Из дальнего угла. В.И. Березкин - В МИРЕ ЦИРКА И ЭСТРАДЫ
В МИРЕ ЦИРКА И ЭСТРАДЫ    
 







                  администрация сайта
                       +7(964) 645-70-54

                       info@ruscircus.ru

Из дальнего угла. В.И. Березкин

C Юрием Арсеньевичем Дмитриевым я сколько-нибудь близко никогда не общался. Наблюдал за ним только во время заседаний Сектора, сидя в дальнем углу нашей комнаты. Моя позиция была позицией зрителя, смотревшего на сцену из по­следнего ряда и внимательно следившего за тем, что говорил и делал протагонист этик секторальных «спектаклей».

И за со­ветами я к Юрию Арсеньевичу никогда не обращался, чаще советовался c Константином Лазаревичем Рудницким, иногда c Аркадием Николаевичем Анастасьевым, моим научным руко­водителем в аспирантуре. Старался беспокоить их редко, толь­ко когда возникали какие-то проблемы. С Юрием же Арсенье­вичем были встречи еженедельные каждую пятницу по два, a то и три часа.

B моей памяти пассивного наблюдателя за жизнью Секто­ра во времена руководства Дмитриева сохранились отдельные эпизоды, которые, впрочем, кажутся существенными и потому, наверное, не забываются и по сей день.

Как можно забыть, к примеру, замечательную фразу, не раз повторявшуюся Юрием Арсеньевичем: «Я без чтения в восхищении!» Это была, конечно, одна из его многочисленных шуток. На самом деле, он, как заведующий, строго следовал заведенному порядку, и ни одна рукопись не проходила без его чтения и обсуждения. Однако, сталкиваясь c тем, что об­суждения (в частности, моих рукописей) раз за разом обрета­ют формально процедурный, «галочный» характер, a потому бессмысленны, я все время вспоминаю эту фразу Дмитриева.

Для меня лично идеальная формула работы Сектора – «без чтения», если, конечно, o нем специально не просит автор. Что же касается второй части фразы – «в восхищении», – то и это тоже по желанию: кто без него не может, пожалуйста, наслаж­дайтесь восхищением коллег.

Дмитриев владел искусством полемики. На исходе советской «оттепели», когда стало основательно «примораживать», в Институт в связи c публикацией статьи Т.И. Бачелис o Станиславском нагрянула группа из комиссии по наследию режиссера. На организованном по приказу свыше показатель­ном собрании «наследники» Станиславского – B.H. Прокофьев, H.H. Чушкин, a также Б.И. Ростоцкий – яростно, возмущенно, громогласно громили автора статьи за «крамолу». Клеймили за чуть ли не покушение на основы социалистического реализма. Дело принимало серьезный оборот. По слухам, могли даже за­крыть Институт, как гнездо вольнодумства. Переломил ситуа­цию наш Юрий Арсеньевич. Он сказал примерно следующее: «Может быть, я что-то не так понимаю, прошу мне тогда объяс­нить, но вот я слушаю, что здесь говорится, и y меня возникает вопрос: социалистический реализм и система Станиславского — это одно и то же? Или все-таки есть разница?» После его выступления обличительный пафос «наследников» спал, обсуждение приняло характер сугубо театроведческой поле­мики, И никаких оргвыводов уже не последовало.

Как и фраза «Я без чтения в восхищении», слова o Станиславском и социалистическом реализме типичны для особого склада мышления Дмитриева. Эта особость — мастерское владение полемическим трюком, основанным на использовании демагогической логики оппонентов, выворачивании ее наи­знанку ради того, чтобы обнажить ее абсурдность и политиче­скую своекорыстность. Такая особость не безопасна, она тре­бует смелости, мужества.

Трюк, по Юрию Арсеньевичу, — основа основ цирка, зерно этого замечательного искусства, главным исследователем кото­рого в России, a может быть, и во всем мире, был Дмитриев.  Заняться не только театроведением, но и цирком посоветовал ему в свое время Игорь Эммануилович Грабарь, основатель нашего Института. Сколько впоследствии Дмитриеву пришлось слышать в свой адрес от твердолобых театроведов: «Подумаешь, цирк, какая это наука?» Подобное не раз приходилось слышать и ученице Юрия Арсеньевича, Наталье Ильиничне Смирновой, относительно театра кукол. «Ну, как там твои куколки», — c иронией как-то спросила ее бывшая сокурсница по ГИТИСу, служившая «куколкой» в отделе культуры ЦК КПСС.

