Месть
Рассказ
Анри БАРБЮС
На русском языке публикуется впервые
.jpg) В уборной артистов цирка... посреди жалких лохмотьев, уцелевших от прежних роскошных нарядов, посреди кричащих афиш и обломков декораций неподвижно застыла маленькая укротительница. Ее положили на занавеси и драпри — они чем-то походили на знамена... А рядом с нею в костюме дрессировщика стоял один-единственный человек — я.
Мое горе уже ничего не могло изменить. Она умерла, моя подруга, моя жена, мой ребенок, та, что находила для меня столько ласковых слов, столько нежных взглядов. Вот уже много часов меня душат рыдания, вот уже много часов дрожит над нею слабый свет свечи, а ее маленькое лицо каменеет все больше и больше.
Это ее последняя ночь на земле. Этой ночью — пусть мертвая — она еще здесь, рядом со мной. Этой ночью — пусть мертвая — она еще улыбается: застывшие черты ее лица обрели свое обычное, характерное для них выражение, и поэтому-то, конечно, она улыбается мне. Этой ночью я еще могу касаться ее. Но завтра... завтра она уйдет от меня. В землю... Потом, одинокая, укрытая от людей, она станет иной.
И вся моя боль, все мое бессилие выливаются в бесполезную молитву, в сумасшедший вопль. И, охваченный дрожью, я твержу:
— О! Если бы этого не случилось! Если бы она не входила в клетку!.. О, боже мой! Если бы...
И, содрогаясь от конвульсий, я думаю о том, кто ее убил... О нем... Он...
Огромный лев.
Я не знаю, как все случилось, — несчастье всегда мгновенно: это огромное чудовище, охваченное какой-то необъяснимой яростью, бросилось на нее. И она была убита наповал. Тут же, в углу клетки...
А какой веселой, какой очаровательной она была прежде! Пока я стоял рядом с нею, не решаясь отвести от нее взгляда — у нас ведь оставалось так мало времени,— ее улыбка, ее нежность неотступно преследовали меня. Ее проникновенный голос, ее легкая походка, ее маленькие руки мучали меня. И я отбивался от этого наваждения...
Лев... Ах ты, лев!..
И вот в полночь меня охватил приступ отчаяния и гнева, гнева против этого огромного, проклятого льва. Одна мысль пронизала мой мозг, одна жестокая мысль: отомстить, убить его!
И, покачиваясь, я встал, встал, чтобы пойти и убить его.
Я побежал по проходу вдоль провисшей брезентовой стенки цирка и добрался до клеток; в одной руке у меня — зажженная лампа, в другой — револьвер.
Теперь уж я не помню деталей. В глубине клетки, за решеткой, шевельнулась какая-то огромная глыба. Потом, потревоженный в своем царственном сне, лев встал и потянулся — дикий, враждебный; когти его царапали пол, из бездонной пасти донеслось зловещее рычание.
Безумное бешенство охватило меня. Я вытянул руку. .jpg) Один выстрел, второй... шестой. Словно подорванный миной дом, взметнулся этот огромный и отвратительный призрак. Он встряхнулся с такой силой, что и клетка, и барак, и, казалось, сама земля задрожали, словно от урагана.
Потом лев коротко и жалобно мяукнул, и я почувствовал, как сильно он страдает. Зверь тяжело вздохнул, повалился на пол, и я услышал, как он зализывает свои раны. Через мгновение кровь залила всю клетку, и капля за каплей стала стекать на землю.
Я как истукан застыл на месте; я больше ничего не понимал.
Но вдруг меня охватили угрызения совести — острые, душераздирающие, небывалые. Я вошел в клетку, приблизился к нему, стал на колени и услышал, как губы мои вымаливают у него прощение. Он перестал лизать свои раны, замер на мгновение, потом тихонько прижался ко мне, показав огромную рану, откуда, словно из источника, фонтаном била кровь.
...Так и лежали мы оба, прижавшись друг к другу, не понимая того, что произошло.
Великан все терял и терял свою кровь и тяжело, глухо, еле слышно, будто для меня одного, стонал. Боже мой! Этот короткий стон... Мне казалось, что кто-то тихо говорит со мной... Огромная взъерошенная морда, по которой уже пробегали тени вечной ночи, понемногу опускалась к земле, и я видел, как, словно лампы, гаснут зеленые огоньки в его глазах.
