Поэзия и цирк
В один из летних дней я забрел в цирк шапито. Играла румынская цирковая труппа. Автофургоны, стоявшие в стороне от шатра, чем-то напомнили мне уже давно исчезнувшие крытые повозки бродячих артистов. Впрочем, они были вполне комфортабельны и сияли белой нитроэмалью.
День был дождливый, билет достать было просто, но внутри шатра было полно народу. И какого народу! Я не знал, куда больше смотреть — на блиставших стеклярусом гимнастов или на зачарованные лица зрителей, что слушать — трубные вздохи музыкальных эксцентриков или хохот публики, какого нигде кроме, как в цирке, не услышишь. Все это вызывает у меня воспоминания, которые, казалось, уже безвозвратно затерялись в прошлом.
Воспоминания эти относятся к первым годам моей поэтической жизни. У каждого поэта свои двери в поэзию. Пастернак нашел себя через музыку Скрябина, музыкальные импровизации предшествовали его поэтическому творчеству. Маяковского привела к поэзии живопись, и ранние его стихи похожи на полотна импрессионистов и кубистов. Об этом можно было бы обстоятельно поговорить. О себе я знаю, что ни поэмы классиков, ни стихи современников не повлияли на меня так впечатляюще, как полеты гимнастов, танцы цирковых лошадей и щелканье бича укротителя. В поэзию я вошел через цирковые ворота и, глядя на волшебные руки фокусника, мысленно писал свои первые стихи.
В те годы, когда я начал выступать, а потом печататься, некоторые критики обзывали мои стихи «циркачеством». Меня это нисколько не обижало. Я завидовал цирку, и моим идеалом было добиться такого же магического влияния на слушателей и читателей. Я жаждал создать такую поэзию, которая могла бы соревноваться с точностью походки канатоходца, с отвагой гимнаста, летящего с трапеции на трапецию, с композицией рискованных живых пирамид на уходящей под купол лестнице, которую держит только один, и этот один был для меня воплощением поэта, способного создать и удержать рискованную поэтическую композицию. К этому я стремился в таких моих вещах 20-х годов, как «Бой быков», «Мэри-наездница», «Моя именинная поэма» и многих других.
С «Боем быков» и «Мэри-наездницей» я как-то выступал в одесском цирке. Признаюсь, я испытал тщеславное чувство победителя, когда на мою долю выпали аплодисменты не менее шумные, чем на долю укротительницы львов.
Я читал:
«Мэри — наездница
до конца.
С лошади треснется?
Ца-ца.
Водит конторщица
в цирк
отца.
Лошади морщатся.
Ца-ца!
Ваньки да Петьки в галерку прут.
Титам Иванычам ложу подавай.
Только уселись — начало тут как тут:
Первый выход! Рыжий, помогай!»
Как ни странно, эти стихи с рефреном «Зумбай-квиль-миль-толь-миль-над-зе» были напечатаны А. Воронским в сборнике «Красной нови» в 1925 году. Человек, гораздо более близкий к традиционной литературной тенденции, чем к эксцентризму, он, видимо, приметил нечто перспективное и обещающее в моих первых опытах. Эти опыты были встречены критикой недоброжелательно. Наиболее мягкий отзыв был озаглавлен — «Опасности на путях поэта». Но как мне понравилось слово «опасности»! Да я ведь именно того и хотел, чтобы поэзия была так же опасна для поэта, как полет под куполом цирка без сетки и лонжи.
Однако я не собираюсь написать нечто автобиографическое. Мне захотелось еще раз выразить свое восхищение искусством, где не может выжить никакое дилетантство, никакая любительщина, где малейшее нарушение художественной и технической точности обходится артисту очень дорого. Иногда ошибочно судят о цирке как об искусстве грубом, беспощадном, играющем на нервах, и, говоря о нем, все еще поминают римское восклицание «panem et certenses!» («хлеба и зрелищ!»), понимая под зрелищем наслаждение жестокостью. Нередко, глядя на круг арены, вспоминают лермонтовские строки:
«Ликует буйный Рим... торжественно гремит
Рукоплесканьями широкая арена:
А он — пронзенный в грудь — безмолвно он лежит,
Во прахе и крови скользят его колена...»
Прожив тысячелетнюю свою историю, цирк в России от веселых и колючих игрищ скоморохов, от ярмарочных балаганов и зверинцев, от дуэтов поводыря с медведем, от знаменитого народного (крестьянского и фабричного) царя Максимиллиана пришел к вершинам подлинно художественного творчества, превратился в глубоко содержательную школу человечности для всех возрастов, от мала до велика. Когда я смотрю на дрессированное дуровское зверье, я испытываю чувство той же человечности, какая заложена в строках Сергея Есенина.
«И зверье, как братьев наших меньших,
Никогда не бил по голове».
