В горы

1

Пароконный воз тяжело на­гружен бревнами. Манаф Хубиев привез его из колхозного леса и остановил возле строи­тельной площадки будущего коровника. Но здесь косогор, и лошади провезли воз не­сколько дальше, чем нужно.

Манаф соскочил на землю, отошел в сторону и скоман­довал:

Максим, сдай назад!

Шестилетнему вороному мерину Максиму это не понра­вилось. Ему нужно было преодолеть двойное сопротивле­ние: инерцию воза, который накатывался на ноги, и упрям­ство своего напарника Гнедка — тот притворялся, что пло­хо понимает человеческую речь, а может быть, и впрямь плохо ее понимал. Так или иначе, не хотелось Гнедку оса­живать воз.

Но, сильно упершись крупом в передок телеги, Максим потащил за собой Гнедка, и оба пятились до тех пор, пока не раздалась новая команда:

Стой,   довольно!

Наблюдая эту картину, я заинтересовался: каким образом Манафу, восемнадцатилетнему парню-карачаевцу, удалось так хорошо выдрессировать Максима?

Оказалось, что это лишь самый скромный результат манафовской дрессировки. Стоит Манафу приказать коню: «Умри» — Максим как подкошенный падает на землю и вы­тягивает ноги. Сколько бы вы его ни дергали, он не вста­нет, пока Манаф не прикажет. Если же Манаф прикоснется рукой к груди коня и скажет; «Не дыши», конь до послед­ней возможности задерживает дыхание. Если Манаф рас­порядится: «Ищи!» — и затеряется в толпе, конь врежется в толпу и непременно разыщет своего повелителя,

А способы дрессировки?.. Трудно Манафу изложить свою «систему». Она и есть, и нет ее. Это просто сумма каких-то врожденных пастушеских навыков в обращении с живот­ными. Отец Манафа был конным пастухом. «Родился на коне» и Манаф. И за свои восемнадцать лет он успел сде­лать ручными, покорными человеку двадцать неуков, то есть табунных, необъезженных лошадей. Приручая дика­рей, он изучает их характеры и наиболее покладистых, наи­более привыкших к нему заставляет добром, лаской, поощрением делать «разные штуки». Животные понимают его, а он понимает животных.

Манаф дрессирует не только лошадей — собак тоже. Вернейшими помощниками оказались они в таком, напри­мер, трудном деле, как «разъяснение» молодым овцам-самкам их материнских обязанностей. Принесли овцы яг­нят, те пытаются их сосать. Не тут-то было! Матери больно, и она убегает от ягнят. Манаф подзывает двух-трех собак, приказывает им догнать и показывает, кого догнать.

Беглянка остановлена. Ее яростно облаивают. Если она все же отбивает ногой ягненка, собаки берут ее зубами за уши; держат, но не кусают. И посматривают на Манафа. Нетерпеливая мамаша продолжает отгонять ягненка. Тогда Манаф решается на последнее средство: «Куси!» Ухо прокушено, и боль от укуса отвлекает от неприятных ощуще­ний, какие причиняет ягненок. Овца смиряется. Потомство ее сполна получило свою порцию молока и с этого раза или после двух-трех подобных экспериментов будет всегда ее получать.

С Манафом я познакомился на молочнотоварной фер­ме колхоза имени Сталина, Зеленчукского района, Кара­чаево-Черкесской автономной области, Ставропольского края.

2

Разъезжая по этой области, значительная часть которой раскинулась на северных склонах Главного Кавказского хребта, бывая у пастухов, лесоводов, лесорубов, охотников, часто встречаешь таких стихийных, прирожденных дрессировщиков, дрессировщиков по наследству, как Хубиев. Без хорошо, специально обученной собаки и лошади горец не справится со своим трудным делом — не сбережет скот, не защитит его от внезапного нападения диких зверей.

Вот гонят стада бычков на альпийские луга. Горная тропа узка. Стадо идет «икрой». Но то один, то другой бычок, вырвавшись из общего по­тока, устремляется вверх или вниз по склону. Надо вернуть беглеца. Посадив лошадь на круп, всадник-пастух, словно на салазках, съезжает на ней с крутого откоса. Или, напря­гая спину так, что кажется, кожа лопнет, вымуштрованный конь тащит своего хозяина на немыслимую крутизну. Только благодаря этому и удается перерезать путь нарушителю. Почти каждый горный пастух — изумительный дрессиров­щик собак. Высокогорный кош (стоянка стада). Пастух при­гнал овечью отару с пастбища на тырло (площадка для отдыха скота), накормил собак. Обычно на отару полагает­ся четыре собаки. После ужина они бегают вместе или врозь, где попало. Но в положенное время пастух вышел на ночное дежурство и выстрелил из своего охотничьего ружья в воздух. Это сигнал для собак: «По местам!»

