Читает Дмитрий Журавлев

Читает или рассказывает? Декламирует или живопи­сует словом, рисуя яркие картины быта и нравов?

Произносит пламенные речи или задушевно бесе­дует со слушателями? Размышляет вслух или увле­кает нарастающим ритмом, стремительным потоком стихотворных строф? По-разному бывает у Журавлева. Удивительно красоч­ны, разнообразны и выразительны его приемы пользова­ния словом. Все зависит от содержания, характера и Стиля исполняемого произведения. Так, читая «Разговор с фининспектором...», «Юбилейное», «Хорошо!» и другие стихи Маяковского, он отчетливо выделяет присущую ему инто­нацию оратора, воинствующий голос агитатора, гражда­нина. Концертная эстрада как бы превращается в трибуну или в президиум собрания, а в «Египетских ночах» Пушкина Журавлев предстает перед нами в образе импровизатора-актера. То и дело меняется выражение лица, быстрая, нервная жестикуляция, жаркая речь мчится, несется... Как будто сам он здесь, сейчас, на эстраде сочинил всю эту причудливую повесть о заезжем артисте-итальянце, по­трясшем свободным вдохновением чопорное, скучающее, расчетливое, скованное предрассудками и условностями общество   светского   Петербурга... 

Мы видим Журавлева-мастера скульптурно вылеплен­ного словесного портрета, чтеца и собеседника — в эпи­ческой прозе Л. Толстого, вдумчивого, задушевного рассказчика новелл Чехова, певца суровой, озаренной огнями гражданской войны революционной стихии «Думы про Опанаса» Багрицкого. Все преображения Журавлева всегда связаны с глубоким постижением замысла автора, с проникновением в текст, с умением вычитать и поведать не только то, что особенно привлекает внимание, лежит на поверхности, интригует, но и то неповторимое духовно, нравственно важное, что затаилось и не сразу может быть схвачено и понято, то, что в театре называют подводным течением роли, то, во имя чего создаются лучшие творе­ния   искусства. Казалось бы, кто не знает «Пиковую даму» или «Мед­ного всадника» Пушкина, «Войну и мир» Толстого, «Степь» или «Даму с собачкой» Чехова, «Певцов» Тургенева? Они давно уже стали достоянием не только литературы, но и кино,   телевидения,   оперы,   балета.

Заслуга Журавлева в том, что он своей трактовкой, своим взволнованным чтением как бы заново открывает нам огромный мир чувств, страстей и мыслей этих издавна знакомых произведений, уничтожает хрестоматийный гля­нец, рассеивает музейный холодок, делает их живыми, близкими, помогает найти в их авторах друзей, соратников, дорогих и нужных нашим современникам — советским людям. В майские дни 1940 года в Московском Доме актера проходила декада художественного чтения. Ежевечерне, при переполненном зале, выступали со своими лучшими работами Владимир Яхонтов, Сурен Кочарян, Антон Шварц, Дмитрий Журавлев и другие. Казалось, никогда еще с та­кой полнотой, силой и многогранностью не было пред­ставлено искусство «художников звучащего литературного слова», как назвал их в своей «Книге о чтецах» Н. Ю. Верховский. Журавлев читал «Кармен» Мериме. На эстраду вышел невысокий, темноволосый человек, с бледным подвижным лицом, в строгом черном костюме и остановился, весь как бы подобравшись, сжав руки, устремив пристальный взор вдаль, поверх голов слушателей, как будто там, в конце зала, увидел нечто примечательное. Перед зрителями раз­вертывалась суровая, страстная, жестокая повесть Мериме.

Очень легко было прочитать ее, как мелодраму роко­вой любви. Игра Журавлева была исполнена благород­ства, мудрости и человечности. В новом свете представи­лись герои драмы и мотивы преступления. Своей трактов­кой он раскрыл и социальные и нравственные основы этой истории. В эту пору Журавлев был уже зрелым мастером. Этому предшествовал  длительный  творческий  путь,  вначале  как актера театра имени Вахтангова, а с 1931 года — чтеца, который все больше внимания, времени и сил отдавал своему новому призванию и вскоре совсем оставил театр, перейдя   на   работу   в   эстраду.