Склонившись, почти приникнув к зверю, я смотрел на него, и меня охватывало чувство восхищения... Как велик, как могуч и как он красив!
Я вгляделся в изумрудные сумерки его застывшего взгляда, я рассмотрел формы его тела, плотного, собранного, словно высеченного резцом скульптора, тела, скрытого под плотной бархатистой кожей: великолепный организм, предназначенный для необычайной судьбы, для приключений, для побед. Я протянул руку и коснулся его огромной головы, теперь неподвижной и застывшей, головы, которая только недавно жила своей жизнью.
...Я видел его все лучше и лучше, все ближе и ближе; мой взгляд проникал в него, словно в ночную тьму. Я поклонился его — такой обыденной — славе, его энергии, его исступленной жажде жизни, я поклонился и грозной величавости его сна, и эластичной гибкости его упругих мышц, и его пиршествам, и его дикому нраву, унаследованному от пустыни, где днем в мираже возникают оазисы, а ночью — мерцают звезды.
И я слегка коснулся его лапы, которую он тогда осторожно опустил на землю, и пальцы мои ощутили полувыпущенные когти... Его когти! Это были они... Он убил ее этими когтями. Он разорвал ее чудесную кожу этими страшными и преступными когтями.
Преступными?.. Нет! Невинными. Здесь только один преступник: я сам!..
И почти распластавшись на его теле, которое вздрагивало теперь все реже и реже, все сильнее и сильнее я обхватывал руками огромного умирающего льва... И дрожа всем телом, я прижал его к себе, и голова его покоилась на моем сердце!
Тогда-то, словно очнувшись ото сна, словно прозревший слепец, я увидел истину в ином обличье. Я стал постигать вещи более ужасные и более интимные, чем те, о которых мне приходилось думать до сих пор: я думал о неоплатной цене жизни, движения, о цене всего того, что из-за своего немощного рассудка я бросил в грязь, в топь, в пыль.
Я повинен в том, что почти рядом с телом моего маленького ангела, что покоится там, будто распятие, здесь лежит другое неподвижное тело. Я принес смерть, действуя еще более безжалостно, еще более подло.
Все было хуже, чем прежде. Убийство ребенка и убийство льва не имеют между собой ничего общего. Ничего общего. В стремительном порыве я попытался сблизить эти две драмы, попытался связать их воедино, заменить их одну другой, прибавить к одной вторую. Я не смог это сделать, я не смог!..
Нужно быть сумасшедшим, чтобы мстить. Зачем? Ведь горе не может стереть другого горя. Зачем? Я не знаю, но месть — это бесчеловечное деяние.
И вот, несмотря на всю необъятность зверя, несмотря на мое неистовое отчаяние, он умер. А я, я не мог сдержаться и в каком-то ужасном лихорадочном кошмаре пролепетал, что он ушел в рай!
Это случилось много лет назад... Но я, ставший в ту ночь презренным негодяем, до сего дня терзаюсь ни с чем не сравнимыми угрызениями совести. Мне известно нечто сокровенное; я познал его в ту ночь — я, который убил тогда кого-то — нет, нет, не кого-то... да, кого-то!.. И теперь я так ценю жизнь, что уже не совершу ошибки; и когда где-нибудь в поле я стою в сторонке, неподвижный, словно пугало, и вижу или охотников, или детей, остервенело гоняющихся за бабочками, или даже рыбаков, которые не знают того, что знаю я, мне становится жаль этих несчастных.
Иногда моя вера бросает меня в другую крайность, и мне хочется кричать, чтобы уберечь вас от ошибки — от мести. И мне хочется умолять вас: разбейте эту ужасную цепь, которой вы пытаетесь соединить многие беды.
Трудно отыскать истину и проникнуться ею. Для этого нужна какая-то подготовка, а также стечение определенных обстоятельств. Не каждому выпадает случай хоть раз в жизни увидеть существо — будь то животное, — которое даст вам понять, как мало разнятся все те, кто способен страдать. В потоке дней все подергивается дымкой, ошибка давит на нас тяжелым грузом, а мы так ничтожны, что своими житейскими мыслишками упорно заслоняем от себя бесконечность.
Перевел с французского
В. ФИНИКОВ
Журнал ”Советский цирк” сентябрь 1962г
|
RSS 
