Дорогой мой Уголек

В начале июля сорок четвер­того года А. Александров-Федотов получил чер­ную пантеру по кличке Принц. Служитель зверин­ца, доставивший пантеру, сказал, что более страшного и свирепого животного он никогда не видал.

А. АЛЕКСАНДРОВ-ФЕДОТОВ, народный артист РСФСР

В зверинце его все боялись и об­служивали с  чрезвычайной  осто­рожностью. Прощаясь, служитель добавил:

— Вы отдадите его обратно. Выдрессировать такого дикаря не­возможно.

Мне повезло: из дикарей по­пался самый что ни на есть ди­кий. Собравшиеся артисты с лю­бопытством и робостью наблюдали бешеную злобу зверя, метавшегося по клетке, рычавшего, брызгавше­го слюной. Видавшие виды люди советовали не рисковать. Они ре­зонно говорили, что у нас с этими животными никто не работал, опыта их дрессировки нет и вряд ли что получится. Все именно так и обстояло: и опыта не было, и никто не рабо­тал, и что получится — неизвест­но. Я стоял в стороне и спокойно слушал. Впрочем, нет, не спокой­но. Спорившие и не подозревали, как они меня подзадоривали.

«Нет, Принц, — думал я, — не отправлю тебя обратно. Не может быть, чтобы мы с тобой не подру­жились, — уж очень ты мне нравишься! Ишь какой ты черный, просто уголь. Сколько же в тебе огня, он так и рвется наружу! Вот только все старое — кличку и ха­рактер — надо изменить. Будем звать тебя Уголек. Имя ласковое, приятное и для такого жгучего брюнета вполне подходящее...»

На следующий день я пришел познакомиться с Угольком побли­же. С самого начала мне было яс­но (дальнейшие наблюдения это подтвердили), что характер зверя вконец испорчен людьми. Уголек находился в зверинце и, вероятно, много терпел от посетителей. А при его злобе и темпераменте немного надо было, чтобы вызвать вспышку ярости. Наверняка кри­чали на него, дразнили, пытались достать палкой — вот он и стал нервный. Ненависть к человеку укоренилась в нем очень сильно. И он, к сожалению, имел все основания считать меня своим вра­гом.

Перевоспитание Уголька нача­лось с того, что я запретил всем без исключения приближаться к клетке, где он жил. Подходить к нему мог только я. Обслуживаю­щему персоналу было строжайше запрещено даже попадаться ему на глаза. А о приближении посто­ронних лиц не могло быть и речи. Ведь все это только усиливало его озлобленность и нервозность: как только кто-нибудь приближался к клетке, Уголек приходил в бе­шенство. С горящими глазами и огненной пастью кидался он на решетку, грыз ее, как бы желая искрошить железные прутья, су­дорожно просовывал сквозь них лапы, стремясь схватить ненави­стных ему людей.

Останавливаясь иногда в отда­лении, я видел, как Уголек ведет себя в спокойном состоянии. Од­нажды я уловил в его глазах, с грустью смотрящих вдаль, теплый искристый свет. Взгляд был ос­мысленным, понимающим и, ка­залось, просил о снисходительно­сти и доброте. И вот тогда я по­чувствовал, что ему нужна ласка и забота. И тогда я поверил, что он будет «артистом». Но как только он обнаруживал мое присутствие, его желтые злые глаза враждебно следили за мной. Просунутый на вилке кусок мяса с ненавистью сбивался. Он не прикасался к нему до тех пор, по­ка я не отходил далеко от клетки. Тогда он успокаивался и начинал есть.

Наши свидания происходили утром и вечером ежедневно. Я давал ему мясо, поил водой, уби­рал клетку. На первых порах мне надо было, чтобы он хорошо за­помнил мой голос, мой облик и свою кличку. И понял, что я — друг. Но долго еще я уходил от него со вздохом: Уголек никак не хотел этого понимать.

