ГЛАВА X

Цирк Чинизелли. Петербург в октябре 1905 года. Труппа цирка. Пантомимы «Карнавал на льду» и «Победа Давида над Голиафом». Цирковые трюки во время продажи газет. Гаст­роли отца в Сибири. Сезон 1906/7 года. Музыкальные клоуны братья Вебб. Индусы-факиры. Цирк Лапиадо. «Человек-снаряд». «80 дней вокруг света» в Народном доме. «Прыжок смерти». Чемпионат французской борьбы. Отъезд в провинцию. Цирк Соболевского. Борьба. Де-Фос. «Подарки». Слободское. Мексика­нец Гипсон. Говорящая собака. Клоун Щербаков. Цирк брать­ев Калининых. Репризы на политические темы. Лошадь-артил­лерист.  Борец Иван Заикин.

Мы приехали в Петербург десятого сентября 1905 года в десять часов утра. Отец счел   неудобным   везти   нас в цирк. Мы остались на вокзале, а он пошел искать комна­ту. Нашел он ее только к шести часам вечера. Перевез нас, переоделся и пошел в цирк. Чинизелли принял его радушно, хотя и официально, — ему понравилось, что отец хорошо  говорит по-итальянски.

Когда отец отдал паспорт в прописку, оказалось, чта он должен уплатить, как артист по первому разряду, семь рублей пять­десят копеек. Это его рассердило, и он записал: «Чорт знает что! Грабеж! Императорские не платят ни гроша, получая чорт знает какие оклады, а наш брат отдувайся. Дворник хочет прописать меня чернорабочим. Не знаю, что из этого выйдет».

И от 23 сентября запись: «Удалось с дворником сделать блат. Послал паспорт. Переменить род занятий».

В этой записи интересно современное нам слово «блат», ко­торое,  очевидно, подхвачено было отцом  где-нибудь на юге.

Здание цирка поразило отца. Такого цирка он не видел даже за границей. Повсюду было проведено электричество. Ложи и места обиты были бархатом, позолота сверкала. Когда Чинизелли строил цирк, ему было приказано, чтобы у барьера были сде­ланы ложи и таким образом «приличная публика» была отделе­на от «простонародья». Цены же на ложи были установлены дорогие. В субботние дни, когда в цирке бывала аристократия, купоны в ложи, не продавались.

Гордостью Чинизелли была конюшня. Она была вся устлана коврами. Во время антрактов под ноги лошадей подкладывались особые коврики, и лошади поворачивались головами к проходу. Проход был широкий. Конюшня светлая. Стояли аквариумы с зо­лотыми рыбками. У кучеров была специальная униформа.  По субботам конюшня опрыскивалась духами из пульверизаторов. Лошади Чинизелли были исключительной красоты. В антрактах
офицерство и дамы в светлых туалетах любовались ими. Кори­доры конюшни были своего рода фойе, в котором прогулива­лись любители лошадей.       

Об артистах заботы было очень мало. Отдельных уборных не было. Общие женские и мужские уборные были очень не­удобны. Потолок у них был покатый, походили они на длинные коридоры.

Выходя в фойе, артисты должны были  надевать черные костюмы.  Сидеть в зрительном зале   им   разрешалось   только   у оркестра в двадцатом ряду.

Чинизелли жил в цирке в прекрасно обставленной квартире, но это не создавало близости между ним и артистами. У себя на квартире он никого из артистов не принимал. Характерный случай произошел с двумя артистками (женою Бериардо — тан­цовщицей и вольтижеркой и танцовщицей Жакомино). Они реши­ли поздравить с новым годом жену Чинизелли и отправились на квартиру с визитом. Им отворила горничная, пошла доложить. Чинизелли выслала артисткам два бутерброда и две рюмки вина. Те, конечно, повернулись и ушли.

Все денежные дела Чинизелли вел управляющий  Бераги.

Внешне Чинизелли был не слишком импозантен. Он прихра­мывал на одну ногу, один глаз у него был искусственный. Ло­шадей ему дрессировал дрессировщик Кардинали, работавший у него одиннадцать лет, и шталмейстер Петерсен, состоявший в труппе Чинизелли уже тринадцать лет.

