Разговор с людьми

Рецензия с тремя отступлениями

Петр Лукич Муравский — это не просто имя, отче­ство и фамилия одного из старейших мастеров нашей эстрады, заслуженного артиста республики, талантливого автора и исполнителя эстрадных фельетонов. Петр Лукич Муравский — это еще как бы и название весьма своеобразного и бесконечно привлекатель­ного произведения искусства, о котором и пойдет речь в этой  рецензии. В программе эстрадного концерта, показанного в «Эр­митаже», значится: «Давайте договоримся». Автор П. Му­равский. Исп. П. Муравский. Но перед зрителями выступил и зрителей покорил не «автор» и не «исп.», а очень немоло­дой и очень интеллигентный человек, который вышел на сцену с гитарой в руках, улыбнулся слегка и сказал нам: 

—  Добрый вечер, дорогие товарищи!

Кто только не говорил нам этих слов с эстрадных под­мостков! Слова эти, однако, могут ничего не означать и могут значить очень многое. Как верно (хотя и не мною) замечено, у эстрадного артиста должно быть право так обратиться в зрительный зал. Скажем прямо, такое право имеет далеко не всякий, кто в состоянии произнести эти четыре слова. Формула знакомства имеет смысл только в том случае, если артисту действительно есть с чем познакомить нас, зрителей, если, иными словами говоря, он — личность интересная, если ему есть что сказать нам...

Петр Муравский.  Фото Ю. Зенковича

ОТСТУПЛЕНИЕ   ПЕРВОЕ

Концерт, в котором выступал Петр Лукич Муравский, вел весьма известный конферансье Роман Романов. Он, естественно, тоже начал с той же фразы: «Добрый вечер, дорогие товарищи!» (а может быть — дорогие друзья», это не существенно). И улыбнулся своей заученно обаятельной улыбкой. И приступил к делу. Дело его состояло в том, чтобы установить контакт со зрительным залом. Это ему удалось довольно быстро. Я не запомнил текста его конферанса, достаточно зауряд­ного, подтекст же был, примерно, такой: «Вы обратили внимание на мою улыбку! Не правда ли, мне нельзя отказать в обаянии! Я и сам знаю, что я очень, очень мил. (Улыбка). Давайте сразу условимся — я опытный конферансье, вы бывалые зрители, нам нетрудно найти общий язык. Я не буду даже притворяться, что мне есть что сказать вам. (Улыбка). Ведь вы-то знаете, что я здесь нахожусь только для того, чтобы запол­нять паузы между номерами. (Улыбка). Вот я и заполняю...) Зрители благодарны конферансье за откровенность, за то, что он старается быть не слишком назойливым, они даже готовы простить ему некоторую ма­нерность и слащавость. Но они уже ничего не ждут от него. Он может сыграть на скрипке, может спеть, мило пошутив при этом над свонм голосом и своими музыкальными данными; это может получиться у него весьма недурственно для непрофессионала. Но это дела не меняет. Он нас не заинтересовал как личность, как художник; нет, не заинтересо­вал.

Петр Лукич Муравский заинтересовывает нас сразу, хотя ничего особенного, казалось бы, поначалу не произносит.

— Я очень рад, что мне снова представлена  возмож­ность приветствовать вас. Я  много лет выхожу на сцену, много раз я говорил эти слова приветствия, но сегодня я как-то   особенно   волнуюсь...

И хотя мы твердо знаем, не можем не знать, что артист и вчера говорил, что он как-то особенно волнуется, и завтра будет говорить, что он как-то особенно волнуется, — мы ве­рим почему-то, что именно сегодня он действительно как-то особенно волнуется. Почему же мы верим, однако? Да про­сто потому, что артист и в самом деле волнуется, а не притворяется   взволнованным. Бывают же чудеса: пятьдесят с лишком лет выступает человек на эстраде, и каждая встреча со зрителем — я в этом уверен — для него так же волнительна, как если бы он выступал в первый раз. Безобманное это волнение сразу же устанавливает в зрительном зале какую-то особую атмосферу; зрители как бы авансируют артиста доверием, пред­чувствуя, что этому человеку, прожившему большую жизнь, есть  чем  с  ними   поделиться. Предчувствие нас не обманывает. Быстро выясняется, что человек на эстраде не о пустяках собирается с нами говорить, а о вещах серьезных: о пережитых трудных годах, о лицемерии и ханжестве, об ответственности чело­века перед собой и перед обществом. Например:

— Вот, бывало, спрашивали меня знакомые, друзья, на­чальники: «Ну, как живешь, Лукич?» Я отвечал: «Живу хорошо». Или так себе. Ну это, правда, очень давно было. Потом вдруг наступило такое время, когда меня перестали спрашивать, а начальство само за меня отвечало: «живет хорошо», «жить ему стало лучше, жить стало веселее». И я, знаете, стал привыкать. Я вам признаюсь, я сам не понимал, как мне было хорошо, как мне было весело, но жил я очень тихо, без всяких сомнений... А если, бывало, засомневаюсь, я сам шел к начальству и спрашивал: «Как я живу?» — И если начальство говорило: «Хорошо жи­вешь», — спокойно шел домой. А теперь настали новые вре­мена. Теперь меня снова спрашивают: «Как поживаешь, Лукич?»— А я их, по старой привычке, посылаю к началь­ству. А начальство говорит: «Нет, он поживает, так пусть он   за   себя   и   отвечает...»