Спустя дней десять, однако, уже можно было заметить резуль­таты моих ежедневных визитов. Уголек очень неохотно, но все же начал сдавать свои неприступные позиции. Недоверие и враждеб­ность исчезали, он становился спо­койнее, покладистее, доверчивее. Сначала перестал бросаться на ре­шетку, потом исчезли злобный оскал и пенистая слюна. А в один поистине прекрасный день он ак­куратно снял с вилки мясо. Ка­жется, он начинал понимать меня! То, что Уголек стал брать мясо де­ликатно, обнадеживало. Значит, смело можно переходить к новому этапу: перелом наступил.

Этим новым этапом было зна­комство с деревянной палкой. Просунув ее в клетку, я стремился погладить ею Уголька по спине, по бокам, по загривку. Видимо, такой палкой ему не раз попадало, потому что он с ненавистью набрасывался на нее и разгрызал на мелкие щепки. Я вкладывал ему следующую, и он расправлялся с нею подобным же образом. Нако­нец наступил день, когда эти пал­ки ему надоели и он перестал об­ращать на них внимание. Только этого момента я и ждал.

Сначала поглаживание палкой отвергалось им категорически. Но через некоторое время он понял, что палка может быть совсем не­плохой вещью, что она приносит не только боль, но и приятное ощущение. Зверь, хотя еще и с не­доверием, но стал относиться к палке более терпимо. В конце концов и мясо, и палка, и мои за­боты постепенно привели его к «мысли», что со мной можно, по­жалуй, заключить договор о дружбе. Это сделало его сговорчи­вей, и постепенно между мной и Угольком возникла взаимная симпатия. Но я чувствовал, что до полного доверия еще далеко.

Как только Уголек перестал обращать на палку внимание, я рискнул просунуть к нему руку и погладить его. Он насторожился, а я моментально выдернул руку из клетки и стал дожидаться более удобного момента. Такие моменты были, и я гладил его. Мягкая, теплая рука была ему, наверно, более приятна, чем твердая палка, и он с охотой принимал ласку.

Теперь он уже стал ждать мо­их посещений: ведь со мной при­ходили мясо и нежность. Для про­верки его симпатии я становился где-нибудь за углом, чтобы он не видел меня, но отчетливо слышал мой голос. Заслышав его, Уголек вскакивал, подходил к решетке, поворачивал голову в мою сторо­ну и со вниманием слушал. А ког­да я приближался к клетке, он приходил в возбужденно-радост­ное состояние. Приветствует меня своим «фыр-фыр», глаза загора­ются, и он издает призывные зву­ки, идущие откуда-то из глубины его существа. Я подхожу еще бли­же, называю его по имени, шепчу ему ласковые слова, а он трется об решетку боками, головой, про­тягивает мне уши и просит, что­бы я погладил его, — и весь он та­кой бодрый, доверчивый, светится, как искорка.

Постепенно Уголек становился... я хотел сказать «уравновешен­ным», но это слово не очень под­ходит к его характеру, и я лучше определю это другим человече­ским словом: он становился вдум­чивым. Он все более внимательно и даже как-то сосредоточенно сле­дил за моими движениями. Мне даже порой казалось, что и ему хочется выведать мои слабые сто­роны. Вот я стою около него, разгова­риваю с ним — он отвечает мне на своем языке, который я уже на­учился понимать. Но стоит мне только повернуться боком или спиной и сделать вид, что я сов­сем не слежу за ним, — он начи­нает относиться ко мне совсем по-другому. Он старается достать меня лапой и притянуть к себе, чтобы проверить, из чего я сделан. Но, возможно, он просто хочет позвать меня, обратить на себя мое внимание: что это ты, дескать, отвернулся от приятеля.

