ратор, страстный и умный книголюб, острый оратор и полемист, признанный вожак советской эстрады, Смирнов-Со­кольский поразил исследователей лите­ратуры и читателей своим объемным ли­тературоведческим трудом «Рассказы о книгах».

За последние годы своей жизни Ни­колай Павлович в совершенно новом свете предстал перед теми, кто его знал. Он завоевал известность как выдающий­ся знаток русской литературы XVIII— XIX веков. Все свое свободное от арти­стической деятельности время он отдавал созданию удивительной, подлинно уни­кальной, музейной библиотеки. Ему уда­лось собрать редчайшие рукописи и первоиздания выдающихся русских писа­телей.

В предисловии к своей книге Николай Павлович писал:

«Величие русской литературы, ее ге­роическое прошлое, на основе которого растет и развивается наша новая совет­ская литература, — все это, выраженное в вечно живых свидетелях — книгах, не может не затронуть самых нежных струн человеческого сердца».

Некоторые люди, лишь поверхностно знавшие Смирнова-Сокольского, возмож­но, сочтут необычным найденный им ли­тературный эпитет. Само слово «неж­ность» может показаться не свойствен­ным Николаю Павловичу, которому была близка не лирика, а обличительная сати­ра. Далеко не всех устраивала его наро­читая внешняя грубоватость, его прин­ципиальная прямолинейность. Но те, кто знал его близко, высоко ценили этот са­мобытный, подлинно национальный рус­ский характер, который вобрал в себя многие народные черты, наложившие яркий отпечаток и на все творчество артиста. Не случайно его фельетоны вы­росли из райка.

Если он не любил чего-либо, то не таил этого в себе; если он ценил что-то, он говорил об этом в полный голос, а по­рой именно с чувством глубокой нежности.

Николай Павлович высоко ценил ис­кусство советской эстрады, искусство, не имеющее за своими плечами дореволю­ционных культурных традиций, но соз­давшее за годы Советской власти свои собственные традиции, основанные на тесной связи с народом, на высокой мо­бильности и умении откликаться на по­литическую злобу дня.

Зачинателем этих традиций совет­ской эстрады стал не кто иной, как ее трубадур Николай Павлович Смирнов-Сокольский. Он страстно боролся за авторитет и высокое звание эстрадного артиста, прошедшего суровый путь граж­данской и Великой Отечественной войн, проникающего в самые отдаленные угол­ки нашей Родины и высоко несущего знамя советского искусства за рубежом.

Николай Павлович — коренной мо­сквич. Он пришел на эстраду восемнадцатилетним юношей, в годы первой ми­ровой войны, избрав своей специально­стью так называемый «разговорный жанр». Кстати, он страшно не любил этот термин, утвердившийся на эстраде, пред­почитая обращать его в адрес бездельни­ков, болтунов и бюрократов, против ко­торых было направлено оружие его са­тиры:

— Вот кого следует величать пред­ставителями «разговорного жанра»!

До прихода на эстраду будущий артист пробовал себя в журналистике в качестве репортера отдела происшест­вий. Его литературным дебютом было пространное и поэтическое описание по­жара. Вместо десяти колонок убористого текста, которые он написал, в газете на следующее утро появилось десять стро­чек, из коих явствовало, что дом сгорел дотла. И никакой поэзии! В редакции ему заявили, что пожар — это не сенса­ция, ежели только не возникнет новый пожар Москвы!

Вскоре начинающий журналист до­бился своих двухсот строк, опубликовав в жутких подробностях историю ограб­ления могилы только что похороненного крупного московского богача. Но, увы, на следующий день в редакцию поступило опровержение родственников покой­ного, и на этом кончилась карьера юного репортера.

В 1915 году Смирнов-Сокольский по­пробовал свои силы на эстраде в качестве куплетиста — сначала в Подмо­сковье, а потом в Театре миниатюр, работавшем на Сретенке. И неожиданно для самого себя Николай Павлович по­нравился зрителям и имел у них шум­ный успех.

После Октябрьской революции судьба свела его со многими выдающимися со­ветскими артистами, ставшими его близ­кими друзьями. В их числе были И. М. Москвин, М. М. Климов, С. Л. Куз­нецов, Г. М. Ярон и другие.

А как он сам был своеобразен и не­повторим на эстраде! Очевидно, именно в оригинальности таланта, яркой инди­видуальности творчества и заключается основной секрет эстрадного искусства.

Смирнов-Сокольский начинал свою карьеру сатирика и юмориста в так называемом «рваном жанре» в образе обо­рванца-босяка. Это было эпигонство, под­ражательство дореволюционной эстраде эпохи первой империалистической вой­ны. Со временем артист нашел себя, соз­дал свой собственный образ грубоватого, саркастичного, темпераментного обличителя. Он был прокурором на эстраде, и каждое его выступление превращалось в обвинительную речь против оголтелого мещанства, против обывательщины и всяческих пережитков, против бескуль­турья, путающего «Бабеля с Бебелем, Бебеля с Гегелем и Гегеля с Гоголем».

Артист нашел и внешние черты обра­за, скупые и выразительные. Он выступал в черной бархатной блузе особого покроя, с большим белым бантом вместо галстука. Это был как бы театральный и в то же время жизненный костюм. Ка­рикатуристы неоднократно подвергали его наскокам, и в нашем клубе долгое время висел дружеский шарж на Нико­лая Павловича с короткой эпиграммой: «Какой огромный бант! Какой большой талант!»

Но не все было гладко и спокойно в жизни этого действительно талантливого, одаренного, самобытного человека. Были трудные и сложные периоды в его жизни, периоды острой творческой неудовлетворенности.

Сатира не всегда была в почете, и не случайно в те вре­мена пользовалась успехом эпиграмма, автором которой являлся сатирический поэт Юрий Благов, кстати, ученик Смир­нова-Сокольского по Всесоюзной студии эстрадного искусства:

«Я за смех, но нам нужны
Подобрее Щедрины.
И такие Гоголи,
Чтобы нас не трогали!»

Вполне понятно, какие серьезные за­труднения возникали порой у Николая Павловича при создании нового сатири­ческого репертуара. Нередко он прихо­дил в клуб злым, как сто чертей, и обру­шивал свой гнев на людей, не имевших никакого отношения к его бедам.

В конце 40-х годов нам удалось ско­лотить в ЦДРИ любительский сатирический ансамбль «Будильник», в котором приняла участие театральная молодежь и признанные мастера театра — О. Аб­дулов, Р. Плятт, А. Зражевский. Благо­даря ряду дипломатических ухищрений и активной поддержке писателей, в осо­бенности Бориса Лавренева, программа была принята Главреперткомом без вся­ких поправок и имела широкий успех в среде творческой интеллигенции. Но почему-то первая программа, носившая название «Занимайте ваши места», при­шлась не по душе Смирнову-Сокольскому. Мы с ним на этой почве крепко по­ругались, главным образом из-за его гру­боватой, безапелляционной манеры раз­говаривать...

Размолвка продолжалась недолго. Вскоре он прислал мне записку, написанную наспех его размашистым почер­ком, красными чернилами и почему-то на обрывке нот «Марша летчиков». По­верх нотных строчек и текста песни «Все вы-ше, и вы-ше и вы-ше стре-мим мы по-лет на-ших птиц...» Смирнов-Со­кольский нервно писал:

«Миленький Борис Михайлович!

Я крайне озлобленный (и не без осно­вания) на людей человек. Я прошу верить, что потеря ко мне расположения Вашего клуба для меня самая большая потеря. В устах человека, который потерял в жизни довольно порядочно, — это признание не такое пустословие, каким оно может показаться с первого взгляда.

Будьте здоровы!

Ваш (вернее бывший Ваш) Н. Сокольский».

На этот «вопль души» нельзя было не отозваться. Дружеские отношения мгно­венно были восстановлены и с той поры никогда не прерывались.

Немало труда положил Николай Пав­лович и на организацию в Москве Театра эстрады и подготовку новых эстрадных кадров из среды молодежи. Быть мо­жет, именно потому, что он был против­ником всякого дилетантства на эстраде, его глубоко волновали проблемы про­фессиональной жизни его товарищей по искусству.

Все же следует сказать, что в своей эстрадной профессии, да и в общении с товарищами, он был не только грубо­ват, о чем я уже писал, но зачастую «для красного словца не жалел и род­ного отца». Смирнов-Сокольский не мог жить без острот. Они рождались у Нико­лая Павловича мгновенно, по всякому поводу, как бы на лету. Таков был склад его ума, его характера.

Я помню, как-то ко мне в клуб за­шли два приятеля — Смирнов-Соколь­ский и куплетист-сатирик Илья Набатов. Илья Семенович принес мне свою толь­ко что вышедшую книжку «Заметки эстрадного сатирика», в которой он тепло писал о Смирнове-Сокольском. Присут­ствовавший при этом Николай Павлович сказал:

— Илюша здесь очень хорошо обо мне написал... Чем я могу на это ответить?  Напишу  хвалебную рецензию об его книге!

Однако тот же Набатов рассказывал мне, как они вдвоем — он и Смирнов-Сокольский — были на гастролях в Кис­ловодске в то время, когда Илья Семе­нович получил из Москвы известие о присвоении ему звания заслуженного деятеля искусств РСФСР. Он тут же не без язвительности сообщил об этом Смирнову-Сокольскому:

— Николай Павлович!  Вот вы,  Олег Попов и Карандаш — народные артисты. А теперь и меня можете поздравить! Я получил  звание   заслуженного   деятеля искусств! Запомните — не артиста, а дея­теля!
— Правильно, — отвечал без промед­ления Смирнов-Сокольский. — Мы тебя никогда артистом и не считали!

Выступая в роли конферансье, Нико­лай Павлович быстро находил выходы из довольно сложных порой положений.
На одном из концертов он случайно спутал пианиста Якова Флиера со скрипачом Самуилом Фурером и объявил публике:

— Сейчас выступит скрипач Флиер!

Вполне понятно, что Флиер запроте­стовал и отказался выйти на эстраду, пока Смирнов-Сокольский не исправит своей ошибки. Тогда Николай Павлович вновь вы­шел на эстраду и внес «поправку».

— Прошу извинить меня, уважаемые товарищи зрители. Дело в том, что Яков Флиер забыл дома скрипку, а поэтому будет играть на рояле. А это еще труднее!

В другой раз Николай Павлович дол­жен был экспромтом вести концерт в «Эрмитаже», заменив внезапно заболев­шего конферансье А. А. Менделевича. Как назло, в зале оказался какой-то шумливый зритель, явившийся в театр «навеселе». Он бесцеремонно мешал Смирнову-Сокольскому нелепыми вопро­сами «из публики».

Николаю Павловичу надоели реплики нахала, и он сказал, особо акцентируя конец фразы:

— Товарищ, вы мешаете!
— Разве? — обиделся  подвыпивший зритель.
— Нет, не здесь! Дома «мешаете»... пиво с водкой!

Нарушитель порядка стал «тише воды, ниже травы», уничтоженный этой репликой и дружным смехом зала.

Мне приходилось встречаться с Ни­колаем Павловичем не только в клубе, но и у него дома на Малой Бронной. Библиотека его, заполонившая обшир­ную квартиру в верхнем этаже неболь­шого трехэтажного дома, действительно не библиотека, а чудо. Он показал мне не только уникальные книги — прижизнен­ные издания Радищева, Пушкина, Гри­боедова, Гоголя, Островского с автогра­фами писателей, но и великолепный ру­кописный отдел своего собрания. Владе­лец этого клада мог рассказать о каждой из своих книг либо повесть, либо новел­лу, поражая эрудицией даже опытных библиофилов.

Николай Павлович был непременным участником всех книжных базаров и ло­терей, устраиваемых в ЦДРИ, и членом библиотечного совета. Совместно с изве­стным знатоком книги писателем В. Г. Лидиным и искусствоведом В. М. Лобановым он явился инициато­ром организации при Доме работников искусств первого в стране Клуба люби­телей книги.

Еще задолго до выхода в свет своей книги Смирнов-Сокольский выступал в ЦДРИ с авторской читкой отдельных ее глав. Волновался он страшно, чувствуя себя писателем-дебютантом. Очень ему не хотелось читать. Но потом он взял себя в руки, отлично прочитал и имел успех, не меньший, чем при ис­полнении своих сатирических фельето­нов. А рассказ о том, как он выманил у Демьяна Бедного книжку А. Н. Ради­щева «Житие Федора Васильевича Уша­кова», был встречен настоящей овацией слушателей.

И наконец в нашей дружбе с Нико­лаем Павловичем произошло такое, чего я менее всего мог ожидать.

Однажды Николай Павлович расска­зал мне о том, что приобрел недавно редчайшую книгу М. А. Филиппова — роман «Скорбящие», изданный в 1873 го­ду в Петербурге и запрещенный царской цензурой. По указанию тогдашнего ми­нистра внутренних дел А. Е. Тимашева роман, выпущенный тиражом две тыся­чи экземпляров, был уничтожен, за ис­ключением нескольких случайно уцелев­ших книг.

Далее Николай Павлович сообщил мне о том, что им сделано еще одно открытие: автор «Скорбящих», сотрудник некрасовского «Современника», является отцом М. М. Филиппова — прогрессивно­го русского ученого и литератора, осно­вателя и редактора журнала «Научное обозрение», погибшего в Петербурге во время производства научных опытов по передаче взрывной волны на большое расстояние.

— Интересные у вас были однофа­мильцы, Борис Михайлович! — сказал в заключение Смирнов-Сокольский. И был крайне удивлен, услышав от меня, что первый «однофамилец» был моим дедом, а второй отцом.

Так родилась новелла Смирнова-Со­кольского «Люстра, зажженная на расстоянии», которую он включил в свои «Рассказы о книгах».

Вручая мне с дружеской надписью свой труд, Николай Павлович сказал: «Запомните, мой друг, слова Пушкина из его письма к Бенкендорфу: «Я доро­жу именем своих предков, ибо это един­ственное наследие, которое они мне оставили!»


Журнал Советский цирк. Август 1966 г.

оставить комментарий