Давно приученные, они занимают свои посты по всем четырем углам тырла. Одна ложится в южном углу, вто­рая — в северном и так далее, будьте уверены — не оши­бутся и не заснут. В любой час ночи загляните в их недреманные глаза — прочтете понимание собаками своего дол­га, настороженность и готовность в любое мгновение бро­ситься на непрошенного гостя...

А если случится пастуху гнать отару в туман над пропа­стью, то собаки непременно оттеснят от нее овец, будто знают: свалится в пропасть одна овца — ринутся туда и другие. Такой уж у них «обычай»: за одной все пойдут. Хоть в огонь, хоть в воду, хоть в пропасть. Бдительность собак — это тоже результат дрессировки.

3

И еще хочется рассказать о том, что я видел в Зеленчукском районе у лесорубов, на высокогорном участке Рапчай.

С крутых его склонов трелюют — свозят лошадьми — тол­стые пихтовые кряжи. Трелевщик и его конь отлично по­нимают друг друга. Вот Михаил Климентъевич Селютин, старый лесовик, подвел гнедого Дудика к крутому косого­ру и слегка присвистнул. Косогор этот настолько крут, что, глядя на Дудика снизу, Селютин видит не только верх спи­ны коня, но и его холку. Дудик, волоча за собой валик, не­ся на хомуте крюк и молот, рывками полез в гору.

Селютин, заложив руки за спину и сильно наклонившись, медленно следует за ним. На какой-то точке косогора он кричит послушному коню: «Стой!» Дудик останавливается. Селютин достает молот, крюк и вколачивает его в бревно.

«Повернись!» — Дудик поворачивается, Михаил Климентьевич цепляет валик на крюк. «Пошел!» — и лошадь, сама находя дорогу между бревнами, начинает спускаться. Трелевщик, сильно отстает, а она сама выбирает аллюр. То шагом, то рысью, то даже галопом спешит Дудик доста­вить кряж на место, не забывая, что этот кряж может его догнать, свалить или ударить по ногам. Удивительно ловко избегает конь несчастий. Но случается все же, Дудик не по­чувствовал, что кряж слишком приблизился к нему. Тогда внимательно наблюдающий сверху Селютин кричит вдогон­ку: «Дудик, берегись!» И умный конь отскакивает в сторо­ну. Кряж проносится мимо, но, удерживаемый сопротивле­нием лошади, занимает поперечное положение и останав­ливается. Дудик снова поворачивается и заставляет кряж скользить по склону.

4

Все это лишь немногие примеры чисто хозяйственной, производственной (кроме некоторых «номеров» Манафа) дрессировки, которая на каждом шагу   встречается в горных, скотоводческих и лесных районах.

Не являются ли подобные примеры, подобный опыт неис­черпаемым резервом для цирка, не таятся ли тут огром­ные   возможности  для   него?

Думается, что нужно еще шире, чем это делается те­перь, использовать опыт таких замечательных самодеятель­ных дрессировщиков, как Манаф Хубиев, и привлекать не­которых из них к работе в цирке.

Ценен не только природный дар горцев — они несом­ненно принесут в цирк много выдумки, много своего твор­ческого опыта. Ведь мы и в настоящее время знаем приме­ры обогащения цирковых программ наездниками и дресси­ровщиками, выдвинувшимися из среды джигитов, любите­лей и т. д.

Но использовать народные традиции дрессировки живот­ных следует и по-другому: если бы профессиональные дрессировщики, наездники, клоуны почаще заглядывали в горы Кавказа, Киргизии, Казахстана и других республик, то, надо думать, почерпнули бы в народном опыте немало новых   идей   для   создания   своих   программ.

Вот первый, наудачу, взятый пример. Конь, выученный Манафом, так беспрекословно подчиняющийся ему, совер­шенно не переносит прикосновения чужой руки. В этом контакте между покорностью хозяину и строптивостью по отношению к чужому заложены большие возможности для веселой   клоунады.

