Новичок

Все повторялось изо дня в день с удручающей монотонностью. Ровно в четверть шестого я, поздоровавшись с билетершей и перепрыгивая через две ступеньки, взбегал наверх, обменивался стандартными приветствиями с нашими стариканами, уже проявляющими беспокойство, и с улыбкой человека, довольного своей судьбой, выходил на эстраду.

Мое место сбоку, около окна. Летом в фойе кинотеатра нестерпимо душно, и на моей скрипке остаются влажные следы пальцев. Зимой фойе плохо отапливает­ся, и однажды, помню, Юрка, наш пиа­нист, плюнув на этикет, играл в пальто. Зрители восприняли это как должное, но один сердобольный журналист написал заметку в областную газету. Свои фи­лософские раздумья об искусстве и мелочах быта он озаглавил так: «Кино на­чинается с... кочегарки». После этого топить стали лучше.

Нас девять человек: восемь музыкан­тов и одна певица Верочка с простужен­ным сопрано. Репертуар наш не отли­чался особым разнообразием. Да мы и не стремились к этому. Летом часто при­ходилось играть при почти пустом зале, а зимой, когда на морозе не нагуляешь­ся, слушателей было побольше. Но во все времена года у нас был опасный конкурент — буфетчица тетя Клава.

Между нашим оркестром и буфетом шла скрытая, но бескомпромиссная борьба за зрителя: кто перетянет к себе больше человеко-душ? Это единоборство проте­кало с переменным успехом. Несколько лет назад сама мысль о возможности та­кого нелепого, я бы сказал, святотатства показалась бы мне абсурдной. Но посте­пенно я привык.

Иногда, в те минуты, когда в обыч­ной, спокойной, размеренной жизни как бы образуется брешь и задумываешь­ся по-настоящему, честно, не обманы­вая себя, — правильно ли живешь, когда понимаешь, что прежнее надо зачеркнуть, бросить и начать все сначала, тогда мне становилось тоскливо. Но зачерк­нуть, бросить и начать сначала я не мог.

Была одна неопровержимая реаль­ность — я скрипач в оркестре кино­театра. Этим все сказано. Такие вещи не постигаются умозрительно. Вначале я верил в чудо, которое непременно долж­но было свершиться. В кино приходит известный дирижер или композитор. Он в восторге от моей игры. Меня берут в первоклассный оркестр. Все становится на свои места. Я музыкант, а не ремесленник. Но эти наивные иллюзии скоро ис­чезли. Известные музыканты не бывали в нашем кинотеатре, а если и бывали, то никто из них не обращал на меня внимания.

Я накрепко осел в нашем оркестре и уже как должное воспринимал невнимание зрителей, постоянный гул в фойе, насмешливые, равнодушные реплики и снисходительные аплодисменты. Зрите­лей винить было не в чем. Те, кто появ­ляется в фойе за час до сеанса, прихо­дили совсем не ради того, чтобы послу­шать нас, а потому, что им просто неку­да было деть этот час, а на нас лежала обязанность скрашивать им ожидание, не более. И так каждый день.

Каждый день одно и то же в продол­жение нескольких месяцев. Три вальса, два марша, три песенки. По три раза в день. Через несколько месяцев репертуар менялся. Новые вальсы, марши, пе­сенки. Опять по три раза в день. В пере­рыв, во время сеанса, — нескончаемые разговоры о футболе и анекдоты, в меру пикантные при Верочке и вольные, муж­ские, когда она выходила.

Было до странности непривычно ви­деть на месте Андрея Львовича этого парня с неприглаженной шевелюрой. У нашего славного добродушного Анд­рея Львовича пошаливало сердце, и пос­ле мучительнейших колебаний и разду­мий старик решился уйти на пенсию. В каждом коллективе бывает самый уважаемый и самый главный — не по званию, а по моральному авторитету. Таким был у нас Андрей Львович.

Мы встретили новичка сдержанно.

Слишком велик был контраст между трогательно предупредительным Андреем Львовичем и этим мускулистым парнем в ядовито-желтом, каком-то дерзком (так я подумал в первую мину­ту) свитере.

Он держался просто, с достоинством и, кажется, не испытывал особого почте­ния к нам — ветеранам. Характер у него был несносный — это мы определили сразу. Едва познакомившись, он заявил, что мы неправильно сидим и что, если Константин Петрович поменяется ме­стом с Дмитрием Андреевичем, а Сергей Владимировач подвинется чуточку впе­ред и в сторону, звучание станет объем­нее и богаче. А когда наши старички на­отрез отказались, он стал говорить об опыте крупнейших дирижеров с таким апломбом, будто он сам по меньшей ме­ре один из них, а мы недоучки и невеж­ды.