К 100-летию со дня рождения А. П. Чехова, в январе 1960 года, журнал «Театр» дал подборку высказываний деятелей искусств под заголовком: «Чехов в нашей жизни». Дмитрий Журавлев отвечал: «В 1938 году я начал работать над одним из самых совершенных произведений Чехова — рассказом «Дама с собачкой». Эта работа продолжается уже более двадцати лет!..» И действительно, работа его над лучшими творениями Пушкина, Чехова, Толстого длит­ся долго, постоянно шлифуется, проверяется восприятием слушателей. Десятилетиями читает он свои работы, и всегда звучат они свежо, увлекательно, интересно. Взыска­тельный художник слова находит все новые краски, оттен­ки, интонации. Вместе с другом и постоянным помощником режиссером Н. Я. Эфрон снова и снова выверяют каждую фразу, жест, стараясь донести до слушателя страсть, мысль,   идею   автора.

Так, в «Даме с собачкой» сперва более всего удавалось чтецу зримо, впечатляюще передать внешний строй рас­сказа— роскошную природу южного берега Крыма, пле­щущее море, прибывающие пароходы, оживленную разно­ликую толпу гуляющих на набережной. Рельефно, отчетливо вырисовываются на этом фоне и белый шпиц, сопровож­дающий даму, и как бы силуэты двоих: хрупкой, обаятель­ной блондинки в берете и элегантного, самоуверенного Гурова. Но постепенно бережно, тонко в работе чтеца выявляется главное, когда Гуров воэвращется в Москву, когда банальная, казалось бы, встреча становится собы­тием, перевернувшим всю их жизнь, когда к ним обоим приходит настоящая, истинная любовь, а подобной любви нет места в обществе, расчетливом, лицемерном, скован­ном нормами лживой буржуазной морали. И главное в этой работе Журавлева — значительность и глубина, с ко­торой ему удалось в немногих отпущенных Чеховым сло­вах обличить пошлость повседневного существования Гурова, обнаружить лакейскую сущность натуры мужа Анны Сергеевны и показать светлое, облагораживающее влияние взаимной любви, показать, как изменились к луч­шему дама с собачкой и Гуров, Во всех рассказах Чехова — «Шуточка», «Тоска», «Дом с мезонином» и других — Журавлев дает слушателям ощутить, как любил Чехов людей, как жалел их и как хотел для них осмысленной, прекрасной, деятельной, полноценной жизни. И оттого щемящая грусть его новелл — светла, озарена идеалом и надеждой, что придет время и преобразится жизнь че­ловеческая — не будет больше пошлости, скуки, обмана, стяжательства,   мещанства...

В наше время с особой силой воспринимается эта сто­рона творчества Чехова.

Однажды Журавлеву довелось, гастролируя на Урале, в колхозах Пермской области, прочесть «Шуточку» Чехова. «Утром, на улице, — вспоминает Журавлев, — ко мне подо­шла пожилая колхозница и очень просто и сердечно сказала: «Спасибо тебе за твою Наденьку. Так вот и вижу ее. И зачем же это он так сделал? Зачем посмеялся над ней?..». Да, жизнь посмеялась над наивными мечтами девушки, и все же не было во всем дальнейшем существовании Наденьки ничего драгоценнее, пленительнее этой «шуточ­ки», этих поэтических мгновений, и Журавлев проникно­венно, медленно произносит: «Для нее теперь это самое трогательное и прекрасное воспоминание».