У Чинизелли были прекрасные выезды. Особое внимание обращал на себя двухместный кабриолет, передний кузов которого был весь из стекла. Чинизелли правил им сам. Когда он проез­жал в нем по набережной в часы гуляний, то любопытные и вос­хищенные взгляды провожали его.

Жена Чинизелли была очень напыщена. Красотой она не отличалась; это была дородная, хорошо одетая, туго затянутая в кор­сет женщина. С артистами за руку она никогда не здоровалась, они удостаивались только небрежного кивка головой. Во втором ярусе у нее была ложа, которая никогда не продавалась.

Все, что было эффектного за границей, сейчас же появлялось в цирке Чинизелли. Специально для мадам Чинизелли были ку­плены в Гамбурге у Гагенбека редкостно-маленькие шотланд­ские пони с длинными гривами и хвостами. Чинизелли выводила их на манеж, они качались на доске-качелях, одна из них ходила по толстому канату, натянутому в пол-аршина над уровнем аре­ны, другая ходила по бутылкам, третья выбегала в клоунском колпаке и жабо и нарочито неудачно имитировала номера своих сотоварищей. Когда те прыгали через барьер, она бежала под барьер и т. д.

Был номер, в котором Чинизелли выезжала на арену в двух­колесной коляске (догкарте), убранной цветами. В каждом цветке скрывалась электрическая лампочка. Номер этот в программе назывался «Выезд на догкарте». По субботам в ноги Чинизелли ставилась корзина с цветами, она разбрасывала их публике, и аристократки из лож тянулись за ними и ловили их.

На  утренних  спектаклях   был  обычай  раздавать  детям  воздушные шары. Шары раздавались всем детям, кроме находившихся на галерке. Таким образом лишались игрушки как раз неимущие дети.

На всех спектаклях, следя за выполнением программы, всегда присутствовал сам Чинизелли или его жена. Труппа состоя­ла главным образом из иностранцев. Русских артистов было мяало. Иностранные артисты держались обособленно, дружа большею частью со своими соотечественниками. Товарищества в труппе не было. Если артисту нужна была помощь для выпол­нения номера, он обращался к униформистам, артисты же ни­когда друг другу не помогали.

Группа клоунов состояла из музыкальных клоунов братьев Костанди и буффонадных клоунов: Альперова и Бернардо и итальянцев Виланд.

В записной книжке отец отмечает, раздумывая, очевидно, над своим клоунским репертуаром, что по-разному относятся к одним и тем же антре и репризам в столице и в провинции. Часто то, что нравилось в провинции, не имело никакого успеха в столице, и, наоборот. Антре  «Кухарка», содержание которого сводилось к тому, что не будь кухарок, не было бы войска, так как не было бы солдат, никак не принималось в Петербурге, но вызывало «фурор» в провинции. Антре «Картошка» имело успех в Петербурге.

Клоун выходил и спрашивал:

—   Для кого нужна картошка?

Ему отвечали;

—   Для всех.

—   Нет, только для бедных.

—   Почему?

— Да потому, что богатые с бедных шкуру сдирают, а бед­ным ее сдирать не с кого, так они ее с картошки сдирают.

Как только мы обосновались в Петербурге и поселились на Фонтанке, в огромном доме, принадлежавшем, насколько я пом­ню, какому-то графу Игнатьеву, отец тотчас определил нас в подготовительную школу, помещавшуюся во дворе. В школе этой учились дети состоятельных, а частью и знатных фамилий. Их сопровождали гувернантки, они приносили с собой хорошие завтраки. У нас же ничего этого не было. Мы чувствовали себя несвободно, стеснялись. Однажды мы с Костей в перемену ста­ли  изображать  к удовольствию  всех   мальчишек  цирк,  ходили на руках, стояли на голове. Те начали подражать нам, падали, ушибались.

Кончилось тем, что заведующая школой попросила отца взять нас из школы «как неподходящих детей». Отец отдал нас тогда в начальную городскую школу. Здесь мы чувствювали себя среди своих и учились лучше. Утром до школы мы каждый день упражнялись дома под наблюдением отца. К девяти часам шли в школу.