K.Л. Рудницкий рассказывал, как Дмитриев защищал его и других институтских «подписантов» (это были письма в защиту A.Д. Синявского и Ю. М. Даниэля) на бюро райкома. Их вызва­ли, чтобы забрать партбилеты. Дело было решенное. Они ожи­дали своей участив предбаннике райкомовского «приемника‑распределителя», перед дверью кабинета, где под председа­тельством первого секретаря Г.A. Иванова заседала комиссия, и слышали оттуда заглушавший всё и вся голос Юрия Арсе­ньевича. Ему удалось добиться невозможного: «подписантов» не исключили, а ограничились строгим выговором c предупре­ждением. Что там он говорил — неизвестно, но, несомненно, это был тоже один из его великолепных полемических «трю­ков», — иначе было невозможно переубедить товарища Ивано­ва, известного жесткостью и беспощадной неумолимостью к «антипартийным элементам», «идеологическим диверсантам». Дмитриев и здесь переломил ситуацию.

Действуя столь решительным образом в трудные для Ин­ститута, Сектора и его сотрудников минуты, Дмитриев, как наш руководитель, делал все, чтобы избежать подобных си­туаций. Как-то, еще в бытность Института на последнем эта­же здания на Кузнецком мосту, Сектор должен был обсудить и утвердить к защите монографию работника отдела культу­ры газеты «Правда» Г.А, Капралова. Больше всех недоумевала Татьяна Михайловна Родина: «Юра, как можно это утверж­дать, это же очень плохо». Возмущению Юрия Арсеньевича не было предела: «Ты что, ничего не понимаешь? Забыла, где живешь? Ты вообще газеты читаешь?». Напоминания Роди­ной, «улетавшей» в своих научных изысканиях в «заоблачные дали», о том, где она живет и какой век на дворе, ему прихо­дилось делать чуть ли не на каждом заседании. Больше дру­гих он «строжил» свою гитисовскую сокурсницу и за посто­янные опоздания, на что она отвечала: «Юра, но ведь заносы». B смысле, снежные. «Заносы», правда, бывали у нее в любое время года. И еще Юрий Арсеньевич все время говорил: «Ну, нельзя же, Танечка, так сложно писать! Кто в состоянии это прочесть, понять. Писать нужно, как в «Вечернюю Москву», простои ясно».

Помню заседание, на котором один из младших научных сотрудников B.B. Сечин c безапелляционной смелостью заявил o категорическом своем несогласии («Все это просто глу­пость!») со статьей B.И. Ленина «Лев Толстой как зеркало рус­ской революции». Дмитриев прервал выступавшего: «Зачем вы все это здесь говорите? Почему я должен это выслушивать? B какое положение вы меня ставите? Как я должен реагиро­вать, что сделать?». И потребовал от присутствующих,  чтобы o происшедшем никто за пределами нашей комнаты не знал. Не прошло и получаса, как все стало известно дирекции, a затем и в городе.

Когда на заседании раздавались возмущение и негодова­ние по поводу тех или иных решений, поступков, поведения властей разных уровней, в том числе и институтских, Дмитри­ев остужал пыл выступавших: «Какие вы смелые — говорить в этой комнате! Поднимитесь на второй этаж, скажите все это там, Или подайте заявление. У нас по Конституции каждый советский гражданин имеет право подать заявление — хоть ди­ректору, хоть министру, хоть в Кремль».

Из личного опыта помню, как во время обсуждения моей рукописи o сценографии, Юрий Арсеньевич сделал единствен­ное строгое замечание: «Почему здесь нет спектакля «Любовь Яровая»?» K содержанию рукописи «Любовь Яровая» не имела никакого отношения, что он прекрасно понимал, но, как началь­ник, он обязан был напомнить автору o важном произведении театрального соцреализма. Сегодня и это воспринимается, как еще один «трюк», хотя надо сознаться, на какое-то время меня смутивший: не вставить ли, действительно, эту самую «Яро­вую»? Однако вскоре выяснилось, что сам Юрий Арсеньевич забыл o своем «строгом» требовании тут же. Не помню случая, чтобы он заставлял автора «исправляться», обязательно выпол­нять пожелания, высказанные им или другими обсуждавшими. Рукописи подписывались им в печать без каких-либо условий, право автора соблюдалось на Секторе неукоснительно даже в самые трудные цензурные времена.

