Из дальнего угла. В.И. Березкин
C Юрием Арсеньевичем Дмитриевым я сколько-нибудь близко никогда не общался. Наблюдал за ним только во время заседаний Сектора, сидя в дальнем углу нашей комнаты. Моя позиция была позицией зрителя, смотревшего на сцену из последнего ряда и внимательно следившего за тем, что говорил и делал протагонист этик секторальных «спектаклей».
И за советами я к Юрию Арсеньевичу никогда не обращался, чаще советовался c Константином Лазаревичем Рудницким, иногда c Аркадием Николаевичем Анастасьевым, моим научным руководителем в аспирантуре. Старался беспокоить их редко, только когда возникали какие-то проблемы. С Юрием же Арсеньевичем были встречи еженедельные каждую пятницу по два, a то и три часа.
B моей памяти пассивного наблюдателя за жизнью Сектора во времена руководства Дмитриева сохранились отдельные эпизоды, которые, впрочем, кажутся существенными и потому, наверное, не забываются и по сей день.
Как можно забыть, к примеру, замечательную фразу, не раз повторявшуюся Юрием Арсеньевичем: «Я без чтения в восхищении!» Это была, конечно, одна из его многочисленных шуток. На самом деле, он, как заведующий, строго следовал заведенному порядку, и ни одна рукопись не проходила без его чтения и обсуждения. Однако, сталкиваясь c тем, что обсуждения (в частности, моих рукописей) раз за разом обретают формально процедурный, «галочный» характер, a потому бессмысленны, я все время вспоминаю эту фразу Дмитриева.
Для меня лично идеальная формула работы Сектора – «без чтения», если, конечно, o нем специально не просит автор. Что же касается второй части фразы – «в восхищении», – то и это тоже по желанию: кто без него не может, пожалуйста, наслаждайтесь восхищением коллег.
Дмитриев владел искусством полемики. На исходе советской «оттепели», когда стало основательно «примораживать», в Институт в связи c публикацией статьи Т.И. Бачелис o Станиславском нагрянула группа из комиссии по наследию режиссера. На организованном по приказу свыше показательном собрании «наследники» Станиславского – B.H. Прокофьев, H.H. Чушкин, a также Б.И. Ростоцкий – яростно, возмущенно, громогласно громили автора статьи за «крамолу». Клеймили за чуть ли не покушение на основы социалистического реализма. Дело принимало серьезный оборот. По слухам, могли даже закрыть Институт, как гнездо вольнодумства. Переломил ситуацию наш Юрий Арсеньевич. Он сказал примерно следующее: «Может быть, я что-то не так понимаю, прошу мне тогда объяснить, но вот я слушаю, что здесь говорится, и y меня возникает вопрос: социалистический реализм и система Станиславского — это одно и то же? Или все-таки есть разница?» После его выступления обличительный пафос «наследников» спал, обсуждение приняло характер сугубо театроведческой полемики, И никаких оргвыводов уже не последовало.
Как и фраза «Я без чтения в восхищении», слова o Станиславском и социалистическом реализме типичны для особого склада мышления Дмитриева. Эта особость — мастерское владение полемическим трюком, основанным на использовании демагогической логики оппонентов, выворачивании ее наизнанку ради того, чтобы обнажить ее абсурдность и политическую своекорыстность. Такая особость не безопасна, она требует смелости, мужества.
Трюк, по Юрию Арсеньевичу, — основа основ цирка, зерно этого замечательного искусства, главным исследователем которого в России, a может быть, и во всем мире, был Дмитриев. Заняться не только театроведением, но и цирком посоветовал ему в свое время Игорь Эммануилович Грабарь, основатель нашего Института. Сколько впоследствии Дмитриеву пришлось слышать в свой адрес от твердолобых театроведов: «Подумаешь, цирк, какая это наука?» Подобное не раз приходилось слышать и ученице Юрия Арсеньевича, Наталье Ильиничне Смирновой, относительно театра кукол. «Ну, как там твои куколки», — c иронией как-то спросила ее бывшая сокурсница по ГИТИСу, служившая «куколкой» в отделе культуры ЦК КПСС.