С 12 октября в записной книжке отца — записи о забастов­ках: «Забастовка конки и электричества, пожалуй, заставит за­крыть цирк. Сборы действительно отчаянные, в городе настрое­ние приподнятое».

14 октября: «Во время второго отделения электричество на­чало тухнуть, еле докончили представление».

15 октября:  «Работали совсем без электричества при  одном газе — темнота ужасная. Могло бы быть хуже; не будь газа. Поч­ты до сих пор нет — это самое скверное».

17 октября: «Писем нет ниоткуда, хотя поезда уже начали ходить. Газеты уж пять дней не выходят, конки тоже нет».

22    октября запись:  «Газеты  вышли, электричество и   конки пошли» и в конце замечание:   «Газеты   переполнены   ужасными известиями о еврейских погромах на юге России».

23    октября отец пишет:  «Видел   на   Невском   море   народа, ждут похорон убитых при манифестации, но их уж похоронили».

29 октября у него записано: «Весь город в страхе за завтраш­ний день —говорят, вся кронштадтская черная сотня, кончив свое кровавое дело там, прибыла сюда и начнет свою операцию зав­тра. Город весь замер. Это в столице, — могу себе представить, что делается при подобном слухе в Геническе, Балте, Херсоне».

В начале  ноября опять  в  цирке  нет электричества  и  опять слухи   о  новой  забастовке  железных  дорог.   И тут  же  запись, указывающая на то, что даже в эти тревожные дни отец не пе­рестает заниматься с нами и следить за нашими занятиями: «Ми­тя наконец-то начинает понимать, как регулировать себя в воз­духе при прыжках в темпо»¹.

9 ноября он пишет: «Без газет скверно, да и с ними не луч­ше. Как прочитаешь про это море крови, невинно пролитой злы­ми людьми, и про этот океан горя людского, просто нутро пере­ворачивается, что не можешь хоть чем-нибудь помочь».

_________________________________________

¹ Прыжки  следующие  один  за другим.

Тут же рядом в конце ноября он насмешливо отмечает,  что пантомима «Илона» прошла «с крепким отсутствием ансамбля», что «беготни и суетни» на арене было «хоть отбавляй».

А 29 ноября пишет: «Получил от Бобрусова из Киева яркое описание всех ужасов, пережитых им во время беспорядков. Кровь стынет в жилах, ум отказывается воспроизвести, что там творилось, и тем более ужасно, что все это поощрялось теми, кем должно было быть предотвращено. Ужас, до чего мы до­жили!»

2 декабря запись: «Арестовано шесть газет за манифест со­циал-демократической партии. Впечатление сильное, все берут свои вклады и обязательно золотом».

Среди записей такая подробность: «Выступавший со львами Мориско Резчей за месяц выступлений получает от Чинизелли шесть тысяч рублей».

В это же время у отца постоянные нелады с Бернардо, и он отмечает, как трудно ему работать при пассивности в работе партнера. Все его желание — только дотянуть до конца сезона. Он дружит с клоуном Жакомино, пытается работать с ним, они начинают репетировать, причем отец не скрывает этих репети­ций от Бернардо, надеясь, может быть, таким образом воздей­ствовать на него.

В декабре записано: «Суматоха везде страшная, все запаса­ются съестными припасами. Говорят, теперешняя забастовка бу­дет продолжительная». «Про Москву в газетах пишут ужасные вещи». «Цирк не работает». «В Одессе с 13-го тоже закрыли». «Приехал из Москвы Клайнау и рассказывает ужасные вещи... Не поддается описанию все происходящее».

К концу декабря записи говорят о том, что жизнь вошла в прежнее русло, и вечерние, и утренние представления цирка полны.

За сезон 1905/6 года в цирке Чинизелли было постав­лено несколько пантомим. Наиболее оригинальной из них была «Карнавал на льду». Ставил ее балетмейстер Райзенгер. Ареда была застлана полом, изображавшим лед. Из-за границы выпи­саны были роликовые коньки, и в течение двух месяцев арти­сты и балет обучались кататься на них. Кроме того, была вы­писана  специальная  труппа роликовых  конькобежцев.

