Журнал Советская эстрада и цирк. Октябрь 1988 г.
Клоун Владимир Кремена
Искренность нельзя сыграть. Она или есть, или ее нет. Выбрав свою дорогу, может быть, не всегда самую легкую, не всегда усыпанную наградами, а чаще как раз наоборот, клоун Владимир КРЕМЕНА и в пятьдесят смог сохранить в себе то, что иные его коллеги теряют в тридцать: честность и веру в себя.
Как хотите, но я все же поостерегусь вслед за многими называть Владимира Кремену невезучим человеком. Что имеется в виду? То, что в цирке он с 66-го года, а звания все еще нет? Ну так ведь и у Чаплина звания не было, и у Анатолия Дурова, у Бастера Китона... Кремену в классики, пожалуй, пока еще записывать рано, но то, что человек он талантливый, яснее ясного. Я думаю, это видно даже из министерских и управленческих кабинетов чиновному люду, ведающему званиями, наградами, престижными поездками за кордон.
Конечно, подсуетись Владимир Иванович, кому надо пообещай, кому надо, улыбнись вовремя, а где надо — промолчи, и имел бы он, и ездил — точно мало примеров. Но тут срабатывает одна очень странная черта в характере Кремены, которая, как мне кажется, роднит его с героями рассказов Василия Шукшина — всеми этими чудиками и доморощенными философами. Владимир Иванович Кремена вместо того чтобы подобострастно в глаза начальнику заглянуть или поддакнуть, вдруг как выдаст что-нибудь эдакое и все впечатление испортит. «Понимаешь, — говорил мне один руководитель средней руки, — он как будто назло всем так поступает. Неизвестно, что от него ждать. Совершенно непредсказуемый человек...»
Если учесть, что на манеже герой Кремены немногим отличается от него в жизни, он не в пример большинству коллег не стремится очаровывать публику, нравиться ей. Больше того, не обращает никакого внимания на зрителя: занимается какими-то своими делами да вдобавок еще угрюмо на вас посматривает, чего, мол, расселись, отвлекаете только. Такой ворчливый и мрачный субъект. Совершенно непонятно, когда и как это происходит, но однажды вы начинаете ощущать, что Кремена — ваш человек. Ну, характер у него не сахар, так ведь у кого хороший, а то, что мужик он смышленый, — это факт. И главное — надежный. Такой не предаст и не бросит, если вдруг жизнь тебя прижмет. Потому что, несмотря на внешнюю замкнутость, безалаберность, герой Кремены — человек добрый и очень искренний.
Искренность нельзя сыграть. Она или есть, или ее нет. Выбрав свою дорогу, может быть, не всегда самую легкую, не всегда усыпанную наградами, а чаще как раз наоборот, клоун Владимир Кремена и в пятьдесят смог сохранить в себе то, что иные его коллеги теряют в тридцать: честность и веру в себя. Редкие качества в наше время, когда художник чуть ли ни с первых шагов в искусстве становится зависимым от многих ответственных и за него, художника, и за искусство дядей.
Отар Чиладзе сказал как-то: «Долг, который не нужно возвращать, это та же милостыня, которая порой спасает жизнь должнику, но затем отнимает у него веру в себя и убивает в нем всякое желание и способность бороться». Правда Кремены в том, что он никому ничего не должен, а потому продолжает творить так же легко и талантливо, как делал это многие годы.
Впрочем, я все о клоуне Владимире Кремоне. И неудивительно. Его знаю давно и отношусь с большим почтением. Но, признаюсь, с человеком Владимиром Ивановичем Креме-ной познакомился совсем недавно. И теперь жалею. Жалею, что не сделал этого раньше, поскольку, как и у многих талантливых русских людей, у Кремень: «бурление страстей» если и происходит, то не внешнее, а, скорее, внутреннее, не столь заметное. А потому «непредсказуемые поступки» — следствие этих страстен — посторонним, как правило, непонятны и загадочны. Но, как говорится, лучше позже...
— Как я пришел в цирк — история долгая. Все там: и страдания, и пот, и кровь. Роз мало на моей артистической дорожке, больше шипов.