Так вот, оказывается, о каких острых проблемах можно заговорить с эстрады и по-эстрадному, если артисту не изменяет политический и художественный такт. Все мы в зрительном зале — и те, кто помнит годы, ког­да «вдруг наступило такое время», и те, кто лишь знает об этих годах от старших, — вовлечены артистом в круг воспоминаний и размышлений о том, что нас близко и непосредственно касается. Надо послушать, с какой знакомой директивной интонацией произносит Муравскии очень изве­стную в 30-е годы формулу, вставляя от себя лишь одно словечко «ему»: «Жить ему стало лучше, жить стало весе­лее». И это словечко сразу беспощадно обнаруживает фальшь тех порядков, когда начальство желало отвечать за всех. А как лукаво артист признается, что он и сам не понимал, как ему было хорошо, как ему было весело...

Зрительный зал смеется, нам сейчас по-настоящему ве­село оттого, что «теперь настали новые времена». И если бы даже артист я не произнес этих слов, новые времена все равно почувствовались бы в том, как он говорит о ста­рых временах, в том, как мы сегодня смеемся над тем, что когда-то было нам вовсе не смешно. Мы еще смеемся, а человек на эстраде уже перестал улыбаться. Он обращается к нам на полном серьезе:

— Отвечать за себя — это дело серьезное, вы сами это понимаете. Отвечать за себя, значит, надо волноваться за дело, тебе порученное.

Органично и естественно, мягко, без поучительства («вы сами это понимаете») подводит артист нас — и себя — к этому важному выводу. Кстати, тут кроется и ответ на воп­рос, почему мы поверили в то, что артист «сегодня как-то особенно волнуется», — да потому как раз, что у настоя­щего художника непременно развито чувство ответственно­сти, а «отвечать за себя, значит, надо волноваться за дело, тебе  порученное». Секрет исполнения Муравского состоит, кажется, имен­но в том, что он ничего не исполняет. Про него не скажешь: «Он читает фельетон». Не скажешь и так: «Он рассказы­вает». Искусство Муравского — это не искусство чтения и не искусство рассказа, а искусство разговора. То, что делает на эстраде Петр Лукич Муравскии, это и есть «разго­ворный жанр» в чистом виде. Этот весьма неуклюжий и, казалось бы, весьма условный термин обретает в данном случае абсолютно точный и даже буквальный смысл. Впро­чем, искусство эстрады, думается мне, как раз и заклю­чается в искусстве разговаривать со зрительным залом. В этом смысле артист эстрады, если он настоящий эстрадник, непременно должен быть, в каком бы жанре он ни высту­пал, мастером «разговорного жанра». Даже если это певец.

ОТСТУПЛЕНИЕ  ВТОРОЕ

Петр Лукич Муравский выступал в самом конце первого отделения. Перед ним выступали сперва певец Иосиф Кобзон, а затем певица Майя Кристалинская. Я не стану здесь сравнивать их вокальное мастерство, Да это и не по моей специальности. Но я так же глубоко убежден в том, что Иосиф Кобзон совсем не эстрадный артист, как и в том, что Майя Кристалинская рождена для эстрады. У Кобзона хороший голос, рослая фигура, довольно правильные черты лица, его пение может нравиться публике, ему могут аплодировать, не то, что он делает на эстраде, — это не эстрада. Его движения скованны, мимика не выразительна, поет он, так сказать, без отрыва от микрофона и без попытки найти для каждой пес­ни свое решение. Между ним и зрительным залом так и не устанавливается того особого душевного контакта, который составляет всю прелесть эстрады и ради которого люди и ходят на эстрадное представле­ние. Кристалинская, кажется, не всем одинаково нравится,  к ее исполнению можно предъявить те или иные претензии, но когда она поет, ее глаза живут, в них светится то радость, то лукавство, то грусть, то озорство; в ее манере есть экспрессия, выразительность, есть человеческое обаяние; все в ней разговаривает со зрительным залом. Да, это    эстрада,    настоящая    эстрада.

Искусством разговаривать со зрительным залом Петр Лукич Муравскии владеет в совершенстве. Он умеет раз­говаривать с публикой уважительно, но и без подобостра­стия, с достоинством, но и без высокомерия. И хотя он просит у публики прощения «за то, что я так бесцеремонно упростил наши с вами взаимоотношения», в его манере нет и тени бесцеремонности. Однако нет и церемонности. Между артистом и публикой действительно устанавливают­ся какие-то очень простые, сердечные взаимоотношения, — хотя без всякого панибратства, без амикошонства, без снис­ходительного похлопывания публики по плечу и без заигры­вания  с  ней. Когда с нами разговаривает Муравскии, нам и в голову не приходит, что он читает фельетон, что у этого фельетона есть автор. Дело даже не в том, сам ли артист написал фельетон или кто-то другой написал для него, дело в том, что мы не знаем и знать не хотим никакого автора, никто не должен стоять между артистом и публикой, когда че­ловек с эстрады разговаривает с людьми в зрительном зале.