На арене развертывалось целое карнавальное шествие. Снег, сделанный из папиросной бумаги, падал с купола. Наверху по­ставлены были вентиляторы. Когда их пускали, снег крутился и взлетал, — получалось полнейшее впечатление бурана. В финаль­ной   сцене   появились   сани,   запряженные   оленями и   собаками, отчего получилось впечатление  полярной  зимы.  Денег   на   эту пантомиму затратили много, и она была очень эффектна.

Вторая пантомима, на которой стоит остановиться — «Победа Давида над Голиафом». Выступали в этой пантомиме дети, и только роль Голиафа исполнял взрослый артист. Детей-артистов было около ста человек. Частью это были дети цирковых арти­стов, частью дети, посторонние цирку. Занимался с ними Райзенгер по два-три часа каждый день. У него была своя система занятий. Он разбивал арену на клетки по номерам и заставлял ребят запоминать, с какой клетки на какую нужно им перехо­дить. Плохо было то, что он не говорил по-русски, и все его распоряжения передавал переводчик. 

Из фехтовальной школы были приглашены четыре преподавателя-фехтовальщика. Около сорока детей, в рыцарских костю­мах под музыку проделывали сложные фигуры. Все фехтоваль­ные номера были сделаны отлично, и зрелище получалось бле­стящее. Пантомима эта шла часто и в вечерние представления.

В этот сезон Чинизелли пригласил акробатов Геральдос. Это были первые акробаты, которые работали с подкидной доской. Потом их стали копировать остальные артисты-акробаты. Один из акробатов становился на конец подкидной качающейся дос­ки, другой прыгал с пьедестала на другой ее конец, своею тя­жестью давал толчок первому, и тот делал сальто, в воздухе.

Под конец сезона была дана борьба лучших борцов Европы и России. О борьбе, о том, как она велась, я буду писать даль­ше, пока же приведу запись отца о событии, взволновавшем всю Россию. 7 марта 1906 года отец записывает:

«До боли грустное впечатление сегодня произвело на меня и на всех окружающих «сообщение» в газетах «о расстреле лей­тенанта Шмидта в Очакове».

Запись, как и все записи отца, очень короткая, но то обстоятельство,  что отец записал это событие, показывает, как совре­менники лейтенанта Шмидта переживали  его  гибель.

Сезон окончился. Отец и Бернардо получили приглашение на следующий сезон опять работать у Чинизелли. Отец решил летом ехать гастролировать без нас в Сибирь, в цирк Соболев­ского. Мы сняли квартиру в Петербурге, сдали из пяти комнат две, отец купил кое-какую обстановку и уехал в Сибирь.

Мы остались одни. По утрам под наблюдением матери мы репетировали, остальное время или гуляли в Летнем саду, или ловили рыбу в Фонтанке. Однажды, гуляя во дворе, я заметил девочку лет девяти, которая горько плакала. Я подошел к ней и спросил, в чем дело. Она рассказала мне, что у отца ее шла кровь горлом, что ей придется сегодня вместо него торгавать   газетами,   что   она   не   справится,    и    это   его,   наверное, огорчит.

Я задумался над ее рассказом и решил помочь ей. Позвал на помощь Костю, рассказал ему, в чем дело, и мы втроем отправились в экспедицию. Дождались выхода газет, разделили их на три части и начали торговать ими. Я старался во-всю, кри­чал во все горло, а когда торговля стихала, клал газеты на тротуар, делал курбеты, становился на руки, перебирая в воздухе ногами, делал колесо, словом, всячески старался обратить на себя внимание публики. Таким способом я очень скоро рас­продал все газеты, перебежал на другую сторону, где стоял Костя, подскочил к нему, взял его на плечи и скоро у него то­же не осталось ни одной газеты. Мы нашли Марусю (так звали девочку), помогли ей продать ее пачку и бросились в экспеди­цию, чтобы достать еще газет. Достали еще кипу, и я с преж­ним азартом бегал по Литейному, по Симеоновской улице и у Симеоновского моста, крича во все горло «Вечерние Биржевые, пять копеек!»

