Рассказ старого униформиста

Работникам сцены в театре — им что? Они себе занавес опустили и работаю» в спокойных условиях. Зрители их не видит. Быстро, оперативно надо поворачиваться, слов нет, но сами они не на виду, не на глазах у зрителя, им проще, легче им.

А мы, цирковые униформисты, мы всегда на виду, мы весь вечер маячим перед глазами зрителей и нам надо так хитро поворачиваться, чтоб они нас не замечали. Чтоб мы вроде и были на манеже и вроде не было нас.

Как это?

А в том-то и весь секрет, весь фокус. Наш брат, цирковой униформист, никогда не должен забывать, что он не только трудяга, работник манежа, но и артист.

И это идет не от того, что кафтаны на нас шитые золотом, разукрашенные, и штаны с лампасами, как у генералов.

Я летом сорок первого из-за той нашей формы-униформы хватил мороки, но то уже другой разговор. А сейчас про артиста речь. Я когда молодым нашим толкую об этом, так один будто и не слышит, а другой только посмеивается. Им бы под куполом тройное сальто крутить или у льва перед пастью арапником хлопать. То —дело, а опилки на манеже разгребать, ковер сворачивать или лонжу держать — это, по-ихнему, черновая работа, и искусство тут. мол, ни к чему.

Очень даже к чему! Ибо не забывай, в сотый раз тебе повторяю, что ты у людей на глазах целый вечер маячишь, и должны они тебя видеть как участника спектакля, а не как веревку какую-нибудь или там столб раскрашенный.

Однако артиста собой загораживать, внимание зрителя от него отвлекать ты права не имеешь. Ни в косм разе! Тут уже такой закон. А если клоуну подыграть надо или «накладка» какая случилась, тут ты со всех ног бросайся, да так артистично, будто у тебя диплом об окончании театрального института за пазухой.

Бот, к примеру, вчера было. Я б, если мог, я б их за такую работу... Стоят, понимаете, лоботрясы, рты пораскрыва-ли. Ммм, лучше не вспоминать... У иллюзионистки случайно палочка на ковер упала, а руки у нее. сами понимаете, замять!, к тому ж она женщина...

Как же это вы, чудаки лопоухие, можете в трех шагах от нее спокойно стоять, разинув рты?! Который поближе — сразу же нагнись, подхвати палочку и подай ей с поклоном. И делай это так артистично, легко, чтобы публика подумала, что палочку нарочно уронили, что запланировано это. А ежели двое вас кинется, даже трое, лбами буцнетесь — еще лучше. На то и цирк, чтоб люди в нем смеялись.

И вот вчера я не удержался (смотрю, нервничает иллюзионистка, самой палочку не поднять, номер идет), бросаюсь из-за занавеса на манеж (это в мои-то шестьдесят девять!), хватаю палочку и подаю артистке. Она меня поблагодарила очаровательной улыбкой, я ответил галантным поклоном и тут же пальцем погрозил лоботрясам. Я, конечно, все это всерьез, а публика считает, что это, мол, так задумано.

Я в цирке родился и вырос, насмотрелся всего, навидался. Батя мой цирковым конюхом был, вот и я возле него. Сколько помню себя — в цирке и возле лошадей. Сейчас уже сила у меня не та, сейчас я только униформистом, а раньше!.. С дрессировщиками работал. Потому не только тот дрессирует, кто на представлении в лаковых сапогах да с шамбарьером на манеж выходит. С самого начала, с самых первых репетиций мы, конюхи и униформа, ему помогаем. Работа наша вроде и незаметная, а без нее за форганг не переступишь.

Среди четвероногих, не знаю, есть ли кто умнее лошадей. С ними работать одно удовольствие. Ты их понимаешь, они — тебя. Но как-то раз не понял меня один конь... Видите, рубец у меня через всю челюсть, аж до самого уха? Это конь задним копытом так пригладил. И могу я считать этот рубец своим боевым ранением, потому что случилось это при исключительных обстоятельствах.

В сорок первом, в начале лета, мы с передвижным цирком гастролировали по районным центрам на юге, вдоль Днестра. Там нас и война застала... Кажется, уж какой тут может быть цирк? Я, правда, сказал: «Все станет на место. Люди придут в себя и, напротив, валом в цирк повалят. Оно и в ту войну так было...»

Имел я в виду гражданскую. Хлеба не было, голые, босые ходили, в цирк полон. В трудную годину должен человек какую-то отраду иметь, тогда и горе легче переносится.

Ну, эта война — не те войны. однако со временем вышло по-моему. Но тогда, в первые дни, трудно пришлось. В нашей труппе в основном молодежь была, так они в первый же военкомат кинулись и — но фронт. Женщины и старшие которые — на железную дорогу.

А на мне — лошади... Двенадцать было их. Ах какие лошади, как соколы! Белые, как рафинад. Бывало, перед выходом гривы им позаплетаю, шашечки на крупах порасчешу — картинки, а не лошади!

Но двенадцать их! Это ж полторы теплушки... Помните — «40 человек или 8 лошадей»? Ну. вот...

