Ваш номер

(Главы из повести)

НАТАЛИЯ ДУРОВА

Я помню себя с тех пор, когда, шагая с отцом за кулисами цирка, точно могла отвечать на его вопросы:
—    Кто   здесь   стоит?
—    Слон.
—    А   кто   здесь   разлегся?
—    Верблюд.
—    А   рядом?
—    Ослик.
Вскоре мне уже стало скучно отвечать на вопросы. Мне захотелось задавать их самой. Но мама и папа были слишком заняты, чтобы возиться со мной, а дог, которому меня оставляли на попечение, был нервным, ворчливым, да и говорил всего одно слово: «Мамм-ма!», в надежде получить кусок не съеденной мной булки. Ключ — так звали дога — меня не слушался, и папа поэтому им всегда оставался доволен. Он гладил дога  и  говорил:
—    Молодец,     Ключ.   Мы   с   мамой доверяем      тебе     свое     сокровище. Ты —  нянька, ты — друг  и  сторож. Ты   нас   не   подведешь.   Ведь   Наташа тебя слушается? Правда, Наташа?
—    Угу, — нехотя  соглашалась  я  и бежала  к маме    спрашивать: — Мамочка,     а,  мамочка!     Сокровище  — что это?
—    Сокровище — должно быть, самое дорогое для человека.
—    А для папы?
—    Хм, — мама задумывалась. Я же не давала ей покоя:
—    А где оно — папино    сокровище?
Мама облегченно вздыхала и, улыбнувшись,   уверенно   говорила:
—    Конечно, в цирке!
Мне все было понятно. Я знала буквы из электрических лампочек, составляющие слово  «цирк».
Почему меня оставляют в гостинице, а сами идут в цирк? О, как мне было обидно! Я не любила гостиниц. Там всегда не наши вещи; вечные графины с водой, пахнущей лекарством, и двери, которые плотно закрывались на настоящий ключ, когда мы с Ключом-догом оставались одни. Да, неприятны бывали эти часы ожидания, когда папа и мама в моем представлении делились на живых и нарисованных. Живые в цирке, а нарисованные смотрят на меня со стены и улыбаются одной и той же улыбкой, не обращая внимания на мой крик и  слезы.
Впервые в цирк сама я, помнится, попала так. Дверь открыла дежурная, и мы с Ключом отправились в путь. Первой выскочила я, за мной — Ключ.
— Девочка, ты зачем вывела собаку    в  коридор? — обратилась    ко мне   рослая   женщина   с   ведром,   из которого торчала тряпка.
—    Коридор! — повторила я  новое слово.
—    Ну    да,    в коридор, — назидательно  сказала  женщина.
«Значит, цирк сразу после коридора», — решила я, и Ключ, неожиданно насторожившись, впервые послушно пошел рядом. Длинный и мягкий половик остался позади. Перед нами — лестница. Ступень одна, другая, третья... Я спускаюсь сама, изредка цепко хватаю лапу Ключа. Мы идем по улице. Я упала, Ключ, ухватив мое платье зубами, помогает мне подняться. Мы идем дальше, — теперь я все время спотыкаюсь. Наконец устаю, начинаю плакать. Ключ садится рядом, и нас обступают люди.
—    Ты   что   плачешь,  девочка?
Я молчу.
—    Ты чья такая, девочка?
—    Цирка, — успокаиваюсь  я.
—    Цирка?!    Ну-с,    а    где    ты    живешь? — обращается   ко   мне   старик
в очках, на которые я смотрю с удовольствием,   потому  что  они   вспыхивают,  когда  мимо  едет  машина.
Вечереет.
—    Я живу в коридоре!
—    Неслыханно, — покачал    головой старик.  За  ним  все  стали  повторять:
«Живет в коридоре, неслыханно».
—    А где твой дом, папа, мама?
—    Папа и мама в цирке.
—    Иди ко мне на руки, крошка, и отправимся  в цирк.
Я с радостью соглашаюсь, но Ключ становится между нами и грозно рычит  на старика.
—    Как же быть?
—    А вы доведите ее, гражданин. Ребенок ведь, понимаете, — советует старику какая-то толстая тетя.
—    Ну что ж, идем!
—    Ключ,    рядом!   — ликую   я.     И вскоре мы попадаем в цирк.
Папа с мамой удивляются. Мама сердится на Ключа, а папа говорит:
—    Знаешь, мама, Ключ не виноват. Просто   наша   девочка    подросла.    У
нее   появился   характер,    вот    это    и смутило пса. Теперь он, к сожалению, стал     слушаться     Наташу.     Придется Ключу переходить на другую работу. Наташа большая. Наташа у нас с характером.
Мне было уже три с половиной года.

