Али-Бек Кантемиров: "...самое дорогое у человека его честь"

Когда я, еще совсем мальчишкой уходил из родного дома, чтобы попытать счастья в людях, мать сказала на прощание:

—    Где бы ты ни был, сынок, помни: самое дорогое у человека его намыс. И никогда, слышишь, никогда не урони его.

По-осетински намыс — это честь. Слова матери глубоко запали в мою душу. И где бы я ни был, с какими трудностями, а иногда и соблазнами, мне не приходилось встречаться, ее напутствие никогда не забывал.

Сразу же после Великой Октябрьской революции мне с моими джигитами довелось выступать в Софии. Тогда на родине артистам цирка приходилось выносить немало лишений. Старики хорошо это помнят — и нетопленные помещения, и недостаток кормов для животных, и ветхий реквизит. А все же, мы рвались в Россию и сердцем были там...

Перед началом представления я посмотрел сквозь щелку в зал. Вижу — напротив форганга сидит в ложе старичок. Сухонький такой, бородка клинышком. Царь Фердинанд, — шепчет мне на ухо владелец цирка, — постарайтесь ему понравиться.

Выступили мы, как всегда, с успехом. Вышли на комплимент и вдруг вижу: кто-то из свиты царя покинул ложу и идет на арену. Не успел я опомниться, как он обратился ко мне: Мы разделяем ваше горе изгоя. Вместе с вами горюем о несчастной России. Но Болгария не оставит вас в беде — царь дарует вам свое подданство.

Откровенно говоря, я немного растерялся. Потом понял: они приняли нас за белогвардейцев, невозвращенцев. Отвечаю вежливо, но с достоинством, как подобает джигиту.

—    Моя родина только в Советской России. В роду Кантемировых никогда не было изменников. У нас в Осетии говорят: отец, мать и родина не продаются...

Смотрю, царедворец побагровел, потом посинел. Взглянул на меня волком, повернулся и засеменил к выходу. Не успели мы дойти до гостиницы, как явился чиновник с пакетом. А там бумага: в двадцать четыре часа покинуть страну...

—    А как я провел английскую полицию знаешь? Нет? Тогда послушай... Было это в конце 20-х годов. Наш приезд на гастроли в Лондон совпал с разрывом англо-советских отношений. Будьте осторожнее, — советовали нам друзья, — не выезжайте на арену с красным знаменем. Англичане этого не потерпят.

Скажу откровенно, я задумался. Что делать? Отказаться от знамени — ну, нет, этого мы не сделаем!

На первом же выступлении красное знамя развевалось над манежем. А наутро меня вызвали в полицейское управление. Полицейский комиссар накинулся на меня, как коршун.

—    Ваше выступление — большевистская пропаганда. Зачем вам понадобилось выезжать с красным знаменем?

Лезть на рожон не имеет смысла, подумал я. Лучше схитрить — недаром осетинская поговорка гласит: «Мягкий язык и твердую кость ломает». И тогда я говорю полицейскому:

—    Мы — магометане. И это наше священное знамя.
—    Позвольте, — возмутился комиссар,— я служил п Азии и знаю, что мусульманское знамя — зеленое.

А я стою на своем:

—    У последователей ислама, живущих в России: — оно красное...

Комиссар заколебался. А чтобы окончательно убедить его, мы прикрепили к знамени мусульманскую звезду и полумесяц. Но они были такими маленькими, что зрители со своих мест их не видели... И, представляешь. с каким восторгом встречали простые англичане появление советских джигитов с красным знаменем!

ИРЛАНД

А теперь другая история — о лошадях. Немало прошло через мои руки добрых коней. Но. пожалуй, одним из самых способных и работящих был Ирлаид. Четырнадцать лет верой и правдой служил он мне на арене.

А как он мне достался! Прямо как в сказке. Случилось это во время нашей гастрольной поездки по Англии. Услышал я. что в одном из графств состоится конный аукцион. Разве может настоящий лошадник устоять? И я, конечно, отправился туда.

Публика, скажу я тебе, на аукционе разная. И аристократов немало и жучки всякие попадаются. Но толк в лошадях все знают.

Сначала ничего особенного я не увидел. Но вот. смотрю, выводят же-ребца-трехлетку вороной масти. Сердце мое так и замерло: хорош конь, ничего не скажешь, сух, породен. Да только не по карману мне.

А аукционер объявляет:

—    Джентльмены! У вас есть возможность приобрести несравненного Ирланда — потомка легендарного Дженерал-Эйча. Пятьсот фунтов, джентльмены! Р-раз. Кто больше, джентльмены?

