А она с "нутром" эта малютка!

Писательница Наталья Кончаловская пишет сейчас книгу о замечательной певице Франции Эдит Пиаф.

На фото. Наталья Кончаловская

Книга будет называться «Песня, собранная в кулак» и расскажет читателю о жизни и творчестве этой странной крохотной францу­женки, обладавшей голосом огромного диапазона и великолепным актерским мастерством. Писательница дважды была в Париже и собрала там интересный материал о певице, и, кроме того, она использовала интерескейший биографиче­ский материал, изданный во Франции за последние годы.

Мы предлагаем вниманию читателя одну из глав будущей книги. Родилась, как воробей, Прожила, как воробей, Умерла, как воробей». Эту песенку пела она, стоя на улице, в пальтишке, с худы­ми локтями,  в  рваных туф­лях  на  босу  ногу,  бледная, Тая.  Пела  под  аккомпанемент какой-то нищей подружки. В угрюмый осенний день исполня­ли они свой номер на углу улицы Трианон и проспекта Мак-Магона.

— Ого! Высший свет идет нам навстречу... — всполошилась аккордеонистка. Дорогу переходил эле­гантный, хорошо выбритый господин. — Ты полоумная, — вдруг    обра­тился   он   к   Эдит. — Ты  же сорвешь голос!

Артистки молча разглядывали про­хожего,  ежась на осеннем  ветру.

— Нет, ты просто абсолютная идиотка, — продолжал господин.  — Тебе  это даром не пройдет.

Эдит пожала   плечами.

— Хорошо бы поесть... — пробор­мотала   она.

Господин   внимательно поглядел на нее.

— Разумеется, крошка... Ты могла бы   выступать  где-нибудь  в   кабаре.
— Да я еще не   подписала   конт­ракта... Пока... — ехидно заявила Эдит, переглядываясь   с   подружкой. — Вот вы могли бы подписать его со мной?
— Я возьму тебя на пробу. Идет? Эдит   загорелась.
— Возьмите! Вот увидите, не по­жалеете! — загорланила   она   на   всю улицу.
— Ну что ж, отлично. Попробуем. Я — Луи Лэпле, директор театра Жэрнис. Придешь в понедельник в четы­ре.

Он достал из кармана газету, на­царапал на полях адрес театра, отор­вал кусочек и протянул его Эдит вме­сте с пятифранковой ассигнацией. В понедельник Эдит опоздала. Она вообще не хотела идти — просто не верила в удачу. Потом, вдруг среди дня, спустилась в метро и поехала в театр.   Лэпле   стоял   у   входа.

— Ну что же, сегодня опоздание на час, — сказал он, глядя на часы, — а   как   же   будет   дальше?..

В пустом театре на слабо осве­щенной сцене ждал у рояля пианист. Но ему совершенно нечего было де­лать. Эдит никогда еще не пела под аккомпанемент рояля. Лэпле предло­жил ей петь все, что она знает. Она пела, как на улице, — свои случайные песенки, все подряд. Но когда дело дошло до оперных арий, Лэпле пре­дусмотрительно остановил ее. Ему и так все было ясно. Он предложил ей прийти через день на репетицию, вы­учив три песни, которые она будет исполнять в следующей же про­грамме. Эдит разучила их за одну ночь. Нот она не знала, и помогла ей ее подружка-аккордеонистка.

— Как   твоя   фамилия? — спросил Лэпле, когда она пришла на репетицию.
— Гассион.   Эдит   Гассион.
— Не годится   для сцены.   А еще какого-нибудь имени у тебя не было?
— Я выступала еще как мисс Эдит. Лэпле   улыбнулся.
— Может, еще какой-нибудь псев­доним?
— Я еще выступала под псевдони­мом   Таня. — Бледное  лицо Эдит  с «бонапартовским»  лбом  и   тоненьки­ми, выщипанными бровями вдруг по­чему-то зарделось на минуту.
— Ну,   если б   ты была   русской, можно   было   бы   взять  и это   имя. А еще что-нибудь не припомнишь? — Лэпле внимательно приглядывался к невзрачной, худенькой фигурке. Ста­рая юбчонка обтягивала плоские, как у мальчишки,  бедра,  вдоль  которых неподвижно висели тоненькие, выразительные   кисти   рук.
—Ты  все   же настоящий   париж­ский   воробей.   На   арго   воробей — «пиаф». Вот   ты и будешь   выступать под   именем   Эдит   Пиаф.

Эдит получила крещение на всю жизнь. После репетиции Лэпле ука­зал   на   залатанную   юбку:

— У тебя   есть  что-нибудь  поновее?
— Есть почти новая юбка, и почти готов   пуловер,   который   я  сама  вязала...   Там   нет   еще   рукавов.
— До завтрашнего дня довяжешь?
— Разумеется.

Эдит вязала весь день, напевая вполголоса новые песенки. К вечеру, запершись в театральной уборной, она лихорадочно довязывала рукав к первому вечернему туалету.

— Ну как, готово? — каждые пять минут заглядывал в дверь Лэпле.

Но рукав так и не был довязан.

— Все!  Твой  выход! — объявил Лэпле. — Придется выходить без ру­кава.

Знаменитая в то время певица Ивонна Валлэ, услышав Эдит на ре­петиции, заинтересованная и растро­ганная, подарила ей свой белый шел­ковый шарф. Этот шарф спас поло­жение.

—  Вот и чудесно! — обрадовался Лэпле. — Поменьше движений. Смотри,  не поднимай  рук...  Помни! — на­путствовал он свою протеже.

Он сам вышел на сцену и объявил уважаемой публике, что сейчас пока­жет маленькую «мом» — бродяжку, которую на днях нашел на улице.