Что ж, первые итоги уже мож­но было подвести: зверь, наводив­ший ужас на людей, теперь спо­койно брал мясо из рук, радостно мурлыкал при моем появлении, давал себя свободно гладить. Я уже не говорю о том, что он знал мой голос и свою кличку. И, видя его глаза постоянно радостными и приветливыми, я решил, что на­стало время обучать его цирково­му искусству. Он сам подсказывал мне, что я могу от него требовать. Резкость и быстрота реакции — значит, будем тренировать с ним прыжки. Они у него красиво должны по­лучаться. Стараясь достать мясо под самым потолком, он правильно поднимался на задние лапы — значит, в трюках на «оф» он будет красив и строен.

Итак, нам предстояло самое большое испытание — встреча без решетки. Не многие звери могут спокойно вынести такое свидание. И я готовился ко всему.

...Представление закончилось, и публика под музыку покинула цирк. И как только ушел послед­ний зритель, на манеже началась работа. Через несколько минут все было готово.

— Открыть клетку! — Дверь распахнулась, и Уголек вихрем ворвался в централку. В одно мгновение пересек манеж и уда­рился мордой о тросы сетки. От­скочил от нее, бросился к боково­му проходу — опять удар. Уголек стал как молния метаться в клет­ке, ища из нее выхода. Но все было напрасно: сетка окружала его со всех сторон. Нос, губы, ще­ки Уголька были содраны, и из них сочилась кровь. Зверь обезу­мел, и, несмотря на мой успокаи­вающий и решительный голос, бросался из стороны в сторону.

Наконец он устал и разлегся посередине манежа. Я снаружи вплотную подошел к клетке. Уго­лек вскочил, потом присел, угро­жающе забил хвостом, изогнув­шись, прижался к земле. Еще се­кунда, — и он прыгнет на меня. Я это видел, но стоял, не шеве­лясь, каждую секунду готовый отпрянуть назад. Он тоже медлил, только скалил свои белые клыки. Он узнал меня, и, видимо, его дру­жеские чувства пересиливали зло­бу и ярость.

Но и я уже понял, что первая репетиция не состоится, и по моей вине, из-за моей ошибки. Зверь, находившийся долгое время в тесной клетке, сразу был выпущен в большую. Уголек почувствовал свободу и бросился бежать, не заметив тонких тросов. От столкновения с преградой он пришел в ярость, а ранения обозлили его еще больше. Я чувствовал себя ви­новатым перед Угольком.

Назавтра решили все повторить сначала. Но Уголек наотрез отка­зался выходить из клетки. Забил­ся в угол, и никакие уговоры не помогали. Тогда я решил приме­нить к нему метод физического воздействия — то есть просто выгнать его из клетки. Между прутьями решетки мы просунули доски и, постепенно их передви­гая, очень осторожно, чтобы не причинить боли, буквально юзом выволокли зверя сначала в тун­нель, а потом и на манеж.

По всему было видно, что пере­житый ужас слишком свеж в его памяти, боль ран не давала ему о нем забыть, и он не хотел еще раз пережить вчерашнее. Но именно сегодня я должен был победить его упорство, применив любые средства, иначе назавтра могло повториться то же самое, а потом это вошло бы в привычку. Я не только хотел доказать ему, что сильнее его, но и убедить его в том, что, если вести себя спокой­но, больно не будет.

Минут через двадцать после то­го, как Уголек успокоился, я во­шел к нему в клетку с мясом на вилке в одной руке и с палкой — в другой. Эти вещи ассоциировались у него с приятными ощуще­ниями. Он знал, что они ничего плохого ему не сулят.

Уголька немного испугало мое появление, и он растерянно, но не спуская с меня глаз, попятился назад. Я же спокойным ласковым голосом старался вернуть его на путь добрых отношений, устано­вившихся у нас за кулисами. Од­нако злоба вчерашнего дня вспых­нула в нем с новой силой. Зверь ощетинился, зашипел и с раскры­той пастью и выпущенными ког­тями прыгнул на меня. Но грудь его натолкнулась на вилку, кото­рую я предусмотрительно выста­вил. Он отступил, а я быстро от­скочил в сторону, готовясь к отра­жению новой атаки.

