Береза у воронки

Он пришел к нам, чтобы стать четвертым номером орудийно­го расчета вместо убитого рядового Кашкина. Вся наруж­ность его была нелепой: лицо обширное, глаза выпученные, нос мясистый, как у гнома. И форма на его тощей фигурке сидела как-то косо, тоже смешно.

—        Алексей Прима, — сказал он и шмыгнул носом.

С минуту мы рассматривали его. Нас жгла досада, что молодца-сбитня Кашкина заменит этот заморыш. Мы даже откровенно рассмеялись, оглядев его, — он не обиделся. Может, оттого, что в мир­ное время он работал клоуном.

Шел тяжелый год. Сжигая Белоруссию, фашисты рвались на восток. И когда воинское подразделение отступало в леса, два ору­дия — наше и старшины Воеводина, что стояло на другом краю взгорья, — были оставлены, чтобы любой ценой задержать натиск немцев.

Утром другого дня, как явился Прима, хмурое грязное небо так прижалось к земле, что мы едва различили, как на горизонте вырос­ли танки. В низине, отделявшей нас от немцев, бесновался ледяной ветер. Видимо, немцы выжидали, пока окаменеет разжиженная дож­дями почва. И, правда, в полдень, когда руки наши одеревенели, тан­ки понеслись на взгорье.

Их было десять. Подойдя к линии обстрела и переждав наши первые неудачные залпы, они скорректировались, и две машины вы­пустили смертоносные облачка. «У-у», — прогудел над нами снаряд и грохнул где-то рядом.

— Слава аллаху, — начал было наводчик Абиев... Но нет, беда не обошла нас: у рядового Клипко осколком раздробило щиколотку. Он стоял на коленке, открыв беззвучный рот, и кровь быстрой змей­кой бежала из сапога.

Прошел мучительный час, как танки убрались из низины. Не раз мы вглядывались в то, что делается возле орудия Воеводина. Там было пусто. «Наверно, — решили мы, — забились, черти, в укрытие».

Мы ждали. Промозглый ветер толкался в наши спины. Чтобы разогнать тошные мысли, каждый из нас старался вспомнить о сво­ем, самом дорогом. Часто моргая от волнения воспаленными обвет­ренными глазами, Абиев, до войны маляр, стал рассказывать, как в последний раз, за день до призыва, он клеил обои с рисунком па­дающих снежинок у старушки учительницы. Вечером старушка угощала его чаем с айвовым вареньем и сидела напротив, ласково глядя на него. Она была одинокая.

—        Вы   уважаете   свою   профессию? — неожиданно услышали   мы голос Примы.

Мы обернулись к нему. Прима улыбался — широко, открыто, и от этого его лицо, прежде казавшееся дурным, отталкивающим, замечательно преобразилось.

—        А я когда-то стыдился, — будто про себя сказал Прима, —  что я всего-навсего клоун... Моя невеста Юля, — продолжал он,    не отпу­ская с лица улыбку, — воздушная гимнастка, выросла красавицей, а я...  я  проклинал  зеркала. Я  знал,  что  я  клоун  врожденный,  клоун даже без грима. Но все будто не замечали, что я безобразен, го­ворили: талант! талант!..

Иногда мы с Юлей бродили по пустынному ночному городу. Сияют витрины, сторожа крякают нам в спины. И будто мы двое на всю вселенную. И так легко думается обо всем: зачем ты живешь, честно ли живешь, полно ли твое счастье?

Я спрашивал Юлю, не стыдно ли жить комиком, когда есть инженеры, астрономы, летчики. И Юля сердито отвечала: «Дурачок-дурачок, твое дело приносит радость, всмотрись в глаза публике — они рады смеху, как маленькому кусочку счастья...».

—        Мать честная, что это! — вскрикнул вдруг Клипко.

От орудия Воеводина, волоча ноги, полз солдат. Не успели мы опомниться, как Прима подхватился и бросился ему навстречу.

А через минуту-две послышался нарастающий лязг и скрежет — танки пошли снова. Рассеявшись по низине, они с тупым равнодуши­ем животных неслись на нас.

