Из Мишкиной жизни

Однажды в праздничный вечер Мишка стоял на галерее цирка, плотно прижавшись грудью к дереву перил и, бледный от напряженного внимания, смотрел очарованными глазами на аре­ну, где кувыркался ярко одетый клоун, любимец цирковой публики.

Окутанное пышными складками ро­зового и желтого атласа тело клоуна, гибкое, как у змеи, мелькая на темном фоне арены, принимало различные позы: то легкие и грациозные, то уродли­вые и смешные; оно, как мяч, подпры­гивало в воздухе, ловко кувыркаясь там, падало на песок арены и быстро ката­лось по ней. Потом клоун вскакивал на ноги и, смелый, довольный собой, весело смотрел на публику, ожидая от нее ру­коплесканий. Она не скупилась и друж­но поощряла его искусство громким сме­хом, криками, улыбками одобрения. Тогда он вновь извивался, кувыркался, прыгал, жонглировал своим колпаком; при каждом движении его золотые бле­стки, нашитые на атласе, сверкали, как искры; а мальчик с галереи жадно сле­дил за этой игрой гибкого тела и, прищуривая от удовольствия свои черные глазки, улыбался тихой улыбкой не­изъяснимого удовольствия.

— Фот тяк! — ломаным   языком   и тонким голосом говорил клоун, перепры­гивая через стул.
— И фот тяк! — Он   вспрыгнул   на спинку стула, несколько секунд балан­ сировал на ней, но вдруг неестественно изогнулся, упал и, съежившись в ком, вместе со стулом замелькал по арене, так что казалось, будто стул ожил и го­нится за ним.

Мальчик следил за всем, что делал клоун, и, увлеченный его ловкостью, невольно отражал и повторял на своей рожице все гримасы уморительно под­вижного набеленного лица. Он повторял бы и жесты, но был стиснут со всех сто­рон до того, что не мог двинуть рукой. Сзади на него навалился какой-то боро­дач в кучерском костюме, с боков тоже давили его. На галерее было душно; грудь, прижатая к дереву перил, болела, ноги ныли от усталости и полученных толчков, но как ловок и красив этот клоун и как люб он всем!

Увлечение мальчика ловкостью арти­ста возвышалось до благоговейного чув­ства; он молчал, когда публика громко выражала свои одобрения клоуну; мол­чал и порой вздрагивал от желания са­мому быть там, на арене, кувыркаться на ней в сияющем костюме, смешить людей, слышать их похвалы и видеть сотни веселых лиц и внимательных глаз, устремленных на него.

Сильное, но смутное чувство, властно охватившее мальчика, было в общем темным чувством: оно не оживляло, а подавляло своей силой, в нем было много грусти и зависти, еще более обостряв­шихся каждый раз, когда у мальчика вспыхивала мысль о том, что все это красивое и приятное, как сон, должно скоро кончиться и опять ему придется идти домой, в темную и грязную мастер­скую.

А клоун встал на четвереньки, одну ногу вытянул и, прыгая по арене на дру­гой и на руках, с визгом и хрюканьем скрылся, возбудив в публике дружный хохот. Следующим номером программы бы­ла борьба двух атлетов; потом выехала на лошади барыня в длинном черном платье и в шляпе, похожей на маленькое ведерко; за ней вышли трое акро­батов...

Было и еще много разных л ном еров», но из них внимание маленького зрителя заняли только двое артистов, еще более маленьких, чем он сам. Исполнив труд­ное упражнение на турнике, они ушли: но и они не затушевали того впечатле­ния, которое оставил клоун. Когда представление кончилось и публика с шумом стала расходиться, мальчик с галереи все еще медлил ухо­дить и смотрел на арену, где уже гасили огни.

Вот там явился какой-то низенький господин с тростью в руке и с сигарой в зубах.

— Это и есть он самый... клоун-то! — сказал бородатый человек и, широко улыбаясь, добавил:
— Очень я его хорошо знаю...  хотя он и обрядился в настоящее...

Мальчик слышал эти слова и при­стально смотрел на человека с сигарой, который стоял среди арены, что-то при­казывал людям в красных мундирах, суетившимся по ней. Это блестящий ловкий клоун? И мальчик разочарованно тряхнул головой — не понравилось ему, что такой удивительный человек одевается, как самый обыкновенный модный барин. Вот если бы он, Мишка, был клоун, он так бы и ходил по улицам в ярком, широком, атласном костюме с золотом и в высоком белом колпаке.

И Мишка вышел из цирка, реши­тельно недовольный этим неприятным превращением артиста в обыкновенного человека.

II

Длинная улица лежала пред мальчи­ком; по обеим сторонам ее, как две нити крупных огненных бус, протягивались вдаль фонари, оживленно и безмолвно состязаясь с тьмой ночи, полной говора людей  дребезга пролеток. Вспоминая выходки клоуна, мальчик улыбался и иногда, перепрыгивая через впадину на панели или вскакивая на ступеньку крыльца   вполголоса восклицал:

— Фот тяк! И фот тяк!..

И. воспроизводя на лице гримасы и ужимки. потешавшие публику, мальчик порой останавливался перед окнами ма­газинов и серьезно подолгу рассматривал свое отражение на стекле.

Удовлетворенный видом своей исковерканной гримасами скуластой рожицы с маленькими, живыми, черными глазами, он весело подпрыгивал и свистел. Но в нем уже являлось нечто портящее ему настроение — память, оживленная боязнью наказания, чувством, которое постоянно жило в худой груди Мишки, — память упорно восстанавли­вала перед ним завтрашний день — тя­желый, суетливый день.