Казалось бы, какое уж там содержание в прыгающих друг через друга собачках или в катающихся на велосипедах Топтыгиных? Но не воспитывают ли они в хохочущей детворе доброту, нежность к миру животных, без которой сомнительна и доброта к человеку. Скажут: какое содержание в кольцах и булавах, порхающих вокруг жонглера, или в сальто акробата? Но не воспитывает ли это в нас веру в неизмеримо большие возможности человека, нежели унылое сидение в кресле или важное прогуливание с палочкой? Когда я смотрю на головокружительные прыжки с трамплина или на полет под куполом — я вижу поединок с обломовщиной, с сонливым застоем, с той житейской энтропией, которая часто превращает многих к сорока годам в телесных и духовных «тучников».
Содержательность цирка еще и в том, что он приобщает нас к миру чудесного, сохраняет и развивает способность удивляться, ценить выдумку и находку. Цирковой билет, если хотите, превращает нас в участников гофмановского карнавала с принцессой Брамбилой и всемогущим Коппелиусом. И если волшебная фантазия Гофмана — поэзия, то почему нам не говорить и о поэзии цирка? Зритель, который занял свое место в амфитеатре цирка (не будем скрывать этого), хочет чувствовать рискованность номера, но всегда наступает минута, когда он опасается за жизнь артиста и уже не хочет опасности. Зрителю, разумеется, не надо «полной гибели всерьез» (Б. Пастернак), ему важно лишь поверить, что артист бесстрашен.
До сих пор я говорил о том, что мог дать цирк поэту, но хочется сказать и о том, что поэт может дать цирку. Я видел «Мистерию-буфф» Владимира Маяковского на театральной сцене. Но разве не ясно, что по-настоящему это произведение оживет только на цирковой арене, где можно осуществить и на воде и под самым куполом феерический замысел поэта, осовременив его так, как хотел этого Маяковский. Несколько лет назад по просьбе Московского цирка я осовременил цирковую пьесу Маяковского «Москва горит», но, к сожалению, постановка не была осуществлена. Недавно я написал «Сказание о Царе Максе-Емельяне», в котором попытался возродить русский народный лубок с раешником и каруселью.
Мне кажется, что в «Антимирах» талантливого поэта Андрея Вознесенского заложены какие-то возможности для воплощения этого произведения в цирке, и если сейчас публика горячо принимает рождение литературного театра, то почему не может родиться и поэтический цирк? Еще ни разу не был показан на манеже «Жонглер» Василия Каменского. Как увлекательна могла бы оказаться на арене, в цирковой постановке, пушкинская «Сказка о царе Салтане»! А разве «Человек рассеянный с улицы Бассей-ной» Самуила Маршака — не клад для клоунады! Все это, конечно, пока только туманные предположения, но здесь, как мне кажется, есть о чем подумать. Цирк ждет от поэзии и поэтов веселых песен, лукавых рефренов, стихотворного конферанса, обновленного «райка», импровизаторства, поэтической сатиры и, если хотите, — чисто циркового состязания на находчивость. Помню, как Юрий Олеша мгновенно импровизировал (это было в 20-х годах в Доме печати) на любую брошенную из публики тему. Ничего в этом принижающего поэзию нет: вспомните драматический образ импровизатора-поэта из «Египетских ночей» Пушкина.
Мне довелось много заниматься анализом происхождения русских пословиц. Путем сопоставления и объединения однородных пословиц мне удалось построить гипотезу, говорящую о том, что пословицы представляют собой фрагменты исчезнувших монологов или даже небольших скоморошьих пьес. Это были стихи, от которых остались только частицы. Мне кажется, что они исполнялись бродячими актерами с подмостков балаганов, на ярмарках, в городских дворах и деревнях. Свидетельство этому мы найдем и в русских народных картинках — лубках. Таким, образом, на протяжении веков была создана поэзия пословиц, сокровищница ума, лукавства, иронии, образности, игры созвучиями — всего, что свойственно истинной поэзии. Бродячий артист, ряженный диковинной птицей, молодец с дуделкой и бубном, поводырь с медведем, штукарь-акробат собирали вокруг себя народ, играли и «говорили в рифму». Это были и «циркачи» и поэты. Их творчество не умерло — оно живет и бытует в русской поэзии и в русском цирке.
Свой разговор о цирке я закончу стихами:
Я бродячий фокусник,
я вошел во двор,
расстелил я
с ловкостью
редкостный ковер.
Инвалиды,
школьники,
чем вас удивить?
Вот — червонцы новенькие
начал я ловить!
Дворничихи в фартуках,
гляньте из окон —
вот я
прямо с факела
стал глотать огонь!
Вот обвился лентами
всех семи цветов,
вот у ног
по-летнему
вырос сад цветов!
Видите ли, видите ли —
сдернул с головы...
Из цилиндра вылетели голуби —
лови!
Я взмахнул похожим на
веер голубой
и поднос
с пирожными
поднял над собой.
А богат я сказочно,
разодет,
как шах...
Но это только кажется —
у меня
в руках
никакого голубя,
никаких монет —
только пальцы
голые,
между ними — нет
ни ковра,
ни веера,
ни глотков огня...
Только мысль —
чтоб верила
публика — в меня!
СЕМЕН КИРСАНОВ
Журнал Советский цирк. Ноябрь 1966 г.
оставить комментарий