И вдруг — о, ужас! Вижу — стоит мать с каким-то полковни­ком и протягивает мне пятачок, чтобы купить у меня газету, а тут еще Костя подлетел со своей пачкой. Мать посмотрела на нас и велела нам итти домой. Мы покорно отдали Марусе остаток газет и побрели на квартиру. Мать позвала дворника. Нас раз­ложили в кухне на скамейке и выпороли. Я переживал порку с огромной обидой, — ведь я же не для себя торговал. Я хотел помочь Марусе, у которой отец болен чахоткой, и за это меня бьют. Я долго потом плакал, проклиная свою судьбу, и возму­щался тем, как несправедливо со мной поступили. Костя же стал упрекать меня, что из-за меня и ему попало.

Несколько дней нас не пускали гулять. Мы только из окна смотрели, как другие дети гуляют во дворе и играют. Маруся рассказала нам через окно, что очень плакала, когда узнала, что нас наказали, что она купила нам конфет, да только не знает, как нам их передать. Я опустил ей из окна веревочку, и мы на веревочке втащили конфеты наверх. Никогда еще я не ел более вкусных конфет и сразу радостно настроился, хотя боль от порки еще далеко не прошла.

Отец четыре месяца пробыл на гастролях и вернулся в Петер­бург только в сентябре. Привожу несколько дословных записей отца о Сибири.   

«Тюмень. Грязь классическая, и в центре ее стоит наше учре­ждение на базарной площади. Город очень напоминает Иваново-Вознесенск. Этим все сказано. Примечательности здесь: грязь и полное заселение города отбывшими свой срок каторжанами и ссыльными, впрочем, как мне показалось, довольно симпатичны­ми личностями (конечно, не все)».  

20   июня: «Был в бане, ну и баня! Господи, куда я попал, ни­когда в жизни не мог бы предположить, что на свете существует что-либо подобное. Получил приглашение на танцевальный ве­чер в клуб, думаю побывать».

21   июня: «Взял сезонный билет в клуб за три рубля и сегод­ня рервый раз посетил клуб. Впечатление самое лучшее. Хотя и тесное помещение, но чистенькое и кухня очень недорогая и при­личная. Играл в штос и затем в мокао. В обе игры выиграл тридцать восемь рублей. Заплатил три рубля штрафу и три рубля за билет и ужин. Это — клуб, где бывает аристократия».

Омск, 27 августа:  «Посетил вчера почтово-телеграфных чи­новников в общественном собрании. Здание общественного соб­рания большое, ничего. Кухня отвратительная. На вечере преоб­ладали всевозможных цветов рубашки на выпуск, уснащенные кругленькими словечками кабацкого пошиба. В общем впечат­ление отвратительное».

Записи эти рисуют застойную провинциальную жизнь сибир­ского большого города, где единственным развлечением и ме­стом сбора обывателей были два клуба с картежной игрой и бу­фетом.

13 сентября отец вернулся в Петербург. 15-го состоялось от­крытие в цирке Чинизелли сезона 1906—7 года.

На этот раз преобладали в труппе русские артисты, так как из-за недавних революционных событий заграничные артисты боялись ехать в Россию. Чинизелли ангажировал наездниц Гамсакурдия—Валю, Клару и Тамару, наездников Орлова и Пашу Федосеевского и, высшую школу верховой езды Ренрова.

Наибольшим успехом у публики пользовались музыкальные клоуны, англичане братья Вебб. За весь номер они говорили только два слова. Были они уже стариками и всеми музыкаль­ными инструментами владели в совершенстве. Придешь в цирк — и всегда застаешь их играющими то на том, то на другом ин­струменте. Были они очень молчаливы и даже между собой говорили редко.