В годы Великой Отечественной войны с особой силой зазвучала в творческой деятельности Журавлева патрио­тическая тема. Он открыл ее в классически строгих, че­канных строфах пушкинского «Медного всадника», по-особому принимавшегося в грозные месяцы блокады Ленинграда, в лермонтовском стихотворении «Бородино», в отрывках из «Войны и мира» Л. Толстого. В его композициях «Андрей Болконский» и «Петя Ростов» запечатле­лось духовное богатство, мужество, беззаветная храбрость и любовь к родной отчизне русского человека. Читал Журавлев и современное. Поэму Николая Тихонова «Киров с нами», стихи о героическом Ленинграде, «Зою» Марга­риты Алигер. Вскоре после войны он вынес на эстраду прославленную книгу «Про бойца» Твардовского — Василий Теркин. Здесь было раздолье присущему Журавлеву чувству юмора, жизнерадостности и ощущению сочной красочности народного языка. Наиболее удачной в его исполнении была глава «Переправа», которую он читал от лица Теркина, советского солдата — участника и очевидца событий... И в его изображении во весь могучий рост предстал   перед   нами   богатырь,   «русский  чудо-человек»:

«Переправа, переправа!
Пушки   бьют   в   кромешной   мгле.
Бой   идет   святой   и   правый,
Смертный   бой   не   ради   славы,
Ради жизни на земле».

Ради прекрасной и удивительной, достойной жизни на земле, прославляя и утверждая эту жизнь, читает Журав­лев. И какое бы произведение ни исполнял, он всегда показывает действительность не только такую, какая она есть, но и какою может быть, какою должна стать. Он всегда дает представление об идеале, мечте, надеждах человека. Он любуется чудесной природой, любовью, кра­сотой, подвигом — всем, что есть хорошего, значительного, и говорит: жизнь должна всегда быть творческой, деятель­ной, красивой, увлекательной… А если она несовершенна, то   нужно   изменить   эту   жизнь... Содержанием одной из последних программ Журав­лева стали рассказы И. Бабеля. В зале непрерывный смех. С блеском и неподражаемым юмором рисует мастер сло­ва колоритные, жанровые сценки быта и нравов дореволюционной одесской бедноты. Очень смешно! Но вскоре становится грустно и бесконечно жаль, ибо подчас одарен­ные, интересные люди попусту растрачивали жизнь. Урод­ливая и нищая, жалкая и жестокая доля губила все лучшее, что было заложено в их сердцах.

Слушателям открывается трагикомический замысел рас­сказа «В подвале». «...Я был лживый мальчик. Это происхо­дило от чтения. Воображение мое всегда было воспла­менено», — начинает Журавлев рассказ подростка. Убогая обстановка подвала, жалкие отрепья, пьянство, ругань, беспросветная нужда его обитателей. Журавлев нисколько не идеализирует «экзотичные» подробности этого быта. Мальчик мечтает о подвигах, о славе, о путешествиях, он стыдится окружающих. Пригласив в гости состоятельного гимназиста, нового своего друга, он с жаром читает стихи, стараясь заглушить шум безобразной драки, скандала, происходящего за стеной. Неистово, звенящим голосом, с необычайным пафосом, мольбой, надеждой читает он героические строфы из «Юлия Цезаря» Шекспира: «О, римляне, сограждане, друзья!»... Журавлев с огромным подъемом проводит эту сцену, и ничего нет горше, когда грубая действительность, пьяные родственники вторгаются и вырывают мальчика из его воображаемого чудесного мира...

В рассказе «Начало» особенно привлекает обаятельный образ писателя Максима Горького. Своими советами он нравственно поддержал начинающего, юного тогда писа­теля Бабеля. Среди потока сочных, красочных картин и сцен Журавлев особо выделяет фразы, которые своим глубоким философским значением как бы озаряют все прочитанное. Так, в азарте вдохновения, когда подростку рисуются фантастические истории — одна причудливее другой, он вдруг, меняя голос, задумчиво, проникновенно подчеркивает: «Существовало другое, много удивитель­нее, чем то, что я придумал, но двенадцати лег от роду я совсем еще не знал, как мне быть с правдой в этом мире».

И только после великого Октября, в пламени револю­ционных преобразований — правда и чудо, правда и борь­ба за прекрасную жизнь для всех — слились воедино и стали реальностью... Вот главная основная тема творче­ства   Журавлева.
 

А. ДУБИНСКАЯ

Журнал Советский цирк. Февраль 1964 г.

оставить комментарий