Как я ассистировал Э. Т. Кио

Я никогда не касался этой странной странички моей ре­портерской жизни. Да, по сути, и не вспоминал о ней. Но вот недавно был с семьей в цирке, любовался вели­колепной работой Игоря Кио и, увлекшись ею, вдруг живо представил себе все, что произошло однажды со мной сорок с лишним лет назад, и, как это пишется в старых повестях, вдруг захотелось взяться за перо.

Э. Т. КИО. Рекламный плакат 20-х годов

Случилось это в моем родном городе Калинине, на ма­сленице, которая, разумеется, официально уже не праздно­валась, но по инерции все-таки отмечалась, а на текстиль­ных фабриках и довольно шумно. Вот в эти-то веселые дни к нам в город и приехал таинственный и увлекательный Кио. Успех он имел грандиозный. Большие помещения теат­ров, концертные залы всякий раз оказывались набиты так, что присяжный рецензент «Тверской правды», писавший под звучным псевдонимом И. Ка-ка, написал, помнится, в во­сторженной рецензии, что на выступлениях Кио не только яблоку, но и семечку яблочному упасть некуда. В городе только и говорили, что об этом иллюзионисте. И неожиданно все нараставшая его слава начинала обер­тываться нежелательной стороной. Пошли слухи, что он настоящий волшебник, приехавший откуда-то с Востока, что он водится с нечистой силой, которая и помогает ему совер­шать невероятные фокусы. Ну, а от нечистой силы, как известно, и до бога рукой подать.

А так как в те дни борьба с религиозными предрассудка­ми была первейшим делом всех пропагандистов, такое по­стоянное общение зрительских масс с артистом, которого начали принимать за представителя потусторонних сил, весьма их озаботило. Кио, правда, перед каждым представ­лением заверял аудиторию, что в работе его никакого вол­шебства нет, что все дело ума и рук человеческих, вот этих самых его рук. Но работал он так искусно, что всем ходом представления как бы тут же и опровергал эти свои слова. Слух о появлении в городе волшебника все креп и креп. «Тверская правда», где я тогда студент, без отрыва от уче­бы занимавшийся репортажем, была одной из самых боевых периферийных газет тех дней. Редактировал ее А. И. Капу­стин, старый большевик, бывший питерский рабочий-линоти­пист, человек не очень глубоко образованный, но удивитель­ный газетчик, обладавший чувством времени, хорошим вку­сом и при том необыкновенной инициативой. Так вот он и вызвал меня однажды поздно вечером, когда на огромном столе его, стоявшем на резных львиных лапах, уже лежал мокрый оттиск первой полосы. Редактор был в сером безукоризненно отутюженном костюме, а голова его, обычно как бы рассеченная строгим пробором, даже поблескивала от бриалина.

— Вот что, сейчас был на Кио. Гм-гм... — Он сунул в ухо мизинец и быстро затряс рукой, что было, как мы знали, верным признаком того, что рождается «новая идея Капусти­на Алексея». — Здорово работает! Как я глаза ни пялил, ни­чего не разгадал. Просто чертовщина какая-то. Понимаешь? Гм-гм...

Он нервно забарабанил тонкими пальцами.

— А твои родимые текстильщики, знаешь, что про него теперь шепчут? Слышал? Не дело. Надо людям все объяс­нить. Посмотри, угляди все его секреты и напиши, как он там без бога и без черта обходится. Понял? Гм-гм...

И он положил передо мной на необозримом своем столе контрамарки на все три завтрашних сеанса. Все три сеанса я, разумеется, посетил. Но как ни вытяги­вал шею, как ни напрягал зрение — ни одного из трюков так разгадать и не сумел. Понимал, умом понимал, что все это лишь удивительное мастерство, да и сам артист уверял пуб­лику в том же. Но вот поди ж ты, искусство его так захва­тывало, увлекало, пленяло, так несло от трюка к трюку, что как-то совершенно непроизвольно рождалась мысль если и не о чертовщине, то о гипнозе, что ли. Это у меня, просмот­ревшего программу три раза подряд. Обычный же зритель просто неистовствовал, и в антрактах только и разговоров было, что о волшебстве.