                                                                                                    *    *    *
Теперь я не оставалась одна в гостиницах. Меня брали в цирк. И на гостиницы я стала смотреть, как на коридор, который нужно обязательно пройти, чтобы попасть в цирк. Папа с мамой шли на работу, а я — в сказку. Она  начиналась для меня  за манежем,  у  клеток  и  стойл,   где  были животные.

—    Олень   приехал   с   Севера,   верблюд — с    Юга, — рассказывала    мне мама.
И долгое время Север и Юг я находила в цирке по оленю и верблюду. Даже если они стояли рядом, я все равно отправлялась в путешествие по свету. Огромные миры нового проходили перед моими глазами: пустыни — слоновник с верблюдами, бассейны с морскими львами, леса — медведи, небо — орлы. В пути мне встречались разбойники — это были обезьяны. Я воевала с ними: сострою рожицу, а в ответ получу две и скорее бегу дальше. Иногда «нечистая сила» преграждала мне дорогу. Это были люди, которые говорили папе:
—    Ах,  Дуров,  Дуров!   Странно   вы воспитываете    своего    ребенка.    Как
можно   маленькую   девочку,   одну — здесь   всегда   делалось   ударение — подпускать  к животным. И о чем вы только   думаете!
Отец смеялся и отвечал:
—  Думаю о воспитании. Ищу свой метод. Хотите, поделюсь. Она должна   вырасти   сильной   и   бесстрашной. Если  с  детства  ей  привьется  вера  в животных-друзей,     значит,     вырастет настоящий дрессировщик.
А «настоящий дрессировщик», то есть я, бежал в это время играть со слоном в прятки. Веселее и чудесней игры для меня не было. Я прижималась к огромной слоновьей ноге и, замерев, стояла, пока чуткий хобот на ощупь находил мои бантики в косицах, карман на фартуке, где был сахар. Сахар исчезал, и через секунду хобот снова появлялся. Хобот обвивал меня и вытаскивал из убежища. Удобно усевшись на хоботе, я качалась, чувствуя себя как на качелях. Потом, держа в руках сахар, упрашивала слониху:
—    Лили,  Лилечка.  Ну,  пожалуйста, покажи мне еще раз цирк с потолка.
Лили съедала сахар и снова брала меня на хобот. Осторожно свертывала хобот бубликом, подталкивала меня им, помогая взбираться на свою макушку.
—    Мамочка, — кричала   я   на   всю конюшню. — Я вижу тебя с потолка.
Усталые мамины глаза тотчас меня находили. Сначала смотрели строго, потом добрее, и мама, подойдя к нам, гладила слониху и  говорила:
—    Ты   зачем,   Лили,   балуешь   мою Наташу?   Славная   и   добрая  слониха.
А   ты,   негодница, — это   уже   относилось   ко  мне, — спускайся  сейчас  же вниз.     Лили     вечером    работать,   ты ведь не даешь ей отдохнуть,
—    Мама, она не хочет отдыхать!
—    Откуда ты знаешь?
—    Если   бы   она   хотела   отдохнуть, то легла бы, а она стоит и качается.
—    Нет,   Наташа,   ты   у  нас   ничего еще не знаешь. Иди-ка сюда, я тебе что-то расскажу. Я спускалась вниз.
—    Послушай, я расскажу тебе, как спят слоны: они никогда не ложатся. Они спят как будто дремлют, и все стоя. А если слон слег, то, значит, не просто лег, а слег — заболел. Я шептала слонихе в хобот, воображая, что говорю с ней по телефону:
—    Тебе трудно спать стоя. Хочешь, я   принесу  много  сена,  больше,  чем
здесь   есть?   Тебе   лучше   будет.   Ноги — так,  а живот весь  на  сене.  Хорошо?
Я трудилась, таскала охапки сена и с огорчением видела, что сена мало. Я вскарабкалась на охапку, но достать до Лилиного живота не могла. Он был надо мной, как потолок. Пригорюнившись, я села на слоновий пол, и вдруг дождь из сена пролился на мою голову. Лили усердно обсыпала меня сеном. Я уже походила на соломенного человека, но стояла не шевелясь, впитывая душистый и пряный аромат. Я видела, как от него затрепетали ноздри ослика Пиколле. Он свалился подле меня и стал кататься в сене, как поросенок в лужице.