Чинизелли настоял, чтобы отец позволил мне учиться ездить верхом. Он хотел, чтобы я выступил  в   номере «Почта»,   Номер состоял в следующем: выводили двух понек, я становился двумя ногами на первую и вторую, поньку и, держа вожжи в руках, проделывал круг, потом- останавливал лошадей. Выводили еще четырех лошадей, потом еще двух, за ними еще четверку, и каждый раз мне давали вожжи и я правил всеми лошадьми, На поньках была очень красивая упряжь с бубенцами, бубенцы звонили, и номер получался эффектный. Я репетировал двад­цать дней и потом удачно дебютировал в роли почтальона, разъезжавшего на двенадцати поньках.

В этом же сезоне удачно выступила первый раз в пантомиме «Рыцарь-пастушок» моя сестра Олимпиада.  Она исполняла главную роль рыцаря-пастушка.

B течение сезона было много интересных номеров. Поражали публику и артистов двенадцать факиров-индусов, которые проделывали на манеже совершенно невероятные вещи. Они брали горшок с землёй, в землю сажали семечко, и на наших глазах и на глазах, публики из семечка вырастало деревцо. Приносили корзину, в нее с трудом помещался взрослый человек, корзина закрывалась. Ее пронзали  шпагами и  пиками всю насквозь.  Не было буквально места,  откуда бы не торчала шпага или  пика, прошедшая сквозь корзину. И когда корзину открывали, из нее целым и невредимым вылезал посаженный туда человек. Чело­век этот (один из факиров) вкладывал   в   орбиты   своих  глаз крючки; на веревки, подвешенные к крючкам, прикрепляли  два ведра воды, он поднимал их и носил по арене.

Прекрасными артистами были девять полетчиков Рассо. По­средине цирка был устроен турник. Работа чередовалась: то ле­тали шесть полетчиков, то работали на турнике три турниста. Выходило так, что зритель видел все время «летающих» людей: либо был полет крест-накрест, что тогда было новинкой, либо работа  на турнике.

В ноябре в труппу Чинизелли вступил как жокей Васильямс Соболевский. Русские артисты группировались отдельно, придер­живаясь своих, иностранцы жили обособленно, очень расчетливо, сберегая каждую заработанную копейку. Наши же по субботам собирались в греческой столовой, устраивали по очереди ужины, кутили, как говорится, «на все медные». Ужины бывали с изряд­ной выпивкой и частенько заканчивались скандалами. Скандалы происходили всегда на почве споров по поводу работы: других тем для разговоров среди артистов не было.

Отец очень дружил с Соболевским. Он бывал у нас со своей семьей, мы ходили к ним. Отец когда-то работал с Соболевским в цирке Таурика вo Владикавказе, потом Соболевский, спасаясь от военной  службы, уехал за границу. Через  некоторое время, благодаря содействию одной  «высокой»  особы,  получил разрешение вернуться на родину.

В Петербурге на рождество, и на масленицу устраивались большие гулянья в манеже. В течение рождественской недели там работай цирк Лапиадо. Чтобы конкурировать с манежем, Чинизелли объявил в афишах, что каждый посетивший цирк ребе­нок получает подарок-игрушку. Игрушки раздавались по местам, и ценность их зависела от стоимости билета.

Благодаря этому сборы у Чинизелли все время были хорошие.

Мы ходили в манеж смотреть цирк Лапиадо. Труппа была прекрасная. Женою Лапидо была превосходная наездница Ольга Сур. Сам он был выдающийся геркулес-атлет. Он сумел облаго­родить эту работу. Я помню его отчетливо. На арену выходил смуглый красавец в тоге с золотым венком на голове. Сложен он был изумительно, работал очень красиво с тяжестями и жи­вым весом.    

Хотя оба цирка стояли близко друг от друга, и тут, и там бы­ли битковые сборы.

Приблизительно в январе 1907 года в цирке Чинизелли дебю­тировал человек-феномен Унтен, артист без рук. Отец в записной книжке пишет об артистической игре Унтена на скрипке и иа трубе без рук ногами, причем отмечает, что чувство жалости к нему как к калеке под впечатлением его игры сглаживается. Но­мер этот очень нравился публике.

