Так создаются репризы Карандаша

С первых дней Великой Отечественной войны передо мной, как, вероятно, перед многими артистами, со всей остротой встал вопрос: что теперь, в этих условиях, показывать зрителям?

Ответ был один: нужно клеймить, высмеивать зарвавшихся фашистов. Вначале казалось, что я этого сделать не смогу. Ведь моему клоунскому образу присущ мягкий юмор, а тут нужна острая, гневная сатира, близкая к броским плакатам того сурового времени. Я, признаться, опасал­ся, что, если отказаться от моих годами выработанных приемов вызывать смех, я тогда, так сказать, перестану быть Ка­рандашом. Но вместе с тем было совер­шенно очевидно, абсолютно ясно: я не могу, не имею права в то время, когда весь народ поднялся на борьбу с захват­чиками, выступать со старым, «мирным» репертуаром. Несколько комических и сатирических сценок военного характера мне удалось подготовить и показать по-своему, «по-карандашовски». Это меня обрадовало, убедило, что и мне по силам серьезные, злободневные темы. Но какие из них отразить на манеже?

...Шла военная зима сорок первого года. Фашисты, напрягая все силы, ошалело рвались к Москве. Вся страна напря­женно следила тогда за грандиозным сражением у стен столицы. Советская Армия нанесла под Москвой крепкий удар по врагу. Побитые, потрепанные гитлеров­ские вояки, кутаясь в награбленное тряпье, отступали. Определилась тема: «Как фашисты шли к Москве и от Москвы». Но как воплотить эту тему в смешную сати­рическую сценку? Мысль эта не давала мне покоя.

Прежде чем рассказать о дальнейшей работе над репризой — небольшое отступление. Что может вызывать смех? На­пример, отклонение от привычных жиз­ненных норм, когда мы видим явное несоответствие того, что происходит, тому, как должно происходить. И чем больше подчеркнуто это несоответствие, это от­клонение от нормы — тем смешнее. Одна­ко, подчеркивая, утрируя те или иные явления, надо помнить, что зритель должен сразу же понять, о чем идет речь, — только тогда и зазвучит смех. Если же зрители начнут напряженно гадать, что же им показывают, что происходит на манеже, — тут уже не до смеха. Смею утверждать, что для осмеяния надо брать те явления, которые хорошо знакомы каждому.

В данном случае передо мной стояла задача показать, как зарвавшиеся фашис­ты шли в поход на Восток и, получив сокрушительный удар, отступили. Соот­ветственно наметилось решение сценки: вначале бравый вид врага, основанный на наглой уверенности в своей непобеди­мости, а затем резкий переход к позорно­му виду побитых гитлеровских вояк. Замечу мимоходом. В своей артистиче­ской практике я часто пользуюсь приемом контраста. Например, перед выражением печали или испуга я, для большего эффек­та, всячески подчеркиваю веселое настрое­ние, беспечность, бодрость. Именно в та­ком радостном состоянии наталкиваюсь на то, что вызывает крайний испуг или огорчение. Такой резкий неожиданный переход обычно вызывает у зрителей смех.

Когда я приступил к работе над сцен­кой, о которой сейчас идет речь, то по ассоциации припомнилась широко освещен­ная в литературе и в искусстве Отечест­венная война 1812 года. Наполеоновские войска, вторгшиеся в Россию, двигались в полном блеске своих шикарных мунди­ров. А во время отступления французы плелись по зимней дороге в жалком виде: поверх измятых и потрепанных мундиров какое-то тряпье. Яркий контраст, благодарный материал для сатиры!

А как изобразить фашистов, потерпев­ших сокрушительное поражение под Москвой? В блеске, в парадном облике победителей? Но это было бы неверно: гитлеровцы подошли к Москве уже изряд­но потрепанными в боях. Как создать образ гитлеровца? Ответ дала сама дей­ствительность. В сознании нашего народа захватчиков характеризовали звериная злоба, жестокость, тупая самонадеянность. Требовалось всемерно усилить эти черты, сделать их как можно более отвратитель­ными и смешными. Итак, фашисты подошли к Москве по­трепанными. Такими они и должны пред­стать в репризе. С чем еще связано наше представление о захватчиках? Да с тем, что главную ставку они делали  на  свою технику, чуть ли не в первую очередь на танки. Стало быть, рассуждал я, и на ма­неже должен фигурировать танк. Но какой?

Смастерить танк, похожий на настоя­щий? Тогда и все остальное должно быть похоже на настоящее. Но ведь я собирал­ся показать сценку остро сатирическую, а не натуралистическую. Значит, надо сделать танк по-своему, по-смешному. Мои действия на манеже, образ Каран­даша, в котором проявляется детская непосредственность, подсказал мне, что мой герой как бы не дорос еще до «взрос­лого», до того, чтоб распоряжаться на­стоящими «взрослыми» вещами, Я поду­мал: а как бы мальчишка смастерил себе танк? Мне представилось, что он, скорее всего, пошел бы туда, где свалены старые, ненужные ящики, и они послужили бы ему материалом. Такой самодельный танк из подручного материала будет органичен для Карандаша.