Или когда видишь пастушьих коней во время перегона скота, то представляешь себе, как свежо и интересно вы­глядел бы на арене цирка номер, в котором использована была бы способность этих лошадей   съезжать   с   большой высоты на собственном крупе вместе с всадником или карабкаться с ним чуть ли не на вертикальный склон.

Добавим к ним пастушьих собак, дрессированных зверей, особенно медведей, набросаем сюжетную канву... Сама собой напрашивается мысль о цирковой постановке. Это может быть пантомима, построенная на сюжете из жизни горных   пастухов.

На богатом художественном фоне, воспроизводящем чу­десные краски альпийского луга, разыгрывается драмати­ческий эпизод — нападение медведей на овечье стадо. Тут могут быть использованы всякого рода трюки с собаками и лошадьми, национальные танцы пастухов, клоунские интермедии, акробатические номера. Можно создать увле­кательную   пантомиму.

5

Опыт народной дрессировки подсказывает еще одну мысль: необходимо шире привлекать в цирк те виды и породы животных, с которыми имеют дело пастухи. Что-то не помнится ни одного номера с кавказскими овчарками. Но ведь именно эта порода крупных собак проявляет большие способности к пастушьей дрессировке. Среди конских пород хорошо поддаются воспитанию горные ка­рачаевские, кабардинские, киргизские лошади.

Вывод ясен: эти и другие проверенные народным опы­том   породы — на   арену!

Итак, в горы. В горы на летовку, чтобы спуститься с них на цирковую арену с новыми творческими идеями и но­выми   цирковыми   номерами!

Очарованием правды характера, а вовсе не демонстрацией не­бывалых трюков покоряют артисты Будапештского цирка. Хотя отличных трюков в их номерах более чем достаточно...

Мы познакомились с мастерством будапештцев прошлой осенью в столице Румынской Народной Рес­публики.

Было это в те дни, когда осенний холодный и хмурый Бухарест расцвел веселыми, пестрыми флагами, теат­ральными афишами двадцати шести стран мира, когда город во второй раз принимал у себя гостей-куколь­ников: Артистов, режиссеров, худож­ников, кинодеятелей, критиков — посланцев четырех континентов мира, собравшихся на свой Международ­ный фестиваль — праздник и конкурс театров кукол и кукольных кино­фильмов.

Бухаресту было в те дни не до цирка. Зрители едва успевали прий­ти со спектакля театра кукол, ку­кольного фильма или концерта, как дома — уже с телевизионного экра­на — их приветствовали новые ку­кольные герои или их создатели. Фантазия кукольников поражала. Зрители увидели масштабные спек­такли. Кукольную оперу. Оперетту. Пантомиму. Балет. Разнообразные эстрадные представления с куклами. И,  конечно, спектакли либо отдельные номера, по-своему трансформи­ровавшие  цирковые  представления.

Поэтому появление в городе Бу­дапештского цирка не вызвало осо­бого ажиотажа.

Первое представление венгерских артистов ничем не напоминало премьеру, да еще премьеру зару­бежного коллектива. На втором — зрителей было значительно больше. А через два-три дня во все концы города разлетелась весть о том, что Будапештский цирк обязательно на­до смотреть, нельзя не увидеть.

Фамилия этих венгерских жонглеров – Иван – прозвучала для нас несколько неожиданно

Цирк был полон.

Про такие программы обычно говорят, что они напоминают собой представления мюзик-холльного типа. Действительно, нас не пытались поразить громоздким, помпезным про­логом или финалом, нам не преподносили того «гвоздя программы», который непременно содержит невиданный трюк или демонстрирует неожиданную головоломную технику. Ряд номеров будапештцев был ре­шен камерно и как будто даже не требовал масштабов циркового ма­нежа.

Однако ни разу в представлении камерность не оборачивалась салонностью, актеры ни в чем не впадали в манерность. Никакой в дурном смысле «изысканности», которая не­редко сопровождает подобные про­граммы.

Уже началом представления вен­герские артисты подчеркнули свое полное родство с искусством народ­ных потешников: два трубача, шесть девушек с факелами в нарядных на­циональных костюмах открыли это представление. А вслед за ними, еще при свете веселого фейерверка, фа­кельных огней, началась «игра с кнутом», издавна ставшая непремен­ным атрибутом празднеств венгер­ских крестьян.