Тут кто-то его перебивает:

—    Шестьсот фунтов!

Аукционеру этого только и надо.

Он рад стараться:

—    Шестьсот фунтов! Вы еще пожалеете, что не приобрели такое сокровище за бесценок. Итак, шестьсот фунтов — раз... шестьсот фунтов — два...

Только он молоток поднял, а какой-то неряшливый старикашка в потертом сюртуке тут как тут; даю, говорит, восемьсот. Я удивился, откуда, думаю, у такого замшелого деда прыть взялась. А переводчик мне шепчет: «Вы, мистер Кантемиров, не смотрите на его затрапезный вид. Это крупный лондонский конеторговец, стреляный волк».

Аукционер опять молоток поднял и прямо со слезой в голосе говорит:

—    Восемьсот фунтов! Неужели вы позволите, джентльмены, чтобы такая лошадь отправилась из нашего графства в Лондон? Итак, восемьсот фунтов — раз... восемьсот - два...

Смотрю, толпа раздвинулась, вышел какой-то человек в цилиндре, по сторонам не смотрит и так это высокомерно заявляет:

—    Девятьсот фунтов!

На этом дело и закончилось не хватило, видно, у других пороху.

А мне переводчик шепчет: «Это лорд Хэвишем, владелец знаменитых конюшен».

Подвели лорду жеребца, и он на нем укатил...

Тут других лошадей на торг выводят, а у меня Ирлаид из головы не выходит, словно заколдовал меня. Вдруг, замечаю, к аукционеру подбегает мальчишка и записку ему сует. Смотрю, у того от удивления даже брови кверху поползли. Потом головой растерянно покачал и объявляет:

—    На аукцион, джентльмены, вновь ставится Ирлаид!

Вижу, в публике замешательство. Только и слышно: шу-шу-шу... Переводчик мой не дремлет, держит меня п курсе: «Подсунули лорду Хэвишему какую-то дрянь. Как же это он не заметил: у жеребца и корпус чересчур массивен и бабки коротковаты. И вообще дикарь: сбросить с себя такого наездника...»  

Все, кто раньше восхищался ко нем, теперь стали находить в нем недостатки. А рядом стоит сам лорд и незаметно потирает ушибленное колено. Оказывается, едва он выехал за ворота, как Ирлаид сделал немыслимый вольт, и всадник очутился на земле. И это на глазах всех тех, у кого до сего дня авторитет лорда как знатока лошади и наездника был непоколебим. Вообще, позор, сам понимаешь. немалый.

А я гляжу на жеребца и думаю: чепуха все это. Лошадь дельная, особенно для цирка: ростом невелика, изящна, бабки длинные, пружинистые. И будто что то меня подтолкнуло. Поднял руку и предлагаю: «Триста фунтов!» Словно знал, что с пере-пугу-то Хэвишем написал записку аукционеру: «Продайте лошадь за сколько удастся».

Слышу, в публике шепоток пошел. И без переводчика чувствую, о чем разговор идет: дескать, что этот иностранец понимает в таком тонком. исконно английском предмете? Если лорд решил расстаться с конем, значит, в нем наверняка есть какой-то изъян... А аукционер за свое, да только уверенности прежней в нем нет:

—    Триста фунтов, джентльмены! Вы слышали? Триста фунтов! Кто больше? Триста — раз! Два. три... Продано!

Молоток стучит, а лорд подходит ко мне и жмет руку.

—    Спасибо, сэр! Вы меня выручили. Как честный человек, предупреждаю это черт. а не жеребец. Будьте осторожны!

А я думаю: только бы не «потерять лицо», не выдать свою радость. И все же не выдержал — тут нее оседлал Ирланда. Конеторговцы обступили меня, так и жаждут посмотреть, как я буду лететь с лошади.

Я вскочил в седло, жеребец отчаянно заржал, встал на дыбы и попытался. конечно, проделать со мной туже злую шутку, что и с лордом. Но на сей раз ему это не удалось...

Лорд Хэвишем так расстроился, что ушел даже не попрощавшись...

Ты, наверное, спросишь, с помощью какого секрета я укротил Ирланда? Очень просто. Я всегда «чувствую» лошадь, и она это знает. Вот мы с ней и находим общий язык. А как объяснить это по-научному, обращайся к моему старшему сыну Хасанбеку. Он у меня теоретик...

Литературная запись Виктора Марьяновского


оставить комментарий