Как-то, оказавшись на базаре около овощного ларька, я увидел громадную бочку из-под капусты. Идея! Корпусом танка будет бочка. Лучшего не придумать! К тому же по форме бочка обтекаема. От взрыва она может развалиться на мелкие куски, по досточкам. Тут же на улице, стоя перед бочкой, я живо представил себе, каким будет мой танк: бочку положу на низкую длинную четырехколесную ко­ляску. На бочку поставлю ящик из-под консервов — это будет башня. Между ящиком и бочкой воткну длинное поле­но— пушку. Подняв крышку ящика, я буду забираться в него, как танкист в люк танка.

Маска гитлеровского захватчика: - Нах Москау!

В тот же вечер бочка была в цирке. Плотник сделал колеса, приладил к ней ящик. А я продолжал обдумывать репризу, чтобы скорее показать ее зрителям. И снова небольшое отступление. Не­сколько слов о моей системе подготовки каждой новой репризы. Любую будущую сценку я во всех вариантах, со всеми де­талями, репликами, трюками тщательно обдумываю, если можно так выразиться, мысленно репетирую ее до тех пор, пока совершенно отчетливо не представлю себе каждый шаг, каждый жест. Самое глав­ное — у меня должна быть полная ясность, как начать сценку, чтоб сразу же прико­вать к себе внимание публики, создать нуж­ное настроение,

И тут я позволю себе заметить следую­щее. Очень важно, чтоб острие сатиры было безошибочно направлено в цель, чтобы абсолютно точна и выразительна была каждая деталь. Если хоть в чем-то окажется просчет, — острие сатиры не­избежно отклонится в сторону и сценка цели своей не достигнет. Только когда абсолютно все продума­но, я приступаю к репетициям, во время которых обычно почти ничего не меняю. Единственное, что всегда уточняется, это мое взаимодействие с реквизитом, так как с ним-то я, по существу, сталкиваюсь впер­вые лишь на репетиции. И бывает, что реквизит как бы подсказывает какие-ни­будь новые смешные детали.

Так протекала и подготовка репризы «Танк». Точно определился образ — я представлял себя подростком, который, как мог, с помощью сподручных средств соорудил себе танк и показывает взрос­лым, как фашисты шли к Москве и как потом двигались в обратном направлении. На представлении выглядело это так. После очередного номера я выходил на манеж с большим портфелем и обращался к ведущему — в то время это был инспек­тор манежа А. Б. Буше — со следующим предложением:

— Александр Борисович! Хотите, я вам сейчас покажу, как фашисты к Москве и от Москвы шли?
— Ну что же, покажите!

Финал репризы «Танк»

Реплики эти сразу же привлекли вни­мание зрителей, они ждали, что же будет дальше. Дальше действие развивается так. Уложив свой большущий портфель на барьер, я вынимал из него старый дыря­вый мешок. Вздрагивая от холода, наки­дывал его себе на плечи, укреплял за поясом большой бандитский нож. На го­лову напяливал каску с фашистским зна­ком, на лицо — маску бульдога. Причем все это показывалось не зрителям, а ве­дущему. В правую руку я брал суковатую дубину, в левую — огромный топор. В зале гас свет, оставался лишь один луч про­жектора. Освещенный этим лучом, я шел к артистическому выходу, пригнувшись, как хищник, высматривающий добычу. И тут в артистическом выходе появлялся танк. Я взбирался на него, открывал крышку ящика, влезал внутрь. Крышка за мной закрывалась. Несколько секунд длилась пауза, затем крышка резко откидывалась; высунувшись из люка, я орал во всю глотку: «Нах Москау!» И танк под тревож­ную музыку и дробь барабана начинал двигаться вперед. Когда он достигал сере­дины манежа, раздавался сильный взрыв — огонь, дым... Куски машины разлетались во все стороны. Я выбирался из-под об­ломков в изодранном вдрызг мундире и застывал, как бы не в силах сообразить, что же произошло. Потом быстро наки­дывал на голову повязку, брал костыль и клюку и, подпрыгивая на одной ноге, без оглядки удирал за кулисы...

Зритель очень хорошо принимал взрыв танка, смехом провожал меня, пугливо убегающего на костыле.

Остановлюсь еще на одной детали создания этой репризы. Как определилась маска гитлеровца? В ней мне, конечно же, хотелось выразить звериную сущность фашизма. Но чисто звериная маска увела бы в сторону, явилась бы чрезмерной условностью. Мы ведь воевали не с жи­вотными, а со злыми, хитрыми и коварны­ми, потерявшими человеческий облик захватчиками. Я постарался соединить в маске злую морду старого бульдога с какими-то человеческими чертами. Такой облик очень соответствовал характеру задуманной репризы — остро сатириче­ской, несколько плакатной, чем-то родст­венной карикатурам Кукрыниксов. Сатирическая сценка «Танк» шла во время войны долго и, осмелюсь утверждать, весьма успешно.
 

КАРАНДАШ

Журнал Советский цирк. Май 1968 г.

оставить комментарий