Уголек прыгнул на меня вто­рично. На этот раз он сам был ви­новат в своей неудаче: не «рассчи­тал» впопыхах расстояние и опустился на манеж в метре от меня. Он был совсем рядом, и ма­лейшее промедление могло стоить мне дорого. Я ударил его палкой по носу — самому чувствительно­му месту. Это — быстродействую­щее средство, которое всегда есть у дрессировщика на крайний слу­чай (а это был именно крайний случай), и сконфуженный Уголек отскочил назад. Отрезвленный, он с недоумением смотрел на меня, на палку, фыркал и тер лапой нос.

На первый раз было вполне до­статочно. Я не хотел портить на­ши отношения. Они мне были не только нужны для работы, но и просто по-человечески дороги. Я вышел из клетки. Теперь, по­сле того как я отбил нападение Уголька, я мог спокойно оставить его для «размышлений». Пусть «проанализирует» нашу встречу и «сделает» выводы. Впрочем, эти два слова можно было бы и не ставить в кавычки. Ведь он дей­ствительно, каким-то своим спосо­бом, и проанализирует и сделает выводы — иначе нам с ним ни­когда не сработаться.

Итак, сегодня я показал Уголь­ку свое полное господство над ним. Надеюсь, он понял, что только я являюсь его неограниченным вла­стелином, и всякое неподчинение мне «карается по закону». Сегод­няшний день доставил мне удо­вольствие, как никакой другой: я отбил нападение такого зверя!

На третий день Уголек с боль­шой неохотой покинул свою тес­ную клетку и вышел на манеж. Вслед за ним вошел и я. Сразу же предложил ему угощение. Но Уголек от мяса и от мира катего­рически отказался. Он демонстра­тивно разлегся около тумбы и принялся подозрительно внимательно рассматривать меня, вре­менами, злобно порыкивая. Я чувствовал, что он сердится на меня. Вдруг Уголек прижался животом к манежу и на полусогнутых ла­пах ринулся мне под ноги, видимо, рассчитывая сбить меня другим манером. Я тотчас разгадал его замысел и, как только он прибли­зился, слегка щелкнул его по носу палкой. Уголек отскочил назад решать  очередную  задачу  с  тремя известными: прыгаешь на горло — получаешь по носу, бросаешься под ноги — получаешь по тому же месту. А не нападаешь — как хо­рошо: тебя ласкают и холят. Не заключить ли пакт о ненападе­нии?

Уголек решил правильно. Он не только умел стремительно пры­гать, но и делать быстрые и вер­ные выводы из своих поступков. Хорошо работать с понимающими партнерами! Но, конечно, помирился он со мной не сразу. Обида в зверином сердце бушевала еще долго. Уго­лек выходил на манеж, разгули­вал по нему или лежал, а мои за­игрывания и подачки с негодова­нием отвергал. Как я ни старался вложить ему в пасть лакомство — он отворачивался, словно я предлагал ему отраву. А ведь он всег­да выходил на манеж голодным.

Время шло, однако обучение подвигалось медленно. Но однаж­ды Уголек сам проделал трюк, ко­торый на манеже делают только собаки, а хищники — никогда. Я пробовал его потом с тиграми — не на что было смотреть. Что же он сделал?