...Будто на праздничной сельской улице, красиво взвился вверх, а по­том резко, со свистом ударился о землю длинный пастуший кнут. Это артист Делибаб заставлял его то с неимоверным шумом рассекать воз­дух, а затем с удивительной точ­ностью резать на ровные полоски лист газеты; то снимать пробку с бутылки, не задев ее горлышка, не потревожив руки своей напарницы, держащей эту бутылку; то от­крывать увесистые глиняные крышки у керамических кувшинов и бутылей.

Подлинно народным происхожде­нием отмечены и многие другие но­мера программы. Но вместе с тем каждый из них светится истинным артистизмом, идет в отличном совре­менном ритме, наполнен изяще­ством, грацией. Это в одинаковой мере относится и к артисту Делибаб (кроме номера «Игра с кнутом» он выступает и как эквилибрист с ша­ром и бутылками), и к четверке жонглеров с ракетками и бутылками (фамилия которых — Иван — прозвучала для нас несколько неожи­данно), и к музыкальным эксцент­рикам, и неплохим партерным акробатам Орлози. С большом вкусом, с тем техническим совершенством, когда любой сложный трюк кажет­ся необычайно простым, работают и четверо комических велосипеди­стов— Нанаши, и шестеро жокеев Пикард, двое из которых виртуозно делают сальто с одной лошади на другую, и отличный жонглер с цилиндрами, мячами и ложкой — Газдаг Гёза.

Однако, при всем внимании к тех­нической завершенности каждого номера, не это становится тем главным, что определяет своеобразие всей программы.

...На манеж вышел человек в ко­телке и черном костюме. Скромно положил на пол скрипичный футляр. Наклонился. Вынул скрипку. Снова положил ее. Принес лестницу. Поднял скрипку. Заиграл; медленно рас­качиваясь, начал подниматься по вольностеящей лестнице. Он играл нудно и долго. Словно «по рассеянности». Мелодии неожиданно появ­лялись и исчезали незаконченными. Ритм резко колебался в зависимости от колебаний лестницы, в поведении человека не было и тени наигрыша, утрировки жестов, внешнего комикования, к которым нередко прибе­гают музыкальные эксцентрики.

Все в его поведении, манере держаться привлекало естественностью, оправданностью каждого движения. Казалось вполне нормальным даже то место, которое он выбрал для своего музицирования. И только когда он спрыгнул с рассыпавшейся на глазах лестницы, снял маску — усы, очки, снял нелепый пиджак, мы увидели хорошо сложенного мо­лодого человека и поняли - артист Кратели не стремился удивить нас обилием музыкальных инструментов, головоломностью своей техники. Он хотел рассказать нам о небезынте­ресном и для него и для нас человеке, специфическими средствами своего искусства раскрыть его ха­рактер. И он поведал нам о некоем рассеянном человеке, который жи­вет по инерции, производит по обязанности определенные действия, делает это неинтересно, вяло, одно­образно.

Короткий номер. Каких-нибудь несколько минут. Но он радует и своей законченностью и великолепной способностью подчинить традицион­ный трюк, цирковую технику задаче подлинно высокой и сложной - созданию   цельного    и   оригинального характера. Этой же задаче — превратить  номер, ограничивающийся на аренах цирка, как правило, демонстрацией определенных трюков, в образный рассказ о человеке — отданы значительные усилия почти всех артистов Венгерского цирка.

Это как будто входит и в твор­ческую задачу дрессировщика львов артиста Сегеди.

...Семь львов заняли свои тумбы. Семь львов настороженно и с тре­вогой смотрят на маленькую желез­ную дверь, откуда должен появить­ся укротитель, поддавшись настрое­нию животных, мы тоже напряженно ждем его. Какой-то он, Сегеди?.. А он совсем не похож на артиста. Большой, широкий, грузноватый че­ловек с седой головой и веселыми молодыми глазами, он вошел в клетку просто, по-домашнему. Весь его облик — добродушного, мягкого человека — сразу же располагает к нему. Какой-то необычайно привле­кательной кажется даже его рубаш­ка с расстегнутым воротом...