Громадная реклама была выпущена по поводу номера «Полет живого человека из пушки. Человек-снаряд». Первый раз этот но­мер дан был 13 февраля. Цирк был полон. На сцене поставили громадную осадную пушку. Вышел артист, отработал ряд упраж­нений на трапеции, затем им зарядили пушку. Раздался выстрел. Артист вылетел из пушки, пролетел через весь цирк над растяну­той сеткой, по дороге прорвал два или три обруча, заклеенных бумагой,  и упал  на сетку.

Отец в своей   записной   книжке   иронически  оценивает   этот номер: «Полет из  пушки  оказался лишь   рекламным  номером - работы никакой».

Любопытно отметить, что владельцем этой пушки был англи­чанин. У него было несколько аттракционов. Сам он не работал. Из пушки вылетал поляк Калиновский. Калиновекий снял у нас комнату и рассказывал, что англичанин очень богат, получает по сто пятьдесят рублей в день за свои аттракционы. Калиновскому же он платил за работу всего триста рублей в месяц. У англи­чанина было несколько номеров, с которыми разъезжали его жена и брат. Сам он никогда не был артистом, но, у него были большие деньги, на которые он покупал всякие новинки. Но­винки эти он развозил по разным городам и странам и нанимал людей,  чтобы выполнять  их.

Весною отец повел нас в Народный дом, чтобы показать нам пьесу «80 дней вокруг света». По грандиозности постановки я  никогда ничего подобного (не видел ни в одном театре. В пьесе было двадцать картин. Декорации и бутафория были изумитель­ные. Надо было видеть, как были сделаны бутафором итальян­цем Кроче слон и ползущие по сцене змеи. Декорации менялись с необыкновенной быстротой. Только погаснет свет, ты расстал­ся с севером, на котором только что был, и переносишься в тро­пики, видишь обезьян, змей, слонов.

Из актеров я запомнил одного — ныне здравствующего заслу­женного артиста Розен-Санина.

Я не мог никак забыть того, что видел в Народном доме, и просил отца еще раз повести нас туда. Отец исполнил мою просьбу, и мы видели еще «Вий», «Дети капитана Гранта», «Ге­нералиссимус Суворов» и «Осаду Ростова». Из всех этих поста­новок мне больше всего понравился «Генералиссимус Суворов». Чортов мост и переход Суворова через Альпы были сделаны превосходно. На сцене изображен был настоящий водопад.

Эти зрелищные пьесы пользовались большим успехом.

На первой неделе поста англичанин, которому принадлежал аттракцион «Человек-снаряд», предложил Чинизелли новый аттракционный номер «Прыжок смерти». Приготовили большие плакаты, на которых изображены были люди в черных балахонах со светильниками в руках и среди них — бледный молодой чело­век с изображением черепа на груди. Когда пошли подписывать афишу, в градоначальстве заявили, что без просмотра номера афиша подписана не будет. Чинизелли пришлось согласиться на просмотр. Номер заключался в следующем:

Внутри купола цирка была повешена квадратная доска аршин около пяти. Под доской был сделан мостик и круг с двумя ручка­ми. К кругу от доски шли тысячи тоненьких (не толще спички) резинок. Артист, выполнявший номер, должен был стать на мо­стик, взятьея за ручки круга и броситься с купола на арену. Своею тяжестью он растягивал резину и, дойдя до земли, по сигналу должен был выпустить ручки круга и остаться на арене. Круг же с силой летел обратно в купол, ударялся о доску и производил   выстрел.   Главное  в   номере было  во-время  отпустить ручки круга, чтобы остаться на земле и ие улететь обратно вверх.

Внизу на арене стоял наблюдающий, давал в нужный момент выстрел, прыгнувший разжимал руки и оставался на арене, круг же с шумом летел обратно в купол.

В день просмотра собрались артисты, приехал из градона­чальства чиновник, который потребовал, чтобы номер был по­казан весь целиком, т. е. чтобы дан был выход под музыку и затем весь номер. Как потом выяснилось, градоначальник обратил внимание на плакат, изображавший монахов со свечами, и боялся, чтобы не было, богохульства.

