Старый, очень старый клоун

— Нет, вы меня не уговаривайте, не уговаривайте, не уговаривайте, — скрипел он, качая лысой, без единого волоска головой; казалось, скрипят одинаково и голова и голос. — Разве прежде цирковая молодежь позволяла себе такое? Виданное ли дело?

— Но зачем же задерживаться? Кончил дело — гуляй смело!
— Ах, вот как? Извините, другой придерживаюсь точки зрения. Настоящий  артист — конечно, ежели он настоя­щий! — по возможности круглые сутки должен дышать цирковым воздухом. Польза одна для здоровья!

Не было возможности переубедить старика. И ведь вот что удивительно: никакого отношения к нынешнему цирку он не имел. Мало ли, что когда-то, дав­ным-давно, работал соло-клоуном... Кое-кто за кулисами даже грозился поставить старика на место: дескать, топай­те, дедушка, домой. Не мешайтесь под ногами! И поставили бы. Но администратор — во всех других случаях человек рассудочный, чуждый сентиментальности — по-своему благоволил старому клоуну.

— Ну к чему такие страсти? — примирительно говорил администратор. — Стоит ли обижать Теодора?

В действительности Теодор вовсе Теодором не был. Однако упрямо требовал, чтобы его величали прежним клоунским именем.

— Мало ли что в паспорте записано. В мои времена не на паспорт глядели  — на афишу!

Надо ли удивляться после этого, что день за днем старый клоун рано утром заявлялся в цирк. Конюхи, уборщицы — все в этот час заняты были делом и потому под разными предлогами старались отделаться от словоохотливого Тео­дора. Он не обижался. Он шел на конюшню, и уж тут-то вволю хватало ему безропотных слушателей — лошадей и пони, дрессированых собачек, голубей... Попугаев — и тех ухитрялся упрекать в нерадивости: мол, недостаточно тре­нируются, не слишком чисто по-человечески говорят.

На манеже тем временем начиналась репетиционная пора. Теодор тут как тут. Усядется в одном из первых рядов партера и с таким вниманием глядит на манеж, будто собственная его судьба зависит от исхода репетиции. Если трюк не удавался, старик ерзал, вздыхал, теребил сухонь­кими пальчиками подбородок. И, напротив, при удаче рас­цветал, даже бормотал иногда: «Ай, бравушки! Ай, молодцом!» Ну а вечером, в час представления, разумеется, возвра­щался за кулисы. Побаиваясь строгого инспектора манежа, держался в стороне, ни во что не вмешивался, и все же всем своим озабоченным видом давал понять, что при ма­лейшей надобности готов поспешить на подмогу.

Таков был Теодор. В самом деле, он казался совершенно неотделимым от цирка. Впрочем, раз в году, в январские дни, он исчезал на неделю, на полторы недели. Уж не захворал ли?

— Да нет, — улыбался всезнающий администратор. — Работает сейчас Теодор!

Оказывается, на время елочных представлений Теодор возвращался к своему стародавнему клоунскому обличью, выступал перед детьми в одном из пригородных рабочих клубов.

— Конечно, шутки у Теодора не ахти какой свежести, — добавлял администратор. — Но ведь он не из-за денег. Пен­сию получает достаточную. Самое важное для него — хоть ненадолго, хоть раз в году вновь почувствовать себя артис­том... Ума не приложу, что станет со стариком, если от его услуг откажутся!

Как в воду глядел администратор. На следующую елку Теодора не пригласили, и он осунулся сразу, весь как-то съежился, пожелтел. Немощной тенью бродя по цирку, он — обычно такой говорливый — теперь безутешно, скорбно молчал. И вот какой разговор произошел между администрато­ром и директором цирка.

— Убивается старик, — вздохнул администратор. — По­мочь бы!
— Каким-таким образом?
— Скажем, занять в нашем елочном представлении.
— Блестящая мысль, — улыбнулся директор. — Деда Мороза, пожалуй, не вытянет. А вот роль Снегурочки... Представляю, какой вызовет фурор!

Директор любил побалагурить, и обычно, в порядке слу­жебной субординации, администратор отзывался на подоб­ные шутки соответствующим смешком. На этот раз, однако, удержался. И повторил:

— Все же, думаю, можно занять.
— Валяйте. Лично я не возражаю, — смилостивился ди­ректор.

Тем самым Теодор был спасен. В новогоднем елочном представлении он изображал какую-то нечисть из окруже­ния Бабы-Яги. Роль была бессловесной, но все-таки обозна­ченной в программах. И на следующий год нашлась для Теодора роль — того самого гномика, что переводит стрелки часов, пока безмя­тежно спит пионер Петя. Все равно, даже этой пустяковой, минутной роли достаточно было для счастья Теодора. Ни одной репетиции он не пропустил, в день первого представ­ления волновался как новичок, а потом у всех за кулисами допытывался:

— Костюмчик мой понравился? Правда, богатый кос­тюмчик?!

А еще через год... В тот сезон постановку новогоднего представления пору­чили молодому заезжему режиссеру.

— Послушайте, что же это такое? — возмутился он на первой же репетиции, увидя Теодора. — Я где нахожусь — в цирке или в собесе? Я намереваюсь создать представле­ние, искрящееся жизнерадостным задором, а вы мне старца древнего подсовываете. Речи быть не может!

Это говорилось в отсутствие старого клоуна, но, как видно, нашлись досужие языки, чтобы просветить его. И снова захандрил Теодор.

— Конец, на этот раз конец! — развел руками админист­ратор. — Молодые — они ведь не только молодые. Иногда, по незнанию, бывают и жестокими!

И все же артистическая жизнь Теодора на том не за­кончилась. В программе, предшествовавшей новогодней, выступал известный иллюзионист. Выступал с аттракционом, осно­ванным на последних достижениях науки и техники. Аттракцион проходил с успехом, но самого иллюзиониста это не радовало. Какой там успех! Сколько ни бился иллю­зионист — никак не удавалось ему ввести в свой аттракцион механического человека, так называемого робота.

По-своему робот был красив. Хитроумно сконструирован­ный из пластин, пружин и шарниров, он выходил на манеж угловатым, гулко ухающим шагом. Лампы мигали вместо глаз. Оглядев зрительный зал, робот отчетливо представ­лялся, а затем демонстрировал свои способности, немалые способности. Все команды он выполнял с такой исправ­ностью, что могло показаться, будто и впрямь робот наде­лен разумом.

Все бы хорошо, но один изъян сводил на нет все достоин­ства механического работника. Он был пристрастен к про­езжавшим мимо цирка трамваям. Стоило трамваю появить­ся на площади перед цирком, как в механизме робота проис­ходило какое-то произвольное замыкание: он тотчас вски­дывал свою стальную длань, а затем опускал наотмашь. Просто беда! К каким только авторитетам не обращался иллюзионист. В этот день, например, в качестве консультанта приглашен был не больше, не меньше — доктор технических наук. Доктор и робот стояли друг против друга.

— Здравствуй, голубчик, — ласково кивнул доктор. — Слыхал я, ты умный, умеешь многое. Покажи-ка, что ты умеешь!

Доктор технических наук разговаривал с роботом тем подкупающим, чуть льстивым тоном, каким обычно взрос­лые пытаются расположить к себе капризных детей.

— Ну-ну, покажи, что ты умеешь!

Но тут, как назло, донесся шум трамвая. Робот мигнул глазами-лампами и без промедления отсалютовал. Иллю­зионист испустил страдальческий стон. Но дело даже не в этом. Дело в другом — в необычайном поведении Теодора. Он был единственным, кого иллюзионист допускал на свои строго закрытые репетиции. Почему допускал? Воз­можно, потому, что старый клоун всем своим существом выражал сердечнейшее, располагающее сочувствие.

Так вот: в тот же момент, когда робот взмахнул рукой, Теодор, по-обычному сидевший в партере, вдруг вскочил, всплеснул руками, словно осенила его какая-то сверхге­ниальная мысль, и устремился из зала с такой быстротой, какую позволяли подагрические, дрожащие в коленях ноги.

— Что такое? Что стряслось? — спросил администратор, увидя, в каком возбуждении  ворвался к нему в кабинет Теодор. — Ах вот как! Требуется разговор без свидетелей?

Когда же остались они вдвоем, Теодор проговорил и тор­жествующе и умоляюще:

— Роль... Роль нашел для себя!
— Роль? Какую же?
— Замечательную!..

Тут-то и выяснилось, какая мысль осенила старого клоуна. В том представлении, какое ставил молодой режиссер, задумано было украсить манеж объемной, каркасной фигу­рой снежной бабы. Белобокая, с морковным острым носом, с ведерком на голове, баба должна была стоять у входа на манеж — так сказать, страж владений Деда Мороза и Сне­гурочки.

— Я понимаю! Я все понимаю! Не надо мне объяснять! — торопливо и жарко продолжал Теодор. — Я понимаю: пре­клонный возраст не загримируешь. Старый мухомор укра­сить собой манеж не может!.. Однако же, если меня упря­тать внутрь бабы, а ей, бабе этой, приладить подвижные руки... Мне нынче в голову пришло, когда робота смотрел... Что тогда? Очень даже тогда смешно!.. Отрицательный персонаж пробегает мимо, а баба хвать его метлой по башке... Ну как? Смешно?
— Пожалуй, — без особой уверенности отозвался адми­нистратор.

Уступая настойчивым мольбам Теодора, он обещал пере­говорить с режиссером. И тут случилось непредвиденное: трюк пришелся режиссеру по душе. «Ха-ха! Недурственно! — изрек режиссер. — Шутка балаганная, но броская, доходчи­вая. В самом деле, почему бы нам не воспользоваться тра­дициями русского народного балагана?!» И распорядился — снабдить снежную бабу подвижными руками. Неделю спустя состоялась премьера Снежная баба сдела­лась любимицей ребят. До чего же здорово, с какой завид­ной меткостью била она по голове всех нерях, лентяев, болтунов! Раз-раз-раз! — взлетала и опускалась метла. Зал за­хлебывался от восторга.

...Удалось ли в конце концов укротить своенравного ро­бота? Точных сведений я не имею, поскольку вскоре иллю­зионист уехал дальше. Думаю, однако, что авторитетная консультация пользу принесла. А вот снежная баба, взма­хивающая рукой наподобие робота, непримиримая ко всему дурному, по сей день фигурирует во всех подряд цирко­вых новогодних представлениях. И каждый раз в ее фанер­ное нутро залезает клоун Теодор.

Осень еще на дворе. Только-только сезон открылся, а Тео­дор уже полон беспокойства — в порядке ли баба. Он отправляется к реквизитору, и тот — тоже не первой моло­дости человек — успокоительно говорит:

— Займемся скоро бабой. Покрасим заново. Метлу обно­вим... Так что станет писаной красавицей!

Каждому суждено свое. Одни заканчивают дни свои в домашней постели, другие на больничной койке. А вот Теодор... Нет, об этом не надо. Пусть еще долгие годы внутри снежной бабы бьется клоунское сердце — старое, натружен­ное, но неизменно преданное цирку. Лучшей доли не пожелаю самому себе!


Журнал Советский цирк. Апрель 1968 г.

оставить комментарий