В самом деле, ну как объяснишь, что юная красавица, только что легко и грациозно двигавшаяся по арене, вдруг как-то застывает, каменеет на глазах, а потом, точно бы притягиваемая мощными магнитами, заключенными в гибких пальцах Кио, отделяется от своего ложа и поднимается вверх? Или что кусок обычной газетной бумаги исчезает меж обычных резиновых вальцов, а по ту сторону на глазах двух ассистентов из публики, стоявших рядом, выходит в виде настоящего бумажного рубля, который им дают подержать и понюхать, и, если хотят, попробовать на зуб. Словом, поздно ночью, когда подписывалась последняя полоса, я явился к редактору с виноватым видом и с пусты­ми руками. Сморщив свой бледный лоб, он глянул на меня поверх очков и произнес только короткое из пяти букв русское словцо, которое точно определяло всю глубину моей репортерской неудачи. Трамваи уже не ходили. Шагая до­мой через весь город на фабрику «Пролетарка», во дворе которой я тогда жил, я, терзаясь неудачей, прикидывал, как бы это восстановить репутацию боевого репортера и реабилитироваться в глазах редактора, которого мы все лю­били и уважали. И вот что я надумал.

Утром явился к директору театра А. И. Лазареву, моему доброму другу, объяснил ему суть дела и попросил опреде­лить меня на несколько вечеров в рабочие сцены. Лазарев — человек известный в нашем городе, пожалуй, не меньше, чем другой наш земляк, Афанасий Никитин, открывший когда-то для европейцев путь в Индию, — понял мою репор­терскую боль. Ладно, сегодня он по случаю масленицы от­пустит одного из рабочих сцены в деревню к тестю, и я вечером незаметно подменю его. До вечера надо освоиться с новыми обязанностями.

— Только справишься ли? — спросил он, с сомнением оглядывая мою довольно тощую в те годы фигуру. — Зана­вес у нас тяжело ходит... Ну и тяжести поднимать придется немалые. Подумай.

Что там занавес, что там какие-то тяжести — я все больше увлекался своей идеей. Нет, дорогой товарищ редактор, завтра я положу вам на стол материал, и такой материал, что ваше словцо из пяти букв, мне адресованное, вам при­дется взять назад. Поэтому и объяснения рабочего, которо­го я в этот вечер должен был заменить, слушал не очень внимательно, а тот, поглощенный мечтой о блинах и выпив­ке у тещи, тоже не очень усердствовал. И как я об этом по­том пожалел, когда вечером в старой, выгоревшей робе, из карманов которой торчали молоток и клещи, я очутился меж кулис в незнакомой обстановке. А тут еще возникло дополнительное осложнение. У Кио свалился в гриппе один из его подручных, тот, что таскал тяжелый реквизит, и артист с обаятельной улыбкой, не до­пускающей, однако, возражений, сообщил, что таскать ап­паратуру придется мне, и обещал за это целковый — сумму, которая в то время была значительной не только для рабо­чего сцены, но и для репортера.

Таинственного Кио, которого мои земляки числили при­шельцем если и не с другой планеты, то из каких-то таин­ственных восточных стран, оказалось, звали Эмилем Федо­ровичем. Мягкий, улыбчивый на сцене, за кулисами он был человеком резким, требовательным, властным, что, однако, не уменьшало его обаяния. Наоборот, вблизи оно как-то усиливалось. В его присутствии даже мне хотелось быть смышленым, ловким, умелым. Я старался изо всех сил, пыхтел, обливался потом, таская тяжелую аппаратуру, и все боялся, как бы он не заметил моей неловкости и сла­босилия. Не сразу, конечно, но понемногу, от сеанса к сеансу, я стал уразумевать скрытую от зрителя механику и суть его трюков. Да и нельзя было не уразуметь, стоя возле и смот­ря на его работу, так сказать, с тыла, да к тому же еще помогая передвигать и устанавливать аппаратуру. Но Кио был такой артист, мастерство его было так тонко, обаяние так сильно, что, и разгадывая его тайны, я, да и не только я, а и профессиональные работники сцены, стоявшие у про­тивоположного конца занавеса, и видавший виды театральный пожарник, смотревший все это, может быть, десятый раз, следили за Кио и его красавицей партнершей влюблен­ными глазами. Программу он вел легко, я бы сказал, гра­циозно, с улыбкой, с шуткой, как бы сам увлекаясь всем, что он делал. Речь его лилась непринужденно, свободно, он явно импровизировал свои реплики, и глуховатый голос ни­сколько не портил, а, наоборот, сообщал его речи какую-то привлекательную окраску.

Дружеский шарж Н. ЛИСОГОРСКОГО

И как мне было стыдно, стоя рядом с этим замечатель­ным артистом, все время ощущать свою неловкость, неук­люжесть, неповоротливость. Только огромным усилием воли я заставлял себя выполнять свои нехитрые, но такие для меня сложные обязанности. В конце концов на последнем сеансе, окончательно выбившись из сил, я совершенно осра­мился.

