— Вы меня простите, — попыталась улыбнуться Катя, — что-то нервы стали сдавать. Не обращайте внимания...
На другой день в Екатерине Можаевой не чувствовалось даже тени вчерашнего надрыва. Держалась она блестяще, и, пожалуй, единственное, что ее выдавало: за всю беседу ни разу не назвала своего бывшего мужа по имени, а только подчеркнуто нейтрально — «партнер».
У Екатерины Можаевой душа ранима и обнажена. И если в ярком, пестром, чуть ли не экзотически нарядном клоунском букете ее Антошка занимал достойное место, то сама она, в отличие от многих коллег по жанру, не пытается ни заслонять никого, ни отталкивать в сторону.
Такой запомнилась и в манеже, когда после финальной репризы прямо на глазах у зрителей превращалась из насмешника Антошки в изящную женщину. Было во всем этом — в ее белом платье, тонких, устало опущенных вниз руках, наклоне головы и рассыпанных по плечам темных волосах — что-то трогательное, нежное, никак не вязавшееся с нашим представлением о смехе, о клоунаде. Но ведь он куда-то девался, этот клоун, маленький Антошка?
— Никуда, — ответила Катя. — Он никуда не уходит. И ни откуда не приходит. Он просто живет в нас. Клоун изначально заложен в каждом человеке. Абсолютно в каждом. Разница только в том, что в одних
больше от белого клоуна, а в других — от рыжего.
И это изначально. Точно так же, как изначальна война между ними. Это вечный конфликт между физиками и лириками, рационалистами и натурами эмоциональными. Неизбежный спор...
Я убеждена, что маски белого и рыжего возникли совершенно не случайно. Вовсе не потому, что белый раньше был интеллигент, а рыжий — клошар, так сказать, дитя улицы. В самой природе человека заложено что-то от белого, что-то от рыжего. С одной стороны, тяга к какому-то порядку, с другой — бунтарь.
Все дело в том, что конфликт разный бывает. Он может длиться всю жизнь, этот конфликт, находящий какое-то удовольствие в самом себе. А есть конфликт, моментально приводящий к какому-то развалу, распаду... Так у нас. Наши образы в паре сложились, я считаю, идеально. Мы были по характеру белый и рыжий и в жизни. Может быть, отчасти из-за этого и возник наш жизненный конфликт. Ну а то, что вышло...
Знаете, Союзгосцирк — чересчур большая организация, чтобы там было дело до отдельного человека, отдельной личности, до его болей, до его горестей. От него требуют — иди вперед, делай то!..
Все это как-то помогло приблизить наш конфликт. Потому что когда человек совсем одинок, когда нет какой-то отдачи, помощи, когда его никто не замечает,— все это сказывается. Человек не может работать в пространство, в пустоту.
— Главное, когда понимаешь, что нужна людям. Это очень приятно. Я вот тут на репетиционном манеже копошусь, подходит один товарищ, спрашивает: «Вы — Антошка! Я видел вас на представлении и очень хорошо запомнил. Знаете, от вашего выступления теплота осталась». Вот это, пожалуй, самое главное. Но давайте
не будем идеалистами. Мы живем в обществе, где в ходу товарно-денежные отношения. Кому-то платят больше, кому-то дают звания, кого-то посылают на гастроли за границу. Все это жизнь. От нее не уйдешь. И не верьте, когда говорят, мол, ничего не надо, было бы творческое горение. Ложь это. И неуважение к тем, кто действительно заслуживает, но не имеет. А таких немало.
Как немало среди клоунов зубастых пробивных ребят, типичных администраторов. Конечно, с одной стороны, администратором быть хорошо, просто замечательно, но все-таки хочется, чтобы тебя ценили не потому, что ты все время бьешь себя в грудь и рассказываешь, какой хороший, а чтобы люди понимали, что ты тоже живой человек, что тебе нужен свой угол, что тебе надо отдохнуть и, прежде чем выплеснуться на зрителе, необходимо впитать многое, пропустить через себя...