Сегеди приветливо улыбнулся и нам, зрителям, и своим сурово смот­рящим питомцам. Просто, как под­зывают знакомую дворнягу, он пригласил одного из самых мрачно на­строенных львов. Лев пошел легко. Сегеди позвал второго, третьего… Седьмой идти отказался. Укротитель зовет его так же просто, с таким же внутренним покоем, уверен­ностью, лаской в голосе, как и остальных. Лев упрямится. А потом, неожиданно для нас, с диким ревом кидается на укротителя. Сегеди встречает это спокойно, как невин­ную шалость невинного существа... Он погладил льва по голове. При­стыженный, тот виновато валится у ног дрессировщика. Это был трюк. Неожиданно он повторился еще ра­за два. Лев кидался на укротителя, тот встречал его веселой улыбкой. Лев опускал голову и... выполнял все те сложные поручения, какие даются хорошими дрессировщиками хорошо выдрессированным   зверям.

Зрителей обрадовала интересная и умная дрессура. Но не только. В поведении артиста не было наигран­ной смелости, на нем не было бле­стящего костюма, не принимал он и эффектных поз. Но весь его облик светился внутренним артистизмом, ду­шевной человеческой грацией, что и убедило всех — исподволь, совсем незаметно: а человек-то действи­тельно царь земли, всесильный. Добрый. Могучий,

Вы вправе задать вопрос: а как же коверные? Или на этот раз обо­шлось без комических дивертисмен­тов?

Нет, не обошлось, Штефи и Барош — два смешных человека, два умельца, обладавших обостренным чувством цирка, манежа, чувством, которое рождается талантом комика, мастерством истинного профессио­нала-виртуоза. В их манере поведе­ния, в их юморесках еще более ак­тивно сказалась особенность всей программы: Штефи   и Барош с подлинной достоверностью жили в своих интересно придуманных образах. Они никого не дублировали. Бо­лее того — если каждый выступивший сегодня на манеже продемонстри­ровал своеобразный характер, но делал это приемом широкой обоб­щенности, приемом плакатным, Штефи и Барош раскрывали создан­ные ими характеры постепенно, не торопясь поведать все сразу.

Высокий, плотный человек Ште­фи — неуклюж, звмкнут, нескладен и фантастически застенчив. Он не играет в «застенчивость» и не кокет­ничает своей замкнутостью. Некуда девать руки. Путаются в узких брю­ках длинные носы ботинок. Штефи нелеп, и, понимая это, он бледнеет, с трудом двигается, словно не ощу­щая ничего, что творится вокруг. Штефи дают яйцо. В оцепенении он сжимает его тек сильно, что яйцо с легким хрустом выскальзывает из рук. Штефи нечаянно наступает на яйцо. И, поскользнувшись, чуть не падает. Удерживается. Это его раз­веселило и обрадовало. Во второй раз он наступает на яйцо сознатель­но. В третий — решает прокатиться. Барош, потрясенный переменами в Штефи, пытается унять его. Куда там! Штефи с настойчивостью упря­мого и развеселившегося ребенка кричит, хлопает в ладоши. Глаза его горят. Остановить его невозможно! Он кричит. Даже командует. Он по­нукает...

Так артист начинает свой рассказ о ничтожном человеке, который, по­лучив неожиданно возможность командовать и властвовать, распоясы­вается до такой степени, что отрав­ляет существование всем окружаю­щим. С мастерством подлинного ар­тиста Штефи «раздевает» своего не­когда «скромного» героя, зло разоб­лачая наглую развязность возо­мнившей о себе личности. Видимо, Штефи знает таких людей в жизни. Во всяком случае, его искусство ак­тивно и воинственно. Он не только смешит, но и учит.

...О венгерских артистах цирка можно рассказывать много. И об их отличном вкусе, чувстве меры, юмо­ре. Можно порадоваться и такой находке: каждый номер объявляет не инспектор манежа, а кто-либо из актрис цирка, выходящих каждый раз в новом костюме, с иным способом обнаруживать и показывать зрите­лям цифру, соответствующую обоз­наченной цифре в программке. Эта цифра оказывается то в букете цве­тов, то в веере, то на спасительном круге. Перед нами словно проходят одна за другой девушки, женщины сегодняшней Венгрии. И это как бы еще один из способов перенести на зарубежную арену кусочек родного города.

Лучшее, что есть в программе венгерских артистов, еще и еще раз показывает, как поистине безгранич­но цирковое искусство.

Герман Соколов

Нат. Смирнова

Бухарест — Москва