Передвигали тяжелую аппаратуру для номера летающей женщины. Подняв чугунную станину, я, кряхтя, поволок ее, но споткнулся и брякнул об пол. Кио был рядом в шелко­вом тюрбане со сверкающей звездой, в халате черного бар­хата, он стоял, устало прислонившись к кулисе и, как мне казалось, насмешливо следя за моей возней. Тяжелая чугунина грохнула у самых его ног, обутых в мягкие расшитые бисером сапожки с загнутыми вверх острыми носами. И тут я услышал в свой адрес произнесенное несколько глухова­тым голосом то самое российское едкое словцо из пяти букв, которое я намедни слышал от редактора. В устах фа­кира и мага, причастного, как многие тогда думали, к оккультным наукам, оно прозвучало особенно выразитель­но. Даже вспотев от стыда, я наклонился, чтобы поднять тяжесть, но Кио опередил меня. Тяжелая, очень тяжелая станина как бы сама взлетела в его тонких, изящных руках и точно встала на то самое место, куда я ее не донес. А ар­тист, даже не взглянув на меня, снова прислонился к кулисе и закрыл глаза.

Моя карьера как рабочего сцены закончилась совсем плачевно. В самом конце последнего в этот день представле­ния я совершил такую накладку, за которую, будь я про­фессионалом, меня следовало бы выгнать из театра в три шеи. Самым трудным в моем новом деле были финалы актов, когда неистовствовавшая публика снова и снова вы­зывала Кио, а мне с моим коллегой, стоявшим за противо­положной кулисой, приходилось снова и снова давать зана-. вес. Это была окаянная работа. К тому же у меня не было рукавиц, и я уже успел натереть ладони о шершавые про­масленные веревки. И вот после пятого или седьмого, а может быть, и десятого занавеса мою веревку вдруг заело, и, сколько я ее ни дергал, моя половина занавеса не шла. Аплодисменты гремели все шумнее, все настойчивее. Тогда, отчаявшись, я подпрыгнул, повис на веревке, занавес сразу рванулся на полный распах, и в аплодировавшем зале вдруг наступила напряженная тишина.

Только тогда, оглянувшись, я понял, что, увлеченный борьбой с заупрямившимся занавесом, я проглядел, что Кио, по-видимому, уже решил, что раскланиваться хватит, снял чалму и, разговаривая со своей партнершей, самым домаш­ним образом начал стягивать с себя халат. В таком непредусмотренном программой виде он из-за моей неловкости и предстал перед самыми своими яростными поклонниками, теснившимися и шумевшими у рампы. На мгновение все на сцене замерло. Застыв у окаянного занавеса, я в третий за короткое время раз отчетливо услышал за своей спиной словцо из пяти букв, брошенное в мой адрес кем-то из театральных работников. Неловкое молчание длилось одно мгно­вение. Один лишь Кио не растерялся. Он как-то по-особому, по-домашнему повернулся к публике, с добродушным изя­ществом помахал ей чалмой и сказал:

— Спокойной ночи!

Что там было дальше, я не смотрел. Бежать, скорее бе­жать! Но и бежать было нельзя, нужно было еще зайти в гардероб, сдать инструмент, оставить чужую одежду, найти и одеть свою.

Когда я, судорожно напяливая пальто, несся к лестнице, рядом послышался такой знакомый мне голос.

— Ну, а где же этот ваш портач, который изгадил мне весь финал?

Портач был тут, рядом и даже убежать не мог. Артист стоял в дверях и, улыбаясь, протягивал бумажный рубль. Я отскочил от него, будто мне протягивали змею, и бросил­ся вниз по лестнице. А на следующий день на столе редактора лежали листки очерка, озаглавленного, как мне помнится, «Чудеса без чу­дес» или как-то в этом роде. Редактор тут же прочел его, произнес свое «гм-гм» с особым усердием. Очерк, а главное, способ добычи материала пришлись ему по душе. Он любил и умел ценить репортерскую лихость. На другой день очерк был в газете, товарищи поздравляли меня, а во мне все вре­мя боролись два противоречивых чувства — ощущение ре­портерского торжества и сознание большой тягостной вины перед этим удивительным артистом, по отношению к кото­рому я выступил в роли соглядатая, разоблачая технику его фокусов и тем самым, разумеется, затрудняя в какой-то мере  его работу.

А еще через день вся редакция, начиная от курьерши те­ти Елены, женщины серьезной, положительной, и до самого редактора, все на разные голоса рассказывали мне, что приходил разъяренный Кио, требовал меня, что в руках у него была большая палка, что он сулил меня ею как сле­дует отдуть, а потом силой своего волшебства превратить в осла. Все это оказалось розыгрышем, на что сотрудники «Тверской правды» были большие мастера. На самом деле артист в редакцию не приходил, а через несколько дней вообще покинул наш город, надолго оставив у тверских зрителей воспоминания о своих гастролях.

Журнал Советский цирк. Май 1967 г.

оставить комментарий