K.Л. Рудницкий рассказывал, как Дмитриев защищал его и других институтских «подписантов» (это были письма в защиту A.Д. Синявского и Ю. М. Даниэля) на бюро райкома. Их вызвали, чтобы забрать партбилеты. Дело было решенное. Они ожидали своей участив предбаннике райкомовского «приемника‑распределителя», перед дверью кабинета, где под председательством первого секретаря Г.A. Иванова заседала комиссия, и слышали оттуда заглушавший всё и вся голос Юрия Арсеньевича. Ему удалось добиться невозможного: «подписантов» не исключили, а ограничились строгим выговором c предупреждением. Что там он говорил — неизвестно, но, несомненно, это был тоже один из его великолепных полемических «трюков», — иначе было невозможно переубедить товарища Иванова, известного жесткостью и беспощадной неумолимостью к «антипартийным элементам», «идеологическим диверсантам». Дмитриев и здесь переломил ситуацию.
Действуя столь решительным образом в трудные для Института, Сектора и его сотрудников минуты, Дмитриев, как наш руководитель, делал все, чтобы избежать подобных ситуаций. Как-то, еще в бытность Института на последнем этаже здания на Кузнецком мосту, Сектор должен был обсудить и утвердить к защите монографию работника отдела культуры газеты «Правда» Г.А, Капралова. Больше всех недоумевала Татьяна Михайловна Родина: «Юра, как можно это утверждать, это же очень плохо». Возмущению Юрия Арсеньевича не было предела: «Ты что, ничего не понимаешь? Забыла, где живешь? Ты вообще газеты читаешь?». Напоминания Родиной, «улетавшей» в своих научных изысканиях в «заоблачные дали», о том, где она живет и какой век на дворе, ему приходилось делать чуть ли не на каждом заседании. Больше других он «строжил» свою гитисовскую сокурсницу и за постоянные опоздания, на что она отвечала: «Юра, но ведь заносы». B смысле, снежные. «Заносы», правда, бывали у нее в любое время года. И еще Юрий Арсеньевич все время говорил: «Ну, нельзя же, Танечка, так сложно писать! Кто в состоянии это прочесть, понять. Писать нужно, как в «Вечернюю Москву», простои ясно».
Помню заседание, на котором один из младших научных сотрудников B.B. Сечин c безапелляционной смелостью заявил o категорическом своем несогласии («Все это просто глупость!») со статьей B.И. Ленина «Лев Толстой как зеркало русской революции». Дмитриев прервал выступавшего: «Зачем вы все это здесь говорите? Почему я должен это выслушивать? B какое положение вы меня ставите? Как я должен реагировать, что сделать?». И потребовал от присутствующих, чтобы o происшедшем никто за пределами нашей комнаты не знал. Не прошло и получаса, как все стало известно дирекции, a затем и в городе.
Когда на заседании раздавались возмущение и негодование по поводу тех или иных решений, поступков, поведения властей разных уровней, в том числе и институтских, Дмитриев остужал пыл выступавших: «Какие вы смелые — говорить в этой комнате! Поднимитесь на второй этаж, скажите все это там, Или подайте заявление. У нас по Конституции каждый советский гражданин имеет право подать заявление — хоть директору, хоть министру, хоть в Кремль».
Из личного опыта помню, как во время обсуждения моей рукописи o сценографии, Юрий Арсеньевич сделал единственное строгое замечание: «Почему здесь нет спектакля «Любовь Яровая»?» K содержанию рукописи «Любовь Яровая» не имела никакого отношения, что он прекрасно понимал, но, как начальник, он обязан был напомнить автору o важном произведении театрального соцреализма. Сегодня и это воспринимается, как еще один «трюк», хотя надо сознаться, на какое-то время меня смутивший: не вставить ли, действительно, эту самую «Яровую»? Однако вскоре выяснилось, что сам Юрий Арсеньевич забыл o своем «строгом» требовании тут же. Не помню случая, чтобы он заставлял автора «исправляться», обязательно выполнять пожелания, высказанные им или другими обсуждавшими. Рукописи подписывались им в печать без каких-либо условий, право автора соблюдалось на Секторе неукоснительно даже в самые трудные цензурные времена.