Прима не успел добежать — началось адское представление. Танки палили, не считаясь с расстоянием. Воздух загрохотал, точно небо было готово расколоться.

Первой нашей удачей был фронтальный танк. Он вспыхнул, как пакля, и    вмиг над ним поднялись черные клочья дыма.

Прима полз. Поравнявшись с солдатом, он подскочил и, согнувшись, бросился бегом к молчавшему орудию Воеводина. Мы поняли: тот, ползущий солдат один выжил из расчета Воеводина после пер­вой атаки.

Танки фашистов наседали. В нас бил острый, как осколки, земляной щебень. С виска командира орудия Рыбина лилась кровь. Он размазывал ее, как пот, и кричал:

—        По гадам ползучим — огонь!

Когда первый танк, подлетевший к нам в упор, сияя свежевыписанным крестом, был готов влепить в нас снаряд, Рыбин швырнул под его бронированное брюхо связку гранат. Второй танк, заходив­ший боком, завертелся на месте, изрытая смерч пламени. Но это было не наше попадание. Работало орудие Воеводина, работало под руками одного бойца. Это был Прима.

—        Давай,  Лешка, давай! — радостно    захрипел     Абиев,     словно Прима мог его услышать.

В какую-то долю минуты мы увидели, как из люка ближнего танка поднялось лицо фашиста, изуродованное гримасой ужаса. И сра­зу землю под нашим орудием рвануло. Кровь хлестнула изо рта Клипко. Он перевалился за станину. И снова Рыбин швырнул связку гранат.   Но  закрыться  он   не  успел — очередь   пуль  прошила   ему грудь. Немцы будто разыгрывали нас. Танки снова убрались. Нас осталось трое: я, Абиев и умирающий Рыбин. Кровь в ушах звенела, как отдаленное эхо стрельбы. Абиев затянул жгутами без­жизненную руку командира. Вдруг что-то зашуршало. Мы огляде­лись. В двух шагах от орудия лежал Прима; к левой его ноге был привязан ящик с боеприпасами.

—        Орудию Воеводина каюк, — оказал он.

Рыбин умирал. Это было за час до новой атаки. Завязав рассеченную до скулы щеку носовым платком, Прима бог знает откуда до­стал колоду лохматых карт и объявил:

—        Фокус, разрешите?

Мы молчали. Только Абиев все сплевывал и втирал сапогом в землю кровавую мокроту.

На лице Примы, еще более нелепом от платка и забитых зем­лей ушей, возникла улыбка. Рассказывая анекдоты и лихо тасуя колоду, он предлагал нам по очереди загадывать карты и мгновенно доставал их.

—        Вот так Лешка! — невольно улыбались мы.

Он изображал, как икают жирафы, как поют оперные звезды-толстухи, выщелкивал на зубах итальянские серенады. Так прошел этот час, последний час Алешкиной жизни. Насмотревшись на ваши ожившие лица, он вдруг вспомнил, что возле раз­битого орудия остались еще снаряды, и уполз.

Вернуться он не успел. Танки застали его на обратном пути.

— По фашистской сволоте за Лешку — огонь! — кричал я.

У нас еще было два ящика боеприпасов, и мы видели Лешку, ползущего по взгорью, — это под­бадривало нас.

Не поднимая лица, подтягиваясь на локтях, Лешка толкал перед собой один ящик; другой, как и раньше, был привязан к ноге.

И тут его заметил фланговый танк. Одно мгно­вение мы видели Лешкино лицо, землистое, рас­сеченное лентой крови; в нем было что-то оже­сточенное, бесстрашное, хотя смерть уже смотре­ла в его глаза. Орудие танка ударило, земля под Лешкой  взметнулась  огненной тучей...

Вечером того дня, второго дня обороны, я и Абиев ушли в лес. Но перед тем, как покинуть те опаленные пяди земли, я выкопал из перелеска самую молоденькую березку и посадил ее у края воронки.

Журнал «Советский цирк» июль 1959