III

Завтра утром он проснется, разбу­женный сердитым окриком кухарки, и пойдет ставить самовар для мастеров. Потом приготовит посуду для чая на длинном столе среди мастерской и ста­нет будить мастеров; а они будут ругать его и лягаться ногами...

Пока они пьют чай, он должен при­брать их постели, вымести мастерскую, потом, выпив стакан холодного и спито­го чаю, он достанет из угла мастерской большую каменную плиту, положит ее на табурет и с пирамидальным камнем в руках усадится растирать краски. От возни с тяжелым камнем по плите у не­го заболят, заноют и руки, и плечи, и спина.

После обеда около часа отдыха; он уберет со стола и, свернувшись где-нибудь в углу, заснет, как котенок... а разбудят его пинком. Может быть, его заставят чистить пемзой доски, зашпа­клеванные под иконы, и он, кашляя и чихая, долго будет дышать тонкой меловой пылью. И так весь день до ужина.

Единственное приятное, что испыты­вал Мишка и чего он всегда с нетерпением ждал, — это приказание бежать куда-нибудь — к столяру за досками для икон, в москательную лавку...

А самым неприятным и даже страш­ным для него было кропотливое и требовавшее большой осторожности поруче­ние заготовить яичных желтков для красок.

Нужно было осторожно разбить яйцо, слить в одну чашку желток, белок — в другую; а он то портил яйцо, раздавли­вая в нем желток, то сливал белок в чашку с желтком и портил уже все желтки, которые успел отделить. За это били.

Скучную и нелегкую жизнь изживал он...

IV

Дойдя до ворот хмурого двухэтажно­го дома, окрашенного в какую-то ры­жую краску, Мишка толкнулся в калит­ку и, убедившись, что она заперта, тот­час же решил перелезть через забор, что и исполнил быстро и бесшумно, как кошка. Проникая во двор таким необы­чайным путем, он избегал подзатыльни­ка, которым непременно отплатил бы ему дворник за беспокойство отворить калитку. А кроме этого, Мишке было и невыгодно, чтоб дворник видел, где он ляжет спать.

Мальчик для сна выбирал самые укромные уголки двора, — этим он выигрывал у хозяина несколько лишних минут сна, ибо поутру для того, чтобы разбудить Мишку, сначала нужно найти его.

И теперь он тихо пробрался в угол двора, там, в узкой дыре между поленницей дров и стеной погреба, зарылся в солому и рогожи, с наслаждением вы­тянулся на спине и несколько секунд смотрел в небо.

В небе сверкали звезды... Они напо­минали Мищке золотые блестки на атласном костюме клоуна; он зажмурил глаза, улыбнулся сквозь дремоту и без­звучно, одними губами повторив: «Фот тяк!»...» — уснул крепким сном.

Проснуться его заставило странное ощущение: ему показалось, что левая его нога быстро бежит куда-то и тащит за собой все тело. Он с испугом открыл глаза.

— Чертенок! — укоризненно  говорила кухарка, дергая его за ногу. — Опять ты спрятался?  Вот  я  ужо — погоди! — ска­жу хозяйке...

—Это я, тетенька Пелагея, не пря­тался, вот, ей, богу, не прятался, — и Мйшка, вскочив на ноги, убежденно перекрестился. — Я пришел, было везде заперто... Дядя Николай стал бы ругать­ся, ну, я — махить через ворота, — ско­роговоркой объяснил Мишка, зорко сле­дя за руками кухарки.

— Иди, иди, шишига, ставь самовар-от, ведь уж скоро шесть часо-ов...
— Это я сичас! — с полной готов­ностью воскликнул Мишка и, довольный тем, что так дешево отделался, сломя го­лову побежал в кухню. Там, бодро во­зясь около самовара, позеленевшего от старости, пузатого ветерана с исковер­канными боками, Мишка вступил в бе­седу с кухаркой.

V

— Ну, уж в цирке вчерась, — ах, те­тенька! — здорово представляли! — Щуря глаза от удовольствия, сказал он.

— Я тоже хотела было пойти, — угрюмо отозвалась кухарка и со злым вздохом добавила: — Да разве у нас вырвешься?!

— Вам нельзя, — серьезно сказал Мишка и, так как он был великий дип­ ломат, то, ответив кухарке сочувствен­ным вздохом, пояснил свои слова:

— Потому вы вроде как на каторге...

— То-то что...

— А уж был там паяц один... Ах, и шельма!

— Смешной? — заинтересовалась   ку­харка оживлением Мишки.

— То-ись, просто уморушка! Согнет он какой-нибудь крендель, так все за животики и возьмутся!  — живо опи­сывал Мишка, держа в руках пучок зажженной лучины.

— Ишь ты... люблю я этих паяцев... Клади лучину-то в самовар, руки сожжешь!

— Фюить! Готово! Рожа у него, как на пружинах... Уж он ее и так кривит и эдак... — Мишка  показал, как именно паяц кривит рожу.

Кухарка взглянула на него и расхо­хоталась.

— Ах, ты... Таракан! Ты... ведь уж перенял! Ступай, убирай мастерскую-то, ангилютка!

 

 ЛЕОНИД АНДРЕЕВ

Журнал Советский цирк. Июнь 1966 г.

оставить комментарий