Впервые в цирковое училище я поступал в 51-м году после седьмого класса. Посмотрели меня и сказали, знаешь, мальчик, куда ты пришел — в цирк, а у тебя мышцы ни одной, иди-ка ты лучше подкачайся малость. Я послушался, поступил в физкультурный техникум. Но пока учился, все время думал о цирке. Участвовал в самодеятельности, вел парный конферанс.
— У меня такое впечатление, что вы должны были стесняться публику, во всяком случае, вначале.
— Нет. этого не было. А если уж кого я стеснялся, а точнее, боялся, так это комиссий. Мне всегда казалось и кажется, что в проверках, контроле есть что-то унизительное. Ведь члены комиссий в смысле объективности, беспристрастности не всегда точны. Такое же я не раз видел в спорте. Подсуживание — страшная трагедия для спортсмена и для артиста. Такую трагедию мне пришлось испытать на первых шагах в искусстве. Постепенно я привык к необъективности, может, огрубел, может, научился бороться или, наоборот, обходить те стороны, за что обычно цеплялись дилетанты, чиновники от искусства.
А путевку в клоунаду дал мне и поддержал вначале режиссер Марк Соломонович Местечкин. Буффонаде обучил меня Николай Александрович Кисс. Я ему очень благодарен, ведь сейчас большинство буффонадных приемов забыто. А обучиться им ох как не просто. Это страшный труд, тяжелейший. Труд грузчика. А может, и в тысячу раз тяжелей...
Из училища я выпустился в клоунской группе. Удачно работал, стал даже дипломантом Всесоюзного конкурса. Но хотелось быть соло-клоуном. И я ушел. Оставил ребятам весь репертуар и через полгода с пятью репризами выпустился в клоунской студии Местечкина. Одновременно вместе с женой подготовил музыкальный номер. Большинство реприз мы придумывали вместе с Местечкиным. Где-то и Владимир Крымко участвовал в этой работе. Я не всегда находил с Крымко общий язык, но как режиссер он много помог мне.
Я вообще трудно схожусь с людьми. Наверное, прежде всего потому, что отчетливо знаю, к чему иду. И когда очередной какой-нибудь режиссер начинал меня натягивать на что-то, как ему кажется, очень модненькое или актуальненькое, я всегда категорически отказывался. Из-за этого имел массу неприятностей.
Пожалуй, первый, кто поддержал меня и помог творчески и административно, был Юрий Владимирович Никулин. Он не просто пригласил меня на гастроли в цирк на Цветном бульваре, он официально, во всеуслышание снял с меня ярлык несмешного клоуна. Никулин увидел, что я стою на пути, который постепенно ведет вверх. И хотя я порой лез на карачках, падал, страшно разбивался, но все равно медленно и верно шел кверху.
Да, разбивался... А как удавалось выползать? Только при помощи своего мышления и воображения. Вообще надо сказать, что выворачиваться из экстремальной ситуации гораздо интересней, чем попадать в нее. Потому что попадая, человек не создает творческую атмосферу, а убивает ее. А вылезаешь ты только за счет искусства. Ничто другое здесь не поможет, никакие связи, никакие звания, никакие награды. Вот и прикладываешь максимум усилий, может быть,, даже сверхчеловеческих. Конечно, при этом теряешь здоровье, приближаешь себя к последнему дню, но должен достать, должен выйти. И вся эта борьба с обстоятельствами и с самим собой дает такой мощный толчок, что те люди, которые раньше душили тебя, становятся бессильны.
— Но все-таки какая-то обида в вас живет и сегодня?
— Обиды сейчас во мне нет. Даже, если хотите, наоборот, благодарность за то, что били: не давали успокоиться, почить на лаврах. Да, был период, когда под взглядом начальства я ощущал некоторую свою второсортность. Это был прием, прием, которым пользовались нечестные люди. Попадая в цирк случайно, по недоразумению, по странному стечению обстоятельств, они пытались привить нам свой вкус, свое видение искусства. А к цирку можно притрагиваться только тогда, когда ты знаешь его в совершенстве. Если ты не знаешь цирка, но пытаешься что-то в нем изменить, цирк начинает разваливаться, начинает болеть. И болеет сильно, переживает такие тяжелые моменты, что порой уже не может подняться на ту ступень, на которой стоял. И все из-за прикосновения некомпетентного человека, который, не зная искусства, его природы, все равно лезет в него и вставляет нож так глубоко, что после этого наступает не клиническая, а просто-смерть.