Начали репетицию. На арену вышли четыре униформиста, одетые в черные балахоны. Лица их закрывали капюшоны, в ру­ках они держали зажженные свечи. Выход был сразу запрещен. Англичанин растерялся, стал говорить о важности эффектного начала номера, но чиновник не стал с ним разговаривать.

Артист, выполнявший номер, влез наверх, стал на мостик. Англичанин дал ему сигнал, что все в порядке: приготовься. За­тем крикнул: «Прыгай».   

Артист прыгнул. Тело стремглав полетело вниз, но когда оно достигло земли, сигнального выстрела не последовало, артист не выпустил ручек круга, его рвануло и потащило вверх. Он ударился головой о мостик, и ему размозжило череп. Его под­нимало и опускало несколько раз. В цирке начался переполох. Женщины, артистки, кто лежал без чувств, кто кричал. Полиция попросила всех покинуть зрительный зал. Началось следствие. Чинизелли пустил в ход и деньги, и связи, чтобы замять дело. На следствии выяснилось, что англичанин так растерялся от при­казания убрать униформистов в балахонах и со светильниками, что забыл взять револьвер, потому-то он и не дал сигнального выстрела. Когда тело артиста стали снимать с круга, то пришлось подрезать пальцы рук: он так судорожно вцепился в ручки кру­га руками, что разжать их не было возможности.

Два дня цирк был опечатан. Артисты поволновались, но по­степенно толки об этом несчастном происшествии стали затихать. Дело замяли. Ha первой неделе великого поста цирк по тради­ции, создавшейся несколько лет назад, открылся чемпионатом французской борьбы.

Вначале чемпионат не делал сборов, так как не было Поддубного, который заканчивал борьбу в Берлине. По приезде Поддубного интерес к борьбе поднялся, и цирк, как всегда, был по­лон.

В те годы был расцвет борьбы. Особенно увлекался ею граф Рибопьер. Он проводил в цирке целые дни и добился того, что борьба была разрешена и на четвертой неделе поста, когда все другие увеселения были закрыты. Он доказал, что борьба не зрелище, а спорт. Борьба была разрешена, только без сопро­вождающей ее обычно музыки. 

24 марта отец записывает: «Вот тебе и правда. Весь актерский мирок России, сколько ни ратовал и в печати, и на разных съездах, и просто лезли во все щели всех возможных министерств, но все тщетно! Тогда как наш сиятельный граф Рибопьер одной поездкой к товарищу министра Макарову разрубил этот гордиев узел...» «...сразу признали, что борьба — не зрели­ще, а спорт…» «...нам, артистам, от этого не легче, но авось в будущем удастся выхлопотать эту спорную четвертую неделю».

Цирк Чинизелли делал битовые сборы, а артисты ничего не получали. Весь пост как нерабочее время лежал всей тяго­той невольной безработицы на артистах. Самое же обидное было то, что, когда приходила пасха и представления шли два раза в день, артисты получали свою обычную плату. Артисты го­рестно говорили, что это «закон капитала» и итти жаловаться некуда». Такие же порядки оплаты были и в театрах, об этом свидетельствует запись отца по поводу его разговора с артистом императорских театров Давыдовым.

30 марта: «Говорил с Давыдовым (императорским)¹ о пла­чевном положении артистов вообще, а цирка в особенности. Он вполне согласен со мной».

Давыдов часто один, а иногда и с Варламовым² бывали в цирке и подолгу засиживались в клоунской уборной. Они инте­ресовались клоунским репертуаром и реквизитом. Часто антракт кончался, а они все сидят, беседуют и идут в зрительный зал только тогда, когда должен быть клоунский выход.

Вторую половину сезона семье нашей не повезло: все мы перехворали, особенно часто хворала мать. Доктора советовали ей немедленно переменить климат. Чинизелли предложил отцу ра­ботать у него следующий сезон, но отец сказал, что из-за нездо­ровья жены ему придется покинуть Петербург.

Мы доживали в столице последние дни. Отец решил распро­дать обстановку и опять начать скитальческую жизнь в провин­ции.

___________________________________________________

¹Давыдов В.  Н., артист  (настоящая фамилия Горелов).   1849—1925.

Ученