Поэзия и цирк - В МИРЕ ЦИРКА И ЭСТРАДЫ
В МИРЕ ЦИРКА И ЭСТРАДЫ    
 







                  администрация сайта
                       +7(964) 645-70-54

                       info@ruscircus.ru

Поэзия и цирк

В один из летних дней я забрел в цирк шапито. Играла румынская цирковая труппа. Автофургоны, стоявшие в стороне от шатра, чем-то напомнили мне уже давно исчезнувшие крытые повозки бродячих артистов. Впрочем, они были вполне комфортабельны и сияли белой нитроэмалью.

День был дождливый, билет достать было просто, но внутри шатра было полно народу. И какого народу! Я не знал, куда больше смотреть — на блиставших стеклярусом гимнастов или на зачарованные лица зрителей, что слушать — трубные вздохи музыкальных эксцентриков или хохот публики, какого нигде кроме, как в цирке, не услышишь. Все это вызывает у меня воспоминания, которые, казалось, уже безвозвратно затерялись в прошлом.

Воспоминания эти относятся к первым годам моей поэтической жизни. У каж­дого поэта свои двери в поэзию. Пастер­нак нашел себя через музыку Скрябина, музыкальные импровизации предшест­вовали его поэтическому творчеству. Маяковского привела к поэзии живо­пись, и ранние его стихи похожи на по­лотна импрессионистов и кубистов. Об этом можно было бы обстоятельно пого­ворить. О себе я знаю, что ни поэмы классиков, ни стихи современников не повлияли на меня так впечатляюще, как полеты гимнастов, танцы цирковых ло­шадей и щелканье бича укротителя. В поэзию я вошел через цирковые воро­та и, глядя на волшебные руки фокус­ника, мысленно писал свои первые стихи.

В те годы, когда я начал выступать, а потом печататься, некоторые критики обзывали мои стихи «циркачеством». Меня это нисколько не обижало. Я завидовал цирку, и моим идеалом было добиться такого же магического влияния на слушателей и читателей. Я жаждал создать такую поэзию, которая могла бы соревноваться с точностью походки ка­натоходца, с отвагой гимнаста, летящего с трапеции на трапецию, с композицией рискованных живых пирамид на уходя­щей под купол лестнице, которую дер­жит только один, и этот один был для меня воплощением поэта, способного создать и удержать рискованную поэти­ческую композицию. К этому я стремил­ся в таких моих вещах 20-х годов, как «Бой быков», «Мэри-наездница», «Моя именинная поэма» и многих других.

С «Боем быков» и «Мэри-наездницей» я как-то выступал в одесском цирке. Признаюсь, я испытал тщеславное чув­ство победителя, когда на мою долю вы­пали аплодисменты не менее шумные, чем на долю укротительницы львов.

Я читал:

«Мэри — наездница
до конца.
С лошади треснется?
Ца-ца.
Водит конторщица
в цирк
отца.
Лошади морщатся.
Ца-ца!

Ваньки да Петьки в галерку прут.
Титам Иванычам ложу подавай.
Только уселись — начало тут как тут:
Первый выход! Рыжий, помогай!»

Как ни странно, эти стихи с рефре­ном «Зумбай-квиль-миль-толь-миль-над-зе» были напечатаны А. Воронским в сборнике «Красной нови» в 1925 году. Человек, гораздо более близкий к тради­ционной литературной тенденции, чем к эксцентризму, он, видимо, приметил не­что перспективное и обещающее в моих первых опытах. Эти опыты были встре­чены критикой недоброжелательно. Наи­более мягкий отзыв был озаглавлен — «Опасности на путях поэта». Но как мне понравилось слово «опасности»! Да я ведь именно того и хотел, чтобы поэзия была так же опасна для поэта, как полет под куполом цирка без сетки и лонжи.

Однако я не собираюсь написать не­что автобиографическое. Мне захоте­лось еще раз выразить свое восхищение искусством, где не может выжить ника­кое дилетантство, никакая любительщи­на, где малейшее нарушение художественной и технической точности обхо­дится артисту очень дорого. Иногда ошибочно судят о цирке как об искусст­ве грубом, беспощадном, играющем на нервах, и, говоря о нем, все еще поми­нают римское восклицание «panem et certenses!» («хлеба и зрелищ!»), понимая под зрелищем наслаждение жестокостью. Нередко, глядя на круг арены, вспоминают лермонтовские строки:

«Ликует буйный Рим... торжественно гремит
Рукоплесканьями широкая арена:
А он — пронзенный в грудь — безмолвно он лежит,
Во прахе и крови скользят его колена...»

Прожив тысячелетнюю свою исто­рию, цирк в России от веселых и колю­чих игрищ скоморохов, от ярмарочных балаганов и зверинцев, от дуэтов поводыря с медведем, от знаменитого народ­ного (крестьянского и фабричного) царя Максимиллиана   пришел   к   вершинам подлинно художественного творчества, превратился в глубоко содержательную школу человечности для всех возрастов, от мала до велика. Когда я смотрю на дрессированное дуровское зверье, я ис­пытываю чувство той же человечности, какая заложена в строках Сергея Есе­нина.

«И зверье, как братьев наших меньших,
Никогда не бил по голове».