Однажды в Институт пришла разнарядка на привлечение в партию новых членов. На нашем Секторе добровольцев не нашлось. Обращаясь к младшим сотрудникам, Дмитриев призвал нас осознать всю серьезность ситуации: наш институт — идеологическое учреждение, мы — проводники линии партии, и нежелание быть в ее рядах может привести к самым негативным последствиям. Напугав нас, выполнив обязанность руководителя и тем самым отработав свой очередной «номер», больше к этой теме он не возвращался. Младшие сотрудники сектора театра таки остались беспартийными. Может быть, заданная разнарядкой квота была выполнена другими секторами или каким-то иным путем, но нас больше не трогали.
Из дальнего угла то, что говорили делал Юрий Арсеньевич, воспринималось не только как «спектакль», но и как урок по основам профессии. Обращаясь к аспирантами охлаждая их порой сверхвысокие намерения, он обычно говорил: «Любая работа начинается c библиографии и ею заканчивается».
Снижал Дмитриев и проявления авторского пафоса: мол, герой исследования первым открыл то-то и то-то, мол, ему присущи такие-то и такие-то качества. «Вы уверены? Раньше, до вашего героя, этого не было? Другие драматурги, актеры, режиссеры этими качествами не обладали?» То, что он говорил, казалось 6ы, элементарная истина. Но следовать ей очень непросто. Требуются не только большие усилия, но, главное — умение найти, определить, сформулировать то единственное, чем отличается предмет твоего исследования от любого другого, от всех остальных драматургов, актеров, режиссеров, художников, ему предшествовавших иену современных.
Свои книги Юрий Арсеньевич всегда дарил всем сотрудникам Сектора, включая аспирантов. До конца дней он сохранил эту традицию. Ныне на Секторе его примеру мало кто следует. Трудно также представить, что сегодня кто-либо мог бы, как он, делал неоднократно, сказать o себе публично, прямо на заседании Сектора: «Я средний театровед. Я отлично понимаю, что здесь сидят театроведы, гораздо талантливее меня». Так говорить может только человек, по-настоящему состоятельный и состоявшийся. Только истинно крупная личность способна на такой «трюк» по отношению к самому себе.
Вспоминая Дмитриева, понимаешь, как c его уходом, a также c уходом плеяды ведомых ими «гораздо более талантливых» людей, помельчал наш Сектор, теперь он по казенному называется «Отделом». Он стал женским. Не только из-за преобладания на нем прекрасного пола, но и по характеру, и по стилю работы. Трудно представить себе, чтобы при Юрии Арсеньевиче могла всерьез, страстно, темпераментно и даже c некоторыми последствиями, обсуждаться такая типично «дамская» и смешная по сути тема: что есть настоящая наука — сидение в архивах, составление комментариев к чужим историческим текстам или занятия живым театром? И кто есть настоящий ученый: коллекционер «старья» или человек, размышляющий о текущем художественном процессе? Юрий Арсеньевич имел вкус к постижению (в том числе и архивному) истории театра, цирка, эстрады и в то же время чутко, заинтересованно, любовно следил за тем, что происходит на сегодняшней сцене, арене, эстраде, понимал, сколь непросто все это постичь, зафиксировать, a тем более осмыслить. Юрий Арсеньевич Дмитриев остался в моей памяти примером ученого истинно гармоничного склада. Его отсутствие особенно остро ощущается сейчас, когда многолетними целенаправленными усилиями Отдела его приоритетным направлением стали источниковедение публикаторство, И этот перекос «живого» и «мертвого», на мой взгляд, привел к явному снижению уровня нашей науки, к ее сужению и к более усугубляющемуся расколу теоретиков и практиков театра.
оставить комментарий