Остаются, конечно, не звания, тем более что вера в них у народа в последнее время сильно пошатнулась, об этом и в газетах пишут. Остается добрая слава. Это все понятно. Но при жизни человеку нужны награды. Это — как признание и утверждение. Ведь каждый человек утверждается. Он и работает для того, чтобы утвердиться как личность. Да, тебя признают зрители, но хочется и официального признания. Я вчера вам говорила, что, может быть, мне гораздо приятнее, что про меня искренне говорят хорошо, чем если бы имела звание, а о моей работе говорили бы так, как о работе некоторых именитых... Но... У Вознесенского — помните: «Мы убиваем себя карьерой, деньгами, девками загорелыми, ведь нам, актерам, жить не с потомками...» Да, нам, актерам, жить не с потомками, мы отдаем сейчас. И если не получаем сейчас, то пытаемся выместить на ком-то, начинаем кого-то «душить», чтобы остаться на том уровне, которого достигли, на той социальной ступеньке, к которой подошли. У нас с партнером, к сожалению, очень многое уходило на пробивание лбом стенок...
Выйти и сказать примитивный текст — это не клоунада. Клоунада должна строиться из элементов циркового искусства и высказывать мысль языком цирка, а не языком драмтеатра и не языком балета. Коль уж вы находитесь в этом здании и считаете себя цирковыми артистами-клоунами, то будьте добры, выражайтесь вот этим языком.
— В драмтеатре нередко танцуют, поют, делают, если надо, кульбиты, но все это лишь добавочные выразительные средства. А почему вы не считаете слово добавочным выразительным средством в цирке?
— Считаю. Но зачем стаскивать его в примитивизм! И потом, убеждена, в цирке серьезные вещи нужно доносить через смех. А все остальное — профанация искусства.
Но это, что называется, кстати. Я ведь говорю о своем кредо. В конце концов, слово всегда было в цирке, оно ему присуще. Бывало, клоуны так выдавали это свое редкое словечко, что его потом весь город повторял. И слышали, и запоминали. Почему! Да потому что подано оно было ярко, потому что в нем был смысл, и, главное, оно появлялось в очень неожиданных ситуациях. Умение пользоваться словом в цирке сейчас редкость.
— Когда вы с Латышевым задумали свой дуэт, отталкивались, видимо, от элементарного: отцы и дети, мальчишка-хулиган и скучный дядька-моралист...
— Ну что значит — задумывали образы! Что, сели и придумали! Так не бывает. Допустим, у меня сначала образ не был таким откровенно рыжим. Я очень увлекалась пантомимой, а поскольку сама из балета, уважаю физическую культуру, движение, язык жестов. Знаю, что глазами можно выразить больше, чем словами, не случайно говорят: язык дан для того, чтобы скрывать свои чувства. Вот так у меня и совпало:
увлечение «Маленьким принцем» Экзюпери, Марселем Марсо и тем стилем, в котором работал Енгибаров. И вышел у меня такой задумчивый тип, этакий интеллектуальный мальчик, нечто среднее между Маленьким принцем. Марселем Марсо с каким-то привкусом балета и миром театра, который я очень люблю.
— Такой мальчик в очках и со скрипкой...
— Нет, без очков, но со скрипкой, это точно. Сейчас мне трудно сказать, что в Антошке мое, а что привнесено, но совершенно точно, что он менялся и продолжает меняться...
Сама я сибирячка. С Латышевым мы встретились в Кемеровском цирке, там была тогда студия. Одно время я работала верхней в группе акробатов-вольтижеров. Но это было недолго. В основном я работала г театре, танцевала. Каждый раз новые роли. И я привыкла и считала нормой, что актер — это не дрессированная обезьяна, которая выучила свои три кульбита, пусть даже три с пируэтом, и всю жизнь этим должен жить. Я стала искать себя. Подготовила несколько миниатюр, потом стала репетировать номер «Эквилибр на катушках». Собственно, это была клоунада, потому что я, наверное, изначально была клоуном.
Вот так мы познакомились с моим будущим партнером, поженились. Весь медовый месяц репетировали, а потом сразу поехали работать. Была Новосибирская группа «Цирк на сцене», потом — Ленинградская, потом — цирк. Вот так мы из этих организаций вырастали, как из коротких штанишек... Ну а сейчас, видимо, нужен еще какой-то виток, нужно еще в каком-то качестве попробовать себя. Что это будет, пока не знаю. И никто не знает.