— ...У   нее  нет  вечернего  платья. На ней юбчонка в четыре су. Она без грима, без чулок... Это дитя Парижа. Примите     ее     снисходительно. Вот она — Эдит   Пиаф!

И перед взыскательной, сытой публикой, пришедшей в театр-кабаре, чтобы весело провести вечер, появи­лась бледная худенькая особа — уличная девчонка. Она начала робко, но потом осмелела и запела свобод­но, легко и выразительно. Она пела песенку «Лэ мом дэ клош» — «Ма­лютки-бродяжки»:

«Мы малышки клошарки, бедняж­ки.
Без гроша в кармане, нищие бро­дяжки.
Это    нам,   клошаркам,    похвастать нечем,
Любят нас случайно, на один лишь вечер».

Почувствовав, что она забирает в плен зрителя, Эдит так увлеклась, что вскинула руки кверху, и... шарф упал. Она оказалась в патетической позе, в пуловере с одним рукавом. Зал встретил это недоуменным молча­нием. В отчаянии певица выбежала за кулисы и стояла там, дрожа и ры­дая. Вдруг в зале разразился взрыв хохота и гром аплодисментов, ре­шивших   ее   судьбу. В своих воспоминаниях Эдит пи­сала, когда она вышла раскланивать­ся, чей-то сильный голос из рядов крикнул: «А она с «нутром», эта ма­лютка!» Это был Морис Шевалье.

...Я помню Мориса Шевалье в юности моей, когда, будучи в Париже, с отцом — художником Петром Пет­ровичем Кончаловским, мы смотрели ревю в Казино де Пари. Это был 1925 год. Морис Шевалье и его жена Ивонна Валлэ были тогда звездами. Очень молодой, высокий блондин с яркими голубыми глазами и выразительной оттопыренной нижней гу­бой выходил в соломенной шляпе-канотье, с тростью, элегантный, весе­лый, ловкий. Они пели и танцевали с красивой маленькой Ивонной. Она становилась своими крохотными туфельками на носки его громадных ботинок, и он чудесно шел в фокс­троте, неся на носках свою миниатюр­ную   супругу. Они пели песенку, которую тогда насвистывал весь Париж. Я до сих пор   помню   ее   слова:

«Скажите,   Шевалье!
О   месье   Шевалье!
Интересно   все  ж  услышать  ваше мненье,
Почему,   скажите   мне,
Нет   французов   на   луне?
Это верно ведь большое упущенье.
Мамзель Валлэ,
Мамзель Валлэ!
Если было б там людское населенье,
Все   лунатики   тогда,
Стали   драпать   бы   сюда!
Это правда, месье Шевалье?
Да, это так, мамзель Валлэ!»

Вот какие легкомысленные остро­ты тогда были в моде. Это было вре­мя, когда знаменитая Мистенгетт уже была старушкой, а на эстрадах Пари­жа появились новые звезды — сов­сем молоденькая Ракель Меллер со своей «Виолетерой» — продавщицей фиалок с корзиночкой живых цветов. Она   пела:

«Покупайте вы фиалки.
Пусть не будет денег жалко,
Это   тот цветок, который
Счастье может принести!»

Тогда же впервые свела публику с ума песенками и танцами Жозефи­на Беккер — негритянка с кожей, от­ливающей оливковым глянцем. (Та самая Жозефина, которая сейчас, в свои шестьдесят лет, выступает на подмостках театра «Олимпиа». Она так же великолепно сложена, так же пластична и грациозна, голос ее, ни­когда не отличавшийся силой, звучит и до сих пор чисто и приятно. Корон­ный номер ее в конце. Вся в розо­вом облаке страусовых перьев и ней­лона, она садится, свесив ножки за рампу, и рассказывает публике в очень хорошей песенке о своих шестнадца­ти приемных ребятах разной нацио­нальности, которых она воспитывает братьями и сестрами одной семьи.) Я хочу представить себе, какой же в те далекие времена была Эдит Пиаф? Она, конечно, еще путешество­вала с отцом-акробатом по ярмаркам и казармам, таща за ним закатанный в рулон коврик, и пела в конце вы­ступления «Марсельезу». Ей тогда было десять лет.

Мне, дочери русского художника, одного из первых советских живопис­цев, приглашенных в Париж устроить персональную выставку картин, ко­нечно, не пришлось увидеть этой па­ры — уличного акробата с дочерью. Мы бывали совсем в других местах, виделись совсем с другими людь­ми — обитателями Латинского квар­тала — художниками, музыкантами, поэтами. Но, может быть, Морис Шевалье на народных гуляньях, на больших площадях Парижа проходил мимо ма­ленькой девочки с большим бантом в распущенных волосах, протягивав­шей тарелочку с медяками в надежде на еще одну монету. Проходил, не подозревая, что он будет большим почитателем ее таланта, что он будет считать за честь выступать с ней вместе.

Впоследствии Шевалье следил за жизнью Эдит. И ему, человеку совер­шенно иного темперамента, истому французу по воспитанию, во всем знающему меру, были, конечно, чуж­ды неистовость и одержимость Эдит Пиаф. В своей книжке о творчестве и жизни он написал о ней: «Эдит Пиаф! Мом Пиаф! Малютка огромно­го, несравненного дарования катится, гениально летит прямо в пропасть. А мы стоим по обочинам ее дороги и спокойно смотрим на этот страш­ный и неизбежный полет!» Так писал Шевалье, всецело при­знавая непревзойденный талант, ко­торый, как звезда, взошел на фоне черного неба ночного Парижа. Та­лант, который внес новую струю в жанр французских шансонье, внес жизненную правду в эстрадное ис­кусство. И первым угадал в ней эту правду   Морис   Шевалье.

— А она «с нутром», эта малютка!


Журнал Советский цирк. Декабрь 1964 г.

оставить комментарий