Наше преимущество перед театром, кино и даже эстрадой в том, что мы оголены, мы очень близки зрителю. Знаю многих театральных артистов, которые только мечтают о таком контакте, который возникает у нас с публикой. Они на это не имеют права. И еще. Я могу каждый день менять русло репризы, вести ее так, как сам захочу, искать новые повороты. Вот иногда мне говорят: «Кремена, мы тебя смотрели, ты сегодня неинтересный был ». Я не обижаюсь, я понимаю, что так оно, наверное, на самом деле и есть. Потому что отработать одинаково тридцать спектаклей (а это наш месячный минимум, бывает и значительно больше) невозможно. Клоуны делятся на мастеров сопереживания и эксцентриков, комиков положения. Так вот актеры сопереживания в тридцатиразовых выступлениях изнашиваются, начинают работать на голой технике. Тогда как театральный актер, выходя на сцену десять-двенадцать раз в месяц, может выкладываться полностью.
Не.знаю, кто придумал такие нормы, думаю, это человек, плохо знающий природу нашего искусства и того количества килокалорий, которые мы отдаем, когда валяем дурака на манеже. Пусть этот человек попробует хоть раз повертеться, как мы, может быть, тогда поймет наш труд.
Да, я знаю, нелегко сыграть сложную роль в драматическом спектакле. Сыграть клоуна, который десять раз за вечер выходит к зрителям ничуть не легче. Ничуть. Абсолютно. Ни на один грамм ни по творческим затратам, ни по физическим. Конечно, и в том и в другом случае я беру высокий исполнительский уровень.
— В вашем образе есть некоторая, что ли, мрачноватость, вы никогда не улыбаетесь. Это специально, наиграно или идет изнутри?
— Я не знаю себя со стороны. Но комики и не должны улыбаться. Не видел ни одного настоящего комика, который бы улыбался. Кривляк видел и вижу на каждом шагу. А настоящий комик никогда не будет улыбаться. Это закон комизма. Улыбаться надо не снаружи — в душе. И еще. Должны все вокруг улыбаться. Клоун обязан создавать атмосферу улыбки, а не заигрывать со зрителем.
Но были комики, которые своим хохотом заставляли зал смеяться. Это буффонные клоуны. У них иной жанр и несколько иные законы. Буффонада — это трудно, это высший класс. А что касается коверного, он не должен специально улыбаться. Он все на манеже делает серьезно, сосредоточенно и, главное, в какую комическую ситуацию ни попадает, очень верит в то, что делает. Тогда только и публика «войдет» в ситуацию, начнет смеяться. Вот так верили Чаплину. Великолепен был в свое время Луи де Фюнес. Это чистая школа, в которой молодым комикам можно брать и брать для себя, потому что он дает очень многое. Я думаю, что после Чаплина Луи де Фюнес — второй. А среди наших комиков я бы выделил прежде всего Вицина. И, конечно, всю троицу: Вицина, Моргунова, Никулина. Это самая большая находка нашего столетия в советском комедийном кино. Боюсь, что равных им уже не будет.
А на манеже моим кумиром был Константин Мусин. То, что я видел, — это высшая ступень. И хотя я знаю, не всем он нравился, убежден, Мусин — большой, огромный талант, может, так до конца по-настоящему и не оцененный. Странно, но когда пробовали Мусина в чем-то другом, скажем, в кино, ничего не выходило. Не знаю, в чем тут дело, но как бы там ни было, Мусин — комик экстра-класса. Больше того, по актерскому уровню я считаю его выше Карандаша. Хотя, конечно, Карандаш — это шедевр, но мне ближе, симпатичней всегда был Константин Мусин.
Кстати, вы помните, Мусин никогда не улыбался. Потому что он через свое, через внутреннее тянул. Он всему удивлялся. Он что ни увидит, прямо-таки вздрагивает от удивления, вскрикивает внутренне. (Кремена изображает Мусина, комикует, фыркает, вскакивает, прохаживается по комнате, размахивая воображаемой тросточкой). Вот ведь кажется, все это ерунда. А на самом деле такое сделает даже не всякий большой профессионал. Соберите всех известных вам современных клоунов, скажите, сделайте на манеже так, как делал Мусин пальчиком, чтобы все, до последнего ряда, увидели это движение. Не сделают. И знаете почему? Потому что внутренний мир для этого должен созреть. Да-да. Настоящий комик весь сделан из мелочей, из тончайших штрихов, незаметных порой непрофессионалу. И когда Мусин брал лист бумаги, выходил с ним в манеж и вытворял такое, что нам и не снится, многие хохотали и даже не понимали, как это у него выходит. Но самое странное, что и он не знал над чем смеются. Это шло уже интуитивно, это уже в крови. Он живет в этом и сам в этот мир верит. Знаете, как в джазе? Скажем, саксофонист сыграет тему, потом начинает импровизировать. У него большая школа, он может играть без нот. Так же и настоящий комик начинает импровизировать в манеже, совершенно не думая, как выглядит он со стороны. Ему нечего беспокоиться, он в этом живет и этим живет.
Последнее время появилось немало артистов, работающих клоунами. Для них главное — показаться как можно с более выгодной стороны. Я это называю «массированная клоунада». Она заранее заготовлена на выстрел. Может быть, поэтому с манежа почти совсем исчезли клоуны-импровизаторы. Куда они исчезли, я думаю, вы это и сами чувствуете. Нет школы воспитания комиков и отбора их. А ведь подготовка коверных должна начинаться рано, где-то с десяти лет. Не позже. Именно в этом возрасте начинается формирование комического в человеке. А взрослого человека можно только натаскать. Да и то, если рядом будет толковый режиссер, скажем, Дубинский, Калмыков, Туркин, Франке. Они могут создать эффект импровизации. Но ведь нас-то не проведешь, мы-то знаем, как бывает на самом деле, когда клоун исполняет свои репризы по-новому. Вот это исчезло в клоунаде.
Одновременно открываются и другие раны: незнание буффонады, незнание многих жанров цирка — это налицо. Давайте проверим молодых, дадим задание: в паузе между номерами идет установка аппаратуры, скажем, турника. Без своей репризы, без заготовки пойди заполни ee! Вот тут и начинает проявляться недоделанное в учебном процессе. Методика обучения абсолютно противоречит законам комического. Комик в первую очередь свободный творец. Без ощущения полной свободы, полной вседозволенности он не должен жить. Его нужно окружить таким состоянием, таким обществом, такими условиями, чтобы все это способствовало свободному творчеству. А когда человек связан такими вещами, как переезды, зарплата, ставки, поездки за рубеж, получит или не получит квартиру, изготовят ли ему реквизит, рекламу, костюм и так далее — о каком тут творчестве говорить? Вы знаете, сколько это времени отнимает? Двадцать пять часов в сутки. И все. Творчество уничтожено. Когда творить? Не-ког-да! У нас вот эти вот административные обязанности забирают все время. Знаете, я считаю, если у клоуна на руках нет мозолей (вот, смотрите, у меня они уже сходят), это не клоун. Клоун обязан уметь делать все. Но не просто как акробат, жонглер или гимнаст, а как актер-акробат, актер-жонглер, актер-гимнаст. Он не должен запрыгивать на турник, он может залезть на него, он может свалиться откуда-то на него или, случайно зацепившись, взлететь на перекладину. Но специально подойти к турнику и начать на нем делать трюки настоящий, уважающий себя комик не имеет права. Он в этом случае уже не комик, он уже гимнаст. Вот отсюда и зарождается первое неправильное отношение коверного ко всему тому, что происходит в манеже. Мы не верим ему как коверному, не верим, что у него все выходит случайно.
— Ваш герой, несмотря на внешность угрюмого ворчуна, на поверку — очень добрый человек. Так, во всяком случае, мне кажется. И в то же время, как это ни странно, добрые клоуны стали постепенно вытесняться с манежа клоунами-публицистами, клоунами-новаторами.
— Я видел многих людей, которые злы в жизни, а в манеже или на сцене очень смешные. Но добрыми... нет, здесь притвориться трудно. Доброту не сыграть. Хотя главная и окончательная цель искусства — нести людям добро. И где это есть, есть мастер. Я в этом убежден.
Александр РОСИН