— Катя, если вспомнить все знаменитые пары, которые распадались — не важно, из-за несчастного случая или по нелепости,— опыт показывает, что восстановить работу было крайне сложно.
— Скажите, если раскололась пополам чашка, можно ли так же, как было, склеить половины! Даже если взять вторую половину от другой, более красивой, чашки все равно не будет. Вот поэтому я и не хочу брать партнера. Даже если найду раззолотого, расталантливо-го, пары все равно не будет. Это будет сам по себе раззолотой и расталантливый партнер. А я буду сама по себе. Ничего не выйдет. Слишком много отдано той паре, почти пятнадцать лет мы отработали вместе.
— Простите, Катя...
— ...мне тридцать два.
— Женщина-клоун в паре с мужчиной-резонером — вполне реально. И своей работой с Анатолием Латышевым вы это доказали. Но выходить одной в манеж... Вот вы сказали, что по характеру — рыжий. Положим, это так. Но ведь, согласитесь, всегда хочется видеть женщину красивой. А вы сознательно образом Антошки выхолащиваете в себе женское начало. Не обидно?
— Нормальным женщинам присуще чувствовать свою внешность! Ну а какая нормальная женщина позволит, чтобы над ней смеялись! Вы об этом! Но наша клоунада в паре никогда не давала мне почувствовать себя ущемленной. Я никогда не ощущала, что надо мной смеются. Ведь вы знаете, смех бывает разный. Зритель иногда смеется над убожеством, как смеются злые и глупые над уродами, над карликами, над человеком, который поскользнулся на корке. Когда работала наша пара, смех возникал не потому, что мы попадали в какую-то глупую ситуацию, а оттого, что мы хотели сказать. Это совершенно другая категория смеха. Поэтому я никогда не чувствовала себя ущемленной.
Я хочу (а хотеть, как известно, не вредно), чтобы опять появился Антошка. Потому что Антошка — это моя сущность. Согласитесь, маска клоуна это не то, что на нем написано, а то, что внутри. То, что в сердце, то, что в чувствах, в его мироощущении, мировосприятии. А фасад может быть любой, хоть зеленый, если он, так сказать, оправдан.
Возможно, Антошка останется таким же, каким был, возможно, изменится. Точно так же, как у любого человека с годами вкусы меняются, так, видимо, будет меняться и мой герой.
Я на себе ощущаю ход времени. Раньше была примерно одинаковой: какой в жизни, такой и на манеже. Ведь я же говорила: Антошка — это моя сущность. А сейчас я очень изменилась. И если на манеже Антошка очень энергичный — миллион проказ, миллион движений, то я сейчас больше люблю спокойные занятия: живопись, чтение, очень не люблю громкой музыки.
— То, что вы сейчас репетируете, — это целенаправленно или же просто набор трюков неизвестно пока для чего?
— Конечно, примерно я знаю, что это будет, но пока конкретно не могу сказать. Но репетирую я много, потому что должна полностью овладеть предметом. И тогда я уже смогу строить канву, доводить мысль, не обращая внимания на то, что мне нужно, скажем, стоять на вольностоящей лестнице или на пяти катушках,— это само по себе. Бог мой, кого мы сейчас удивим, что мы стоим на пяти катушках или кидаем семь булав!! Никого. Это уже видели-перевидели. То есть это просто выразительные средства.
— Простите, но тогда зачем семь булав, если можно кинуть три, зачем пять катушек, если достаточно одной?
— Не всегда. Дело в том, что существует какой-то уровень мастерства. Вот мы слушаем игру музыканта. Играет себе человек на инструменте, ну и хорошо, что он играет, правда! Но мы-то хотим слышать виртуозную игру, мы хотим встречаться с мастером, а не с дилетантом. Так, чтобы ты вышел, сказал, спел, станцевал и — все упали.
Человек должен быть мастером. Может быть, я слишком много на себя беру, слишком за многое хватаюсь.
но в принципе, как мне кажется (и это чисто индивидуально, я не навязываю рецептов всем), мастерство расширяет мой диапазон, позволяет мне быть в лучшей форме, и вообще я получаю возможность выразить все. То есть я получаю материал. А так выйти «голеньким»... Ну, может быть... Но не в цирке. Хотя, скажу вам, и в театре — что это за актер, который ничего не умеет делать! Он обязан и танцевать, и играть, и петь, и двигаться, и владеть пантомимой, акробатикой.
...Надо сказать, работа клоуна фантастически тяжелая. Если по-настоящему этим заниматься, работа наша страшно выматывает морально, эмоционально, физически. Поэтому репетируешь не для того, чтобы что-то кому-то доказывать. Что там еще доказывать, демонстрировать... Просто попал человек в прорубь... Или будешь барахтаться, чтобы из нее выкарабкаться, или сложишь руки и пойдешь ко дну. Так вот я сейчас барахтаюсь.
Плюс к тому же я не хочу делать что-то среднее, не хочу повторяться, потому что повтор — это в любом случае повтор. Поэтому и еще по многим причинам не хочу использовать старый репертуар. Конечно, что-то из реприз останется, это несомненно, но большую часть репертуара я хочу поменять.
— То есть, вы барахтаетесь, если можно сказать, целенаправленно? Берег видите?
— Конечно, может быть, я до него и доплыву,— никто не знает, чем это все закончится. Знаю только — бороться надо.
— И кем все-таки выйдете на манеж? Женщина-коверный, простите, но что-то в этом...
— Ну, во-первых, я не женщина на манеже. Клоун — это вообще не мужчина и не женщина. Зрителя не интересует пол и возраст клоуна. Он видит клоуна и видит, насколько этот клоун хорош. Мне кажется, происхождением клоуна начинают
интересоваться, если он настолько плох, что возникает вопрос, зачем он вообще вышел в манеж, или когда он настолько хорош, что интересно поглубже познакомиться. Только две причины. А остальные — это сам клоун. Его дело — смешить.
А мужской костюм... Не знаю, я, и когда начинала, не ставила себе такую задачу — полностью походить на мальчишку, а вернее, убеждать в этом зрителя. Да боже мой, какая разница, мальчик... девочка!
— Да, но зачем в таком случае трансформация в финале?
— А-а-а! Ну это как раз то самое женское, от которого никуда не деться. Жажда быть женщиной. Я не могла отказать себе в этом удовольствии. Хотя, между прочим, меня многие секли. Нет, не за саму трансформацию, это старый цирковой прием, один из трюков, а за то, что я его делала в финале. Но ведь это не просто демонстрация, что я женщина, а скорее, обнажение себя или, может быть, еще точнее — обнаружение.
Не знаю, понятно ли я выражаюсь, но вспоминаю одну записку в Финляндии: «Когда я вижу вас в прощальном комплименте, сердце осыпается южными цветами». Вот такое теплое ощущение... Не знаю, стану ли я в будущем финале представать женщиной, но тогда, в том качестве, это было нужно. В публике происходило это «ах»! И аплодисменты.
А на детских представлениях я никогда не переодевалась. Именно по той причине, чтобы дети не чувствовали себя обманутыми. Они-то больше, чем взрослые, склонны верить. Их мало интересовало — мальчишка, девчонка. Просто увлекались предложенной игрой, привыкали к герою и когда вдруг этого героя подменяли, в зале возникал гул. И сразу резко падали аплодисменты. И доверие пропадало.
Помню, мы работали в цирке на Цветном бульваре, возле барьера вместе с мамой стоял маленький мальчик с цветами и ждал, когда закончим номер. Года три-четыре ему. И он так смотрел, видно, Антошка очень нравился малышу, мама его даже сдерживала. И вот финал номера, он перелезает через барьер. Но поскольку маленький, долго копается, я за это время уже трансформировала костюм Антошки в платье. Малыш несет цветы и вдруг видит меня, взрослую тетю в белом платье. Я протягиваю руки, а он мне цветы не дает, прячет их за спину. Он не мне их принес! И смотрит вокруг, ищет глазами. Тут подходит партнер, думает — может, ему! Но мальчик и партнеру не дает. Губенки дрожат, вот-вот расплачется. Такая обида на лице, а в глазах вопрос: где же Антошка!