Красные тюльпаны. Рассказ
Курт любил цветы. Ему нравились тяжелые мохнатые георгины, ослепительные астры, застенчивые флоксы. Но больше всего — тюльпаны. Ему казалось, что в своих глубоких чашечках они хранят какие-то тайны — маленькие и нежные, едва уловимые, похожие и на далекий перезвон музыкальной шкатулки, и на сказки братьев Гримм, и на ускользающие воспоминания детства. А может быть, это только казалось. Наверное. Курт был сентиментален. В бесчисленных интервью Курт держался меланхолического тона и говорил, что «стоит ему закрыть глаза, как он с ужасающей ясностью видит собственную могилу, усыпанную красными тюльпанами».
Но это была неправда. Трагическую маску и нелепое прозвище Курт носил совершенно так же, как костюм, для выступления, Он ведь тоже не был похож на обыкновенный пиджак, который Курт надевал каждый день. Курт просто любил цветы. Он был цирковым артистом. На своем маленьком блестящем мотоцикле он выделывал черт знает что под куполами почти всех цирков мира. Неоновые трубки, сплетаясь то латинскими буквами, то узорчатой вязью арабского письма, то причудливыми иероглифами, зажигали его имя над далекими городами. И только в Москве Курт никогда не был. Газеты, хвалившие его на первой или второй странице, на всех остальных ругали русских, а других газет Курт не читал. И, кроме того, он знал, что господин министр иностранных дел отказал нескольким коллегам Курта, просившим визу для поездки в Москву. Они возмущались, протестовали, уговаривали Курта подписаться под какой-то бумагой, которую хоте. ли куда-то послать. Курт не подписался. Чудаки! Каждый делает то, что умеет, и незачем вмешиваться в дела других. Нелепо, если господин министр иностранных дел станет давать ему, Курту, по прозвищу «Играющий со смертью», советы, как вести себя под куполом цирка. И так же нелепо ему, Курту, давать господину министру советы, как вести политику. Министр не вмешивался в дела Курта, и Курт не вмешивался в дела министра.
И надо же было застрять в этой дыре! Курт с ненавистью оглядел осточертевшие углы маленькой ослепительно чистой комнаты, добропорядочной и скучной, удивительно похожей на чужой городок, в котором застрял Курт. Он пошевелился, чтобы лечь поудобнее, и комната поплыла перед глазами...
Да, в игре со смертью Курт проиграл несколько очков. Пока еще трудно сказать сколько, но, во всяком случае, много. А что, было делать? Публику надо все время будоражить, ведь она, в конце концов, платит чистоганом именно за острые ощущения. Пришлось усложнить номер, сделать его вызывающе опасным.
Он приподнялся на подушке и осторожно, рассчитывая каждое движение, потянулся к газетам, лежавшим на столике. Снова ничего. Ничего о нем. О нем забыли. Два дня спустя после катастрофы больницу осаждали корреспонденты (об этом ему рассказала сиделка). Потом, после операции, он долго разглядывал фотографии, нелепые фотографии человека, опутанного бинтами. Все в этих фотографиях было чужим. Зачем их выставили напоказ? В этом было что-то жестокое. И, все-таки — лучше, чем забвение. А оно началось на третий же день. Теперь он мог бы дать интервью, мог бы позировать перед объективом на фоне красных тюльпанов. Но тюльпанов не было. Он по привычке раскрывал газеты и внимательно прочитывал их вплоть до объявлений — а вдруг где-нибудь мелькнет его имя. Не мелькало. Интересно, а что сталось с неоновыми трубками, из которых составлялось оно? Наверное, изогнулись по-другому и сообщают о новой сенсации... Им-то все равно. А людям, для которых они мерцают холодным, призрачным светом? Тюльпанов ведь нет. Можно послать купить цветы, но это не то. И Курт снова взялся за газеты.
Но что это? Курт даже приподнялся. Русские, загадочные и враждебные русские были рядом, где-то здесь за тонкими белыми стенами. Местная газета, миниатюрно-солидная и очень похожая на настоящую, как все в этом маленьком государстве, сообщала, что в город прибыли артисты советского цирка и дадут несколько представлений.
День тянулся томительно долго, хотя и был заполнен волнением. С утра Курт потребовал телевизор. Сначала это требование выслушала сиделка и покачала головой. Потом его выслушал врач и тоже покачал головой. Потом Курту показалось, что он сходит с ума — врач раздвоился, и эти двое тоже раздвоились. Четыре одинаковые белые фигуры, в одинаковых очках, одинаково качали головами. И только появление пятой, у которой кроме халата и очков была еще борода, убедило Курта, что это не бред, а консилиум. Врачи возражали, Курт настаивал. Наконец, борода, качавшаяся из стороны в сторону, качнулась сверху вниз, то же движение повторили головы и консилиум кончился.
Потом Курт волновался, что телевизор не будет работать, что выступление не состоится, что он пропустит начало — словом он пережил в этот день то, чего уже давно не переживал в ожидании собственного выступления.