Видя, что Уголек и не собира­ется вставать со своего привыч­ного места около тумбы, я решил слегка туширнуть его, чтобы вы­вести из слишком уж безмятеж­ного состояния. Он, наверно, не мог выносить никакой боли и сра­зу же бросился мне под ноги. Но едва он достиг меня, я выставил вперед хорошо знакомую ему пал­ку. Он сейчас же лег на живот. Я не мог податься назад — там стояла тумба — и двинулся в сто­рону. И Уголек, следя за моим движением, мгновенно перевер­нулся через спину, сделав полный пируэт. Это было проделано уди­вительно грациозно и красиво. Вот он — первый его трюк! Но как закрепить его в звериной памяти? Ведь сейчас Уголек сделал его случайно, защищаясь от моей пал­ки. Тогда я решил восстановить то критическое положение, кото­рое привело его к этому пируэту. Зашел сзади, Уголек забеспокоил­ся, лег, повернулся снова за пал­кой и опять сделал пируэт. Вот и ключ. Значит, можно репетиро­вать. Я повторил свой заход несколько раз, и Уголек столько же раз прокрутил пируэт. Интересно, что, проделав свой первый номер, он не взял ни одного кусочка мя­са. Уголек работал просто из люб­ви к искусству.

«Ну, раз у нас начались дело­вые отношения — значит, скоро мы с тобой совсем помиримся. Ничто не сближает друзей так, как об­щее дело. Ты только, друг Уголек, не стесняйся, проявляй свою твор­ческую инициативу. Ведь ты — на­тура одаренная!» И действительно, при способ­ностях и памяти Уголька дела на­ши пошли хорошо. Он был понят­лив, азартен и все схватывал на лету.

Через месяц он уже дебютиро­вал в Московском цирке. Зрители столицы впервые увидели на манеже черную пантеру. Уголек вы­глядел в своем черном костюме элегантно и несколько загадочно. На фоне пестрых леопардов он был очень эффектен, мой дорогой горячий Уголек. А его артистиче­ский темперамент, его шипение и прижатые уши — все это придава­ло ему свирепый вид и создавало колоссальный успех. Он сразу же затмил всех и по праву стал пре­мьером труппы.

Исполнительская манера Уголь­ка по сравнению с другими четве­роногими партнерами отличалась тем, что на мой условный сигнал он летел пулей, исполнял трюк со страстью, с наслаждением, быстро и темпераментно. А затем без вся­кого принуждения, так же стреми­тельно и легко, возвращался на свое место и там с гордостью осматривался по сторонам, как бы желая увериться, что все им вос­хищены, что он всем понравился. Казалось, он горделиво любовался собой, и всем видом своим спра­шивал: «Неужели кто-нибудь еще не понимает, какой я артист?»

Уголек исполнял много трюков. В пирамиде на лестнице он зани­мал центральное положение, слов­но царил надо всеми. Он делал пируэты по манежу в темпе по восемь-десять оборотов. Он венчал симметричную парамиду на «оф», находясь на верху пьедестала. И делал изумительно красивый прыжок с тумбы на тумбу: на дистанции семь-восемь метров он вытягивался в «ласточку». Но пе­ред этим прыжком он обязательно должен был пококетничать перед зрителями своим свирепым капри­зом. Он, может быть, даже чувст­вовал свое превосходство над дру­гими зверями по тому шквалу ап­лодисментов, который раздавался после любого его трюка.

Единственно, что иногда порти­ло наши выступления, это неужив­чивый характер сидящей рядом строптивой и пестрой «дамы» Мер­си, которая Уголька недолюбли­вала — такого-то красавца! Она всегда старалась затеять с ним драку, после которой Уголек ста­новился просто невменяемым.

Успешное завершение укроще­ния и дрессуры Уголька было по­воротным моментом в моей про­фессиональной биографии. Я знал, что теперь не растеряюсь перед любым зверем. В голове у меня уже роились всякие замыслы, но в 1952 году я тяжело заболел и долгое время пролежал в больнице. Группа моих зверей была отправлена в Воронеж, в звери­нец. Во время перегонки живот­ных из клетки в клетку к Уголь­ку ворвалась пантера Нарис и за­душила его. Какая нелепая, обид­ная смерть!

Потеря Уголька была для меня огромным горем. Я любил его, как ни одного зверя на свете. И сейчас, много лет спустя, я не могу без боли и слез вспоминать моего Уголька, моего любимого талант­ливого зверюгу...


Журнал Советский цирк. Апрель 1966 г.

оставить комментарий