Ведь вы бы несказанно удивились, если бы к вам в го­сти пришел добрый знакомый, спросил бы, к примеру, как вы поживаете, и вдруг бы выяснилось, что у этих слов есть... автор, что ваш добрый знакомый нисколько не интересуется тем, как вы поживаете, а исполняет кем-то напи­санный для него — или им самим для себя написанный — текст. Нет, я вовсе не отрицаю, что для «разговорного жанра» требуется добротная литературная основа, но я уверен, что эстрадный автор должен «умереть» в эстрадном актере, раствориться в нем без остатка. Возможно, в этом-то и со­стоит специфика эстрадной литературы. Время от времени раздаются призывы поднять эстрадный репертуар до уров­ня «большой литературы». Не вернее ли поднять ее до уровня   «большой   эстрады»?

Чем безыскусственнее кажется искусство Муравского разговаривать со зрительным залом, тем большего мастер­ства оно требует от артиста и автора. За кажущейся не­обязательностью текста и непринужденностью исполнения кроется точный расчет. За совершенно произвольным, каза­лось бы, переходом от одной темы разговора к другой кроется своя внутренняя логика. Монолог артиста строится как своеобразный диалог, в котором ответные реплики зри­тельного зала как бы подразумеваются. Они обозначаются то маленькой паузой, то риторическим вопросом, обращен­ным к самому себе, то реакцией на реакцию зала («Вот вы смеетесь...»). Разговор идет о том о сем, артист переходит от одной темы к другой, но номер не распадается на отдельные реп­ризы. Что же придает номеру такую удивительную цель­ность, такое художественное единство? Конечно, личность художника...

ОТСТУПЛЕНИЕ  ТРЕТЬЕ

В самом начале концерта Государственный эстрадный оркестр РСФСР исполнил под управлением В. Старостина «Праздничную увертюру» Людвиковского, а затем оркестровую пьесу Мурадели «Не грусти», все бы­ло как полагается — музыканты играли, дирижер дирижировал, слуша­тели слушали, — только не было от этого радости ни оркестру, ни публи­ке. Оркестранты чинно восседали на своих местах, поглядывая на дирижера, вступали в положенных местах, но чувствовалось, что им скучно все это проделывать, и скука эта передавалась в зрительный  зал. Это было всем, чем угодно, но это не было эстрадой. Но вот, в конце второго отделения перед этим же оркестром появился его руководи­тель — Леонид Утесов, Оркестрантов словно подменили! Откуда-то поя­вился в их глазах веселый блеск, они вдруг стали подвижны, оживлены, артистичны. Все они как бы слились вместе с дирижером в одного художника, которому можно было бы дать фамилию Оркестр Леонида-Утесова. Секрет неувядаемого искусства Утесова заключается, надо полагать в том, что он всегда остается самим собой, личностью, веселым и общительным человеком для людей, музыкальным, как сама музыка, художником, бесконечно влюбленным в эстраду, в песню, в свой оркестр, в свою Одессу. Вот уж кто умеет разговаривать с публикой! Рассказывает ли он, поет ли он, дирижирует ли он — он всегда ведет непрерыв­ный и оживленный диалог со зрительным залом...

Мягкий и деликатный Муравский совсем не похож на шумного и веселого Утесова. На кого же он похож? На са­мого себя, как и всякий настоящий художник. Муравский выступает в жанре эстрадного фельетона, в котором когда-то покорял нас Смирнов-Сокольский. Но фельетон Муравского отличается от фельетона Смирнова-Сокольского, как личность одного артиста отличается от личности другого артиста. Смирнов-Сокольский был пате­тичен, гневен, саркастичен. Муравский — лиричен, лукав, ироничен. У того был широкий, размашистый жест, у этого жест скупой, чуть угловатый, застенчивый. Тот был орато­ром эстрады, этот — не оратор, нет, скорее собеседник... Муравский заканчивает свой номер раньше, чем мы успеваем сообразить, что номер уже начался. Сколько же времени он провел на эстраде? Пятнадцать минут? Двад­цать? Полчаса? Трудно сказать, перестаешь замечать вре­мя, можно слушать, кажется, без конца.

Художественное творчество — всегда образное творче­ство. Какой же образ создает на эстраде Петр Лукич Му­равский? Образ Петра Лукича Муравского, нашего стар­шего товарища, очень хорошего, душевного и деликатного человека, который немало видел и пережил на своем веку и которому есть что рассказать нам о времени и о себе.


Е. ХОЛОДОВ

Журнал Советский цирк. Август 1964 г.

оставить комментарий