Наконец оркестр заиграл увертюру, и в голубоватом свечении экрана возник цирк. Тот самый цирк, в котором он мечтал взять реванш в своей игре со смертью. Смотреть цирковое представление по телевизору трудно, очень трудно. Нет веселой игры разноцветных прожекторов с яркими красками костюмов, нет настоящего ощущения высокого простора циркового купола, нет восхищенных или смеющихся глаз соседа по креслу. И все-таки Курт смотрел, смотрел не отрываясь... Сегодня он был просто зрителем, и не только потому, что сам не участвовал в программе, — его властно захватило зрелище.
Вначале он недовольно морщился, когда сиделка, не выдержав, выражала свое одобрение. Но потом он уже сам искал ее взгляда, повинуясь могучей потребности зрителя молчаливо поделиться со случайным соседом.
Нет, то, что он видел на экране, было совершенно непохоже на виденное раньше. Не так уж его поражало и мастерство, хотя некоторые номера исполнялись с блеском, нет, просто это было не то. Внешне все обстояло так, как всегда и как везде. Вертелись над головой жонглеров шары и тарелки, скакали лошади, летели воздушные гимнасты, и в паузах на арену выходил плутоватый парень в полосатой кепке — этакий Ганс-простофиля (Иванушка-дурачок — так, кажется, по-русски), который на деле был умным и веселым клоуном. Но аа всем этим вставало что-то необычайное, неуловимое, но волнующее, как то, что хранят в своих глубоких чашечках красные тюльпаны. Не было игры со смертью, не было номеров, раздражающе бьющих по нервам, опустошающих душу. Вообще все это очень походило на народный праздник, какие иногда бывают в селах на родине Курта, где парни и девушки заразительно радуются собственной молодости, здоровью, ловкости. Нет, эти русские определенно знали, что делали. Человек может привыкнуть к тому, чем его пугают, и поэтому Курту приходилось пугать зрителей все новым и новым риском. Но человек никогда не останется равнодушным ко всему, что напоминает ему о молодости, здоровье, силе. Они, эти русские парни и девушки, обращались с арены к самым светлым сторонам человеческой души, они заставляли радоваться жизни, а не бояться смерти, и зрители были бесконечно благодарны им. Курт чувствовал это, он слышал аплодисменты, но еще отчетливее он слышал биение собственного сердца. Он чувствовал себя здоровым, он, опутанный бинтами!
У Курта было хорошее сердце и ясная, только замороченная жизнью голова.
Он любил разбираться в собственных чувствах. В долгие часы своего неподвижного одиночества он настойчиво искал ясные слова, которыми можно было назвать пережитое у телевизора. Это было трудно — искать ясные слова, когда комната то и дело начинала кружиться. Что-то громоздкое, с острыми углами черного цвета давило грудь, ревели какие-то басы, куда-то все плыло.. Но вот стало светлее, зазвенела музыкальная шкатулка. Откуда шкатулка? Ва! Это звенят красные тюльпаны. Они здесь, рядом, стоит протянуть руку. Курт протянул и.. . тронул нежные лепестки. Живые, красные, они пламенели на столике, оттеснив надоевшие пузырьки с лекарствами. Совсем такие, о которых мечтал Курт! и поднял голову и увидел несколько молодых людей и девушек. Ближе всех стояла маленькая хрупкая блондинка, и в руках у нее тоже были цветы, а в прекрасных серых глазах такое человеческое участие, что Курт сразу забыл о тюльпанах.
— Как вы чувствуете себя? Мы случайно узнали о вас и вот...
Он плохо понимал, о чем его спрашивали, хотя голос звучал медленно и отчетливо, тщательно подбирая и выговаривая слова на родном языке Курта. Он смотрел, неотрывно смотрел в серые глаза... Это не сон, не сказка, не добрая фея — это русские, русские артисты, которые пришли навестить его...
Через день русские заходили прощаться, и Курт узнал, что хрупкую сероглазую девушку зовут Ольга. А еще через день Курт развернул газету, которую никогда не читал раньше. В ней было его имя. Честно и искренне Курт написал о выступлении русского цирка и о себе. Он так и попросил сиделку отнести статью в газету, которая не ругает русских.
Теперь у Курта были посетители и цветы. Приходили люди в скромных пиджаках — читатели газеты, которая напечатала его имя. А сегодня пришел соотечественник Курта. Он был безукоризненно вежлив, и пробор у него тоже был безукоризненным. Очень представительный господин. Еще бы! Он представлял самого министра иностранных дел. Он сказал, что статья Курта плохо принята дома, что это, очевидно, недоразумение, вызванное болезныо, и что об этом ему, Курту, следует написать в другую газету. Ого! Министр вмешивался в дела Курта? Впрочем, господин Курт тоже вмешался в дела министра. Да? Он не жалеет об этом. Гость ушел не попрощавшись, а Курт снова развернул «свою» газету. На первой странице было написано, что западным странам надо сосуществовать с русскими, даже если кому-нибудь и не нравятся русские порядки. Что же, разумные слова. Но не для него. Курт не хотел сосуществовать с фрейлейн Ольгой и ее товарищами. Он хотел дружить с ними.
Теплый ветер шевелил тюльпаны, они кивали своими красными глубокими чашечками, скрывающими маленькие и нежные тайны. Они были согласны...
А. Кеслер
Журнал «Советский цирк» октябрь 1957 г.