Двенадцать коней — полтора вагона. А где их взять? Тут и для людей-то не хватает.

Ну, ладно, кони могут и своим ходом. Только должен вам сказать, что цирковая лошадь — это нечто особенное. Это вам не кобыла-водовозка, и не тот конь, что привык плуг тащить, и не тот, которого запрягают, когда на базар «дут.

Мои соколики к упряжке не привыкли, шлея да хомут им шеи враз понатирают. И как тащить на своем горбу нечто такое, что позади тебя тарахтит, они тоже понятия не имеют. Поэтому я их ни во что не запрягал. Только оседлал одного для себя, а на остальных, какой мог там, немудрящий цирковой скарб навьючил и цугом повел. Так вот, запасшись соответствующими документами, что, мол, эвакуирую ценное цирковое имущество в глубь страны из прифронтовой зоны, двинулся я в путь.

На одном коне еду, остальные за мной цугом идут. Сам и маршрут разработал, чтобы побыстрее до Днепра добраться, переправиться через него, а там уже видно будет.

Сперва все шло по графику. Но у войны свой график.

Война за нами копыто в копыто шла, как по листе манежа, а потом и наперед забежала.

Танки фашистские в одном месте прорвались, а им огневой взвод наших орудий дорогу перекрыл.

А я, можно сказать, танкам в тыл зашел. Да. что им уж там заходить было, они как свечки догорали, но и нашим досталось...

Оба орудия, правда, целы, если не считать того, что осколками поцарапаны. Несколько парней наших погибло, и раненые были. К тому же обе пушки как бы прикованы к месту, потому что лошади артиллерийские были перебиты.

И тут хоть взрывай эти пушки, хоть на собственном горбу их вези.

Выезжаю я этак верхом прямо на артиллерийскую позицию, весь цуг за мной тянется, а над ухом — цьвьох, цьвьох, тинь-тинь... Что оно такое делается?! Слышу: «Хальт! Хенде хох!»

Подбегают ко мне двое, закопченные, перепачканные, только глаза блестят. Один моего коня под уздечку схватил, второй карабин мне в живот наставил. А от пушек окрик донесся: «Что там у вас?»

—    Мы, отвечают, генерала взяли, товарищ старший лейтенант. Не то румынский, не то венгерский, у немцев форма не такая!
—    Давайте сюда!

Поволокли меня. И только тут я спохватился, что всю дорогу так и но снимал униформы. Потому и приняли меня за генерала — кафтан, шитый золотом, да штаны с лампасами. Тут, несмотря на все, что творилось вокруг, я громко расхохотался.

—    Он еще смеется, гад! — крикнул один из красноармейцев. — Погоди, сейчас ты у нас засмеешься...

И затем такой текст выдал, что я его вам тут приводить лу<<ше не стану...

Старший лейтенант в это время скомандовал:

—    Отставить руготню! Давайте сюда генерала!

Ну обступили меня со всех сторон, с коня стащили. Говорю:

—    Товарищи, никакой я не генерал! Униформист я и конюх цирковой! —И документы даю.

Тут уж и старший лейтенант засмеялся:

—    Поймали! Будет вам заправдашний генерал за танками верхом, да еще и цугом, ездить. Товарищ из цирка. Вы уж. говорит он мне, — извините, товарищ, что вас так неделикатно встретили...

Что ж тут скажешь — война... Старшина, русоголовый, голубоглазый, вдруг даже ладонями от удовольствия хлопнул:

—    Вот вам и конная тяга! Кто сказал, что бога нет?..
—    Отставить, Пантюхов, религиозный дурман! — скомандовал старший лейтенант. И мне:
—    Вы их в пушки запряжете? Сумеете?
—    Это, отвечаю, сделать труднее всего.
—    Почему? Кони есть кони...
—    Э, нет, говорю, цирковые кони не просто кони. По кругу они цугом пойдут хоть вскачь, по команде остановятся, на задних ногах пойдут, а вот в упряжке... Но тут уж, если я не запрягу, никто не сможет...

И принялся их запрягать...

Война — она для всех. И для лошадей тоже. Вон, соколики мои рафинадные, ваши товарищи, кони артиллерийские, трупами полегли, кормом для воронья стали. Должны вы, рафинадные мои, вместо них в строй стать. Считайте себя мобилизованными, потрудитесь, соколики...

Словом, начал я их запрягать., к упряжи приспосабливать. Тогда-то один из моих рафинадных, то ли нечаянно, то ли в сердцах, и зацепил меня копытом по челюсти.

Запрячь я их запряг и в упряжке ходить-таки заставил. Вывезли мы пушки и раненых вывезли. А у меня на лице на всю жизнь след остался.

В войну я все время в цирке работал. Вышло-то по-моему. Люди а цирк шли. А как же? Человеку в трудное время непременно отрада нужна.

...Нет, вы только посмотрите на него, только посмотрите, как он ковер сворачивает! Будто не своими руками. Что за униформа теперь пошла?! Извините, побегу растолкую...

Ян Островский

оставить комментарий