Вскоре мне наскучило щекотание высохших травинок и, выпроставшись, я побрела туда, где кончалась моя сказка. Здесь, у клетки белых медведей, — конец. К ним мне вход воспрещен. А очень хочется подружиться с ними. Два сугроба сидят в клетке. Они не такие уж и белые, похожи на комья уличного снега, который под утро сгребают дворники. Мама убеждала меня, что они злые. Они не умеют радоваться солнцу и лесу. Глаза у них пустые, и никогда настроение не бывает написано на мордах, будто скованы они льдом.
Но меня все-таки тянуло к этим двум грязновато-кремовым сугробам. Зимой мне купили новую заячью белую шубку, валенки и пушистую шапку. Я гуляла в цирковом дворе, собирая в промокшие варежки снег. Ком круглый, не тяжелый, я обхватила его и побежала к медведям. Быть может, они любят играть в снежки. Я бросила ком в клетку. Он разбился о прутья, осев на полу снеговыми таявшими на глазах лужицами. Один из медведей стал слизывать снег с решетки. Я принесла еще. Они с жадностью поедали снег. Я осмелела. Набрала снегу на фанерку и, копируя служителей, стала приподнимать решетку, пытаясь просунуть в клетку снег на подносе. Решетка была тяжелой. Приходилось держать обеими руками. Что делать? Тогда я головой уперлась в решетку и потянулась за снегом. Неожиданно ноги мои взвились вверх, и я услышала щелчок решетки. Белый медведь втянул меня в клетку. Он стоял надо мной пофыркивая. Мех моей шубки разлетался под его дыханием. Я поднялась на четвереньки. Мы стояли друг против друга. Маленькие глазки медведя были холодными и пустыми. Я протянула ч медведю руку, он попятился.
—     Глупый,     хочешь,     я     отогрею льдинки   на   твоих   глазах,   тогда   ты меня увидишь.
Я было встала на ноги, но медведь лапой сшиб меня и покатил по клетке.
—    Я тебе не мяч! — возмутилась я. Второй   медведь   равнодушно   двинулся в мою сторону.
—    Лилечка!   —   пронзительно    закричала  я. — Они  играют  со мной  в футбол, как бульдоги! Лили!!!
Слон затрубил тревогу, и по цирку разнесся  крик:
—    Дурова,  скорее зовите  Дурова! Девочка в клетке у белых медведей. Медведи вдвоем катали меня по клетке. Наконец раздался голос, похожий на   папин:
—    Спокойней!   Рыбу   скорей.   Еще рыбы!
Медведи оставили меня. Подняли морды. Пролетела в дальний угол клетки   рыба.
—   Наташа! — Это был папин голос, но только Чуть-чуть другой, слишком звонкий. — Наташа,    не    вставай,    не двигайся.
Папа вошел в клетку, прошел мимо меня к медведям, повернулся ко мне спиной и сказал уже своим обычным голосом:
—    Марш из клетки, глупая девчонка,   быстрее!
Я спрыгнула на пол и бросилась к маме. Кругом все сразу почему-то заговорили. Только мама стояла молча, зажимала рот руками и глядела в клетку. Мама не замечала меня. Папа был рядом. А мама по-прежнему не отрывала глаз от клетки, где медведи урча поедали рыбу. Папа обнял маму за плечи,
—    Родная, ну, не надо, прошло. Вот она, смотри,  рядом    с   тобой.   Зина, ты слышишь меня, успокойся!
—    Чудо!   Просто   чудо! — говорили артисты.
—    Девочка   родилась    в   рубашке, не   иначе!
—    Что  ее  спасло,   Юрий  Владимирович? Что? — приставали к папе.
—    Бесстрашие  и  доверчивость   ребенка.  Только  это, — задумчиво  произнес папа.
Мама  с  трудом   переводила  дыхание.


Журнал ”Советский цирк” январь 1962г