Он был слишком самонадеян в своем стремлении поучать всех, и мы решили попросту игнорировать его. Раз тебя при­няли — играй, но, поскольку ты такой нахал, мы тебя и знать не хотим. Но на­до отдать ему должное: играл он профес­сионально в лучшем смысле этого слова. И вполне возможно, сердца наших ста­риканов потеплели бы, если бы он не пе­решел в наступление.

— У вас си-диез не в той октаве,— сделал он замечание Илье Ильичу, милейшему и обходительнейшему челове­ку, от которого мы и не слышали иных слов, кроме «пожалуйста» и «спасибо». Илья Ильич густо покраснел и пробормо­тал что-то в свое оправдание.

«Ничего, — с каким-то торжествую­щим злорадством подумал я, — обломаешься еще. Попробуешь вкус пота, убе­дишься, что музыка не всегда призыв­ный голос афиш и броские заголовки в газетах, — тогда иначе запоешь. Это тебе, дружок, черный хлеб, а в искусстве же­вать изо дня в день черный хлеб труд­но и ой как невкусно. Сразу вылетит романтическая пыль из головы».

Я не считал себя умудренным, все повидавшим и все изведавшим челове­ком, да и по возрасту я не намного стар­ше Виктора. Но я прошел через то, что ему еще предстояло пройти. Все эти вы­сокие идеалы, разговоры о вечном горе­нии и неустанном служении искусству, думал я, оказываются пустым звуком, когда ты попадаешь в какой-нибудь оркестришко и без перспективы, потеряв интерес к работе, тянешь из месяца в месяц и из года в год унылую лямку.

Виктор быстро освоил наш репертуар и заявил, что его надо обновить. А обновлять репертуар, по его мнению, сле­довало не за счет модных однодневок, которые уже через месяц после их появ­ления набивают оскомину. Он доказы­вал, что, если идти по этому пути — стандартному, и, значит, наименее труд­ному, — всем нам грозит деквалифика­ция.

Это была дельная мысль, и я с ней соглашался. В сущности, я и сам думал, что если наш обычный, размеренный уклад жизни не взорвать к черту, то мы совсем зачахнем. По-видимому, и нашим старичкам было невмоготу от той отуп­ляющей лямки, которую они тянули изо дня в день. Без особого нажима со сто­роны Виктора и они с ним согласились. К тому же новичок очень убедительно рассуждал о преимуществах оркестра ищущего, где все поставлено на службу музыке, перед оркестром чисто развле­кательным, готовым подхватить любую новинку, лишь бы заслужить пару лиш­них хлопков.

Мы решили, что Виктор разучит что-нибудь из классики и выступит в один из ближайших дней соло. Если экспери­мент удастся, — что ж, значит игра стоит свеч. Правда, я не питал особых иллю­зий на этот счет: вряд ли наш оркестр одолеет что-нибудь действительно серь­езное. Ведь в принципе и ноктюрны Листа можно низвести до уровня «Чижи­ка-пыжика». Но я рассуждал чисто тео­ретически...

Вечер был не совсем обычным. На премьеру нового фильма собралось пропасть народу. Я, как всегда, выбрал в публике девушку посимпатичнее и, поч­ти не отрываясь, смотрел на нее. Я изу­чал ее лицо и думал, что она, по-види­мому, добрая, любит повеселиться, а как собеседник не особенно интересна — раз­ве что болтать с нею о пустяках.

Верочка спела песенку, как теперь стало модным, — «с чувством», заменяющим голос. Ей снисходительно похлопа­ли. Она улыбалась, эффектно расклани­валась, но я ведь знал, что ее неестест­венная, вымученная улыбка тотчас пропадет, как только она, бойко постуки­вая каблуками, уйдет со сцены. Я почув­ствовал жалость к Верочке и почти ненависть к нетактичной белокурой хо­хотунье из первого ряда, вовсю перешеп­тывающейся со своим Ромео. Будь это на симфоническом или эстрадном кон­церте, пусть даже самом заурядном, вряд ли они осмелились бы болтать. По­тому что на концертах полагается си­деть тихо и напускать на себя вид зна­тока, тонкого ценителя. А здесь приз­нак «хорошего тона» — фыркать, непре­станно перешептываться и как можно чаще повторять (чтобы слышали соседи): «То-о-же мне, музыканты!»

Никак не возьму в толк, почему, если, скажем, инженер служит где-ни­будь в ремконторе и выдающихся открытий не делает, никто его не по­прекнет этим, а музыкант должен быть звездой первой величины, иначе его за­смеют — тоже мне, Рихтер! Аргумент, может быть, и сильный, против него ни­чего не скажешь, но пользоваться таким козырем — все равно, что бить лежачего.

Время тянулось медленно, и я по при­вычке украдкой поглядывал на часы. Но до звонка оставалось еще минут двадцать. Наконец объявили сольный номер Виктора. Я пропустил репетицию, на которой он играл «Интродукцию» Сен-Санса, и поэтому мне было вдвойне ин­тересно. «Интродукцию» исполняли бес­численное количество раз бесчисленное множество скрипачей в бесчисленно раз­нообразных интерпретациях. И поэтому стремиться истолковать ее оригинально, по-новому, — это все равно, что искать красивый камешек в песке, в котором до тебя уже рылись тысячи рук. Я не раз брался за «Интродукцию», но всегда у меня выходило до того тривиально и бес­крыло, что мне было совестно даже пе­ред самим собой.

Виктор заметно волновался, и на миг его волнение передалось и мне. Я сидел сбоку, и мне хорошо был виден его про­филь. Виктора вообще-то не назовешь красивым, но в ту минуту он преобра­зился. Меня, наверно, никогда не перестанет удивлять эта непостижимая способность каждого артиста целиком, не­узнаваемо преображаться. Пять минут назад он сидел рядом с тобой, смеялся, балагурил, просил одолжить три рубля и уверял, что судья — такой-растакой — неправильно дал пенальти в последнем матче. И вот он стрит — строгий, непри­ступный, и тебе даже трудно предполо­жить, что его, как и всех, могут волно­вать мелочные, ерундовые проблемы и что он может распаляться из-за пустя­ков.

Вряд ли мне удастся описать игру Виктора. Слова слишком блеклы, чтобы выразить бесконечное сочетание красок, и только музыке свойственную способ­ность мгновенно менять привычный строй мыслей, выворачивать душу наиз­нанку. Чистый, ясный голос скрипки словно заворожил всех, и мне странно было видеть неожиданно притихший зал. Белокурая девушка в первом ряду уже не смеялась, в глазах ее появилось серь­езное, мечтательное выражение, и я сра­зу простил ей все. Трогательно выгляде­ли и наши старички — они сидели с за­стывшими умиротворенными . лицами. Мой сосед Илья Ильич нервно теребил полу пиджака и покачивал головой в такт звукам.

Когда Виктор кончил играть, раздал­ся шквал аплодисментов. Мне, специалисту — если можно назвать специали­стом музыканта, который силен не столько своим умением играть, сколько способностью подмечать слабости в игре других, — были видны шероховатости в технике Виктора. Но у зрителей-«предкиношников», как и у всех зрителей, был, очевидно, свой критерий — искренность исполнения. Наверное все же существуют какие-то таинственные биотоки, которые пере­даются от человека к человеку. Я посмот­рел на наших старичков — они волно­вались, как бегуны перед стартом. Я то­же стал нервничать и, кажется, впервые за последний год ощутил тревогу.

Я никогда не верил во вдохновение. Вдохновение, думал я, это обычный подъем духа, схожий отчасти с легким опьянением. Человеку мнится, что он сейчас особенно остроумен и занимате­лен, но это не мешает ему говорить заурядные глупости, разве только с боль­шей претензией, чем обычно. Талантли­вые же люди отлично обходятся и без вдохновения. А может, я потому не ве­рил во вдохновение, что никогда не ис­пытывал его...

Потом мы играли всем оркестром. Удивительное ощущение силы и уверенности охватывает человека, когда каж­дая его клеточка напряжена до предела и он, как бы сжавшись в комок, подчи­няет себя одной цели — выложиться до конца, показать, на что он способен. Ве­рочка стояла за кулисами с широко рас­крытыми глазами и изумленно глядела на нас. Очень торжественные и значи­тельные лица были у наших стариков. Будто они находятся в храме и возно­сят молитву какому-то музыкальному божеству, не очень доброму, ненасытно­му богу, который всегда недоволен и вечно требует — еще, еще!

Нам хлопали и даже вызывали на «бис». На «бис» — это было удивительно, и я очень жалел, что сейчас в фойе нет мамы — она бы порадовалась за меня. Белокурая девушка что-то с улыбкой го­ворила своему кавалеру, и я мысленно пожелал им всего самого наилучшего.


МИХАИЛ БУЗУКАШВИЛИ

Журнал Советский цирк. Апрель 1966 г.

оставить комментарий