Казалось бы, какое уж там содержа­ние в прыгающих друг через друга со­бачках или в катающихся на велосипе­дах Топтыгиных? Но не воспитывают ли они в хохочущей детворе доброту, неж­ность к миру животных, без которой сомнительна и доброта к человеку. Ска­жут: какое содержание в кольцах и бу­лавах, порхающих вокруг жонглера, или в сальто акробата? Но не воспитывает ли это в нас веру в неизмеримо большие возможности человека, нежели унылое сидение в кресле или важное прогулива­ние с палочкой? Когда я смотрю на го­ловокружительные прыжки с трамплина или на полет под куполом — я вижу поединок с обломовщиной, с сонливым застоем, с той житейской энтропией, ко­торая часто превращает многих к сорока годам в телесных и духовных «тучников».

Содержательность цирка еще и в том, что он приобщает нас к миру чудесного, сохраняет и развивает способность удив­ляться, ценить выдумку и находку. Цир­ковой билет, если хотите, превращает нас в участников гофмановского карнавала с принцессой Брамбилой и всемогущим Коппелиусом. И если волшебная фанта­зия Гофмана — поэзия, то почему нам не говорить и о поэзии цирка? Зритель, который занял свое место в амфитеатре цирка (не будем скрывать этого), хочет чувствовать рискованность номера, но всегда наступает минута, ког­да он опасается за жизнь артиста и уже не хочет опасности. Зрителю, разумеет­ся, не надо «полной гибели всерьез» (Б. Пастернак), ему важно лишь пове­рить, что артист бесстрашен.

До сих пор я говорил о том, что мог дать цирк поэту, но хочется сказать и о том, что поэт может дать цирку. Я ви­дел «Мистерию-буфф» Владимира Мая­ковского на театральной сцене. Но разве не ясно, что по-настоящему это произ­ведение оживет только на цирковой аре­не, где можно осуществить и на воде и под самым куполом феерический замы­сел поэта, осовременив его так, как хо­тел этого Маяковский. Несколько лет назад по просьбе Московского цирка я осовременил цирковую пьесу Маяковско­го «Москва горит», но, к сожалению, постановка не была осуществлена. Не­давно я написал «Сказание о Царе Максе-Емельяне», в котором попытался возродить русский народный лубок с раешником и каруселью.

Мне кажется, что в «Антимирах» та­лантливого поэта Андрея Вознесенского заложены какие-то возможности для во­площения этого произведения в цирке, и если сейчас публика горячо принимает рождение литературного театра, то по­чему не может родиться и поэтический цирк? Еще ни разу не был показан на манеже «Жонглер» Василия Каменского. Как увлекательна могла бы оказаться на арене, в цирковой постановке, пушкин­ская «Сказка о царе Салтане»! А разве «Человек рассеянный с улицы Бассей-ной» Самуила Маршака — не клад для клоунады! Все это, конечно, пока только туман­ные предположения, но здесь, как мне кажется, есть о чем подумать. Цирк ждет от поэзии и поэтов веселых песен, лукавых рефренов, стихотворного кон­феранса, обновленного «райка», импро­визаторства, поэтической сатиры и, если хотите, — чисто циркового состязания на находчивость. Помню, как Юрий Олеша мгновенно импровизировал (это было в 20-х годах в Доме печати) на лю­бую брошенную из публики тему. Ничего в этом принижающего поэзию нет: вспомните драматический образ импро­визатора-поэта из «Египетских ночей» Пушкина.

Мне довелось много заниматься ана­лизом происхождения русских пословиц. Путем сопоставления и объединения од­нородных пословиц мне удалось постро­ить гипотезу, говорящую о том, что по­словицы представляют собой фрагменты исчезнувших монологов или даже не­больших скоморошьих пьес. Это были стихи, от которых остались только ча­стицы. Мне кажется, что они исполня­лись бродячими актерами с подмостков балаганов, на ярмарках, в городских дворах и деревнях. Свидетельство этому мы найдем и в русских народных кар­тинках — лубках. Таким, образом, на протяжении веков была создана поэзия пословиц, сокровищница ума, лукавства, иронии, образ­ности, игры созвучиями — всего, что свойственно истинной поэзии. Бродячий артист, ряженный диковинной птицей, молодец с дуделкой и бубном, поводырь с медведем, штукарь-акробат собирали вокруг себя народ, играли и «говорили в рифму». Это были и «циркачи» и поэ­ты. Их творчество не умерло — оно жи­вет и бытует в русской поэзии и в рус­ском цирке.

Свой разговор о цирке я закончу сти­хами:

Я бродячий фокусник,
я вошел во двор,
расстелил я
с ловкостью
редкостный ковер.
Инвалиды,
школьники,
чем вас удивить?
Вот — червонцы новенькие
начал я ловить! 

Дворничихи в фартуках,
гляньте из окон —
вот я
прямо с факела
стал глотать огонь!

Вот обвился лентами
всех семи цветов,
вот у ног
по-летнему
вырос сад цветов! 

Видите ли, видите ли —
сдернул с головы...
Из цилиндра вылетели голуби —
лови!

Я взмахнул похожим на
веер голубой
и поднос
с пирожными
поднял над собой. 

А богат я сказочно,
разодет,
как шах...
Но это только кажется —
у меня
в руках
никакого голубя,
никаких монет —
только пальцы
голые,
между  ними — нет
ни ковра,
ни веера,
ни глотков огня...
Только мысль —
чтоб верила
публика — в меня!

 

СЕМЕН КИРСАНОВ

Журнал Советский цирк. Ноябрь 1966 г.

оставить комментарий

 

 


© Ruscircus.ru, 2004-2013. При перепечатки текстов и фотографий, либо цитировании материалов гиперссылка на сайт www.ruscircus.ru обязательна.      Яндекс цитирования