Однажды в Институт пришла разнарядка на привлечение в партию новых членов. На нашем Секторе добровольцев не на­шлось. Обращаясь к младшим сотрудникам, Дмитриев призвал нас осознать всю серьезность ситуации: наш институт — идео­логическое учреждение, мы — проводники линии партии, и не­желание быть в ее рядах может привести к самым негативным последствиям. Напугав нас, выполнив обязанность руководи­теля и тем самым отработав свой очередной «номер», больше к этой теме он не возвращался. Младшие сотрудники сектора театра таки остались беспартийными. Может быть, заданная разнарядкой квота была выполнена другими секторами или каким-то иным путем, но нас больше не трогали.

Из дальнего угла то, что говорили делал Юрий Арсенье­вич, воспринималось не только как «спектакль», но и как урок по основам профессии. Обращаясь к аспирантами охлаждая их порой сверхвысокие намерения, он обычно говорил: «Любая работа начинается c библиографии и ею заканчивается».

Снижал Дмитриев и проявления авторского пафоса: мол, герой исследования первым открыл то-то и то-то, мол, ему присущи такие-то и такие-то качества. «Вы уверены? Раньше, до вашего героя, этого не было? Другие драматурги, актеры, режиссеры этими качествами не обладали?» То, что он говорил, казалось 6ы, элементарная истина. Но следовать ей очень непросто. Тре­буются не только большие усилия, но, главное — умение най­ти, определить, сформулировать то единственное, чем отличается предмет твоего исследования от любого другого, от всех остальных драматургов, актеров, режиссеров, художников, ему предшествовавших иену современных.

Свои книги Юрий Арсеньевич всегда дарил всем сотрудни­кам Сектора, включая аспирантов. До конца дней он сохранил эту традицию. Ныне на Секторе его примеру мало кто следует. Трудно также представить, что сегодня кто-либо мог бы, как он, делал неоднократно, сказать o себе публично, прямо на за­седании Сектора: «Я средний театровед. Я отлично понимаю, что здесь сидят театроведы, гораздо талантливее меня». Так го­ворить может только человек, по-настоящему состоятельный и состоявшийся. Только истинно крупная личность способна на такой «трюк» по отношению к самому себе.

Вспоминая Дмитриева, понимаешь, как c его уходом, a так­же c уходом плеяды ведомых ими «гораздо более талантливых» людей, помельчал наш Сектор, теперь он по казенному называется «Отделом». Он стал женским. Не только из-за преобла­дания на нем прекрасного пола, но и по характеру, и по стилю работы. Трудно представить себе, чтобы при Юрии Арсеньевиче могла всерьез, страстно, темпераментно и даже c неко­торыми последствиями, обсуждаться такая типично «дамская» и смешная по сути тема: что есть настоящая наука — сидение в архивах, составление комментариев к чужим историческим текстам или занятия живым театром? И кто есть настоящий ученый: коллекционер «старья» или человек, размышляющий о текущем художественном процессе? Юрий Арсеньевич имел вкус к постижению (в том числе и архивному) истории театра, цирка, эстрады и в то же время чутко, заинтересованно, лю­бовно следил за тем, что происходит на сегодняшней сцене, арене, эстраде, понимал, сколь непросто все это постичь, за­фиксировать, a тем более осмыслить. Юрий Арсеньевич Дми­триев остался в моей памяти примером ученого истинно гар­моничного склада. Его отсутствие особенно остро ощущается сейчас, когда многолетними целенаправленными усилиями От­дела его приоритетным направлением стали источниковедение публикаторство, И этот перекос «живого» и «мертвого», на мой взгляд, привел к явному снижению уровня нашей науки, к ее сужению и к более усугубляющемуся расколу теоретиков и практиков театра.

оставить комментарий

 

НОВОЕ НА ФОРУМЕ


 


© Ruscircus.ru, 2004-2013. При перепечатки текстов и фотографий, либо цитировании материалов гиперссылка на сайт www.ruscircus.ru обязательна.      Яндекс цитирования