В добрый час

Алексея Горяченкова проводили овацией. Благодарность за самобытность эстрадного жанра! Возможно.

...Между круглым экраном и «пистоле­том», водруженным на треножник, стреля­ющим на этот экран необычайно ярким — желтым, синим, розовым либо зеленым — светом, встал человек и, сложив руки, изо­бразил легкую, живую трепетную фигурку голубя. «Летите, голуби, летите», — неистовствовал оркестр, а на экране, словно про­низанном чистым солнечным воздухом, па­рила маленькая фигурка, то удаляясь, то становясь огромной. Она словно бы наби­рала высоту и красиво взмывала вверх с распростертыми по-орлиному крыльями, величественно и величаво взмахивая ими. С детства знакомые каждому приемы паль­цевого теневого театра, такие простые и наивные в своей доступности, обрели вдруг качество высокого артистизма! Не было рук. По мгновению волшебства они превратились в изящную фигурку птицы и расска­зывали о полете голубя вольно, широко, самобытно.

Или это была благодарность артисту за его юмор — мягкий, сердечный чуть за­стенчивый!

...Руки сжались в комок. На экране вы­росло изображение головы всем знакомо­го большого артиста. «Пусть всегда будет солнце»,— пел красивый баритон, а потом, когда вступил голос ребенка, на экране возникло изображение маленького певца, проникновенно просящего, чтобы всегда была мама и был он сам, этот смешной старательный малыш. Мы легко узнали старшего и юного Отсов. Пел Монтан. На экране, сложенное из двух рук, родилось новое изображение. Это был не просто теневой портрет и не шарж, да и не кари­катура вовсе. Портрет, написанный рукой друга доброжелательного, расположитель-ного, умного. Монтана сменил портрет Роб­сона. И звучала в эти секунды песня Роб­сона. Потом пел теневой Утесов. А то еще возникла тень Шаляпина — огромная голо­ва с напяленными рогами и ехидной сата­нинской бородкой. Теневой Шаляпин пел арию Мефистофеля, и все улыбнулись, узнав не тень с мертвой репродукции, а живое лицо азартно смеющегося, размыш­ляющего в пении гениального артиста!

Благодарность за доброе и талантливое озорство!

...На запястья рук артист прикрепил два воздушных кружевных манжета. Сноп света неизмеримо увеличил тонкие, артистичные пальцы, и они превратились на экране в стройные ноги балерины. Манжеты же преобразились в изящную балетную пачку, засверкав всем своим крахмально-тюлевым изыском. Ноги понесли невидимую бале­рину в стремительном и технически вирту­озном танце. Потом балерина исчезла. На экране возникла нервная рука дирижера. Он  энергично  взмахнул  палочкой. Оркестр исполнил начальные такты Первого форте­пианного концерта Чайковского. Возникли другие руки (хотя это были те же руки Горяченкова). Над ними родилось изобра­жение вихрастой головы любимца москви­чей Вана Клиберна. Это подтвердило нашу догадку — ведь мы сразу узнали его огромные, красивые, добрые руки. Теневой Клиберн озорно, но и обаятельно изобра­зил всемирно известного пианиста.

В этой шутке, как и во всем, что показы­вает на своем круглом экране Алексей Горяченков, нет в буквальном смысле ни тени иронии, насмешки или — того хуже — ими­тационного подражения. Просто росчерком пера — не пера, простите, руки — Алек­сей Горяченков с мастерством графика и неподдельным темпераментом артиста ри­сует свои картинки и портреты, обращаясь к нашей памяти, нашим зрительским при­страстиям.

Каким будет завтра интересного актера! Ограничится ли он только своей неболь­шой, но емкой программой «С песней по свету», расширит ее своими зарисовками ина скорую» или попробует о чем-либо рас­сказать подробнее? Будет это басня, ма­ленький скетч или короткая эпиграмма — неизвестно. Хотелось бы только, чтобы по­следующее было не менее изящным, гра­циозным, остроумным, чем то, что делает артист сегодня.

В добрый час, Алексей Горяченков!


Журнал Советский цирк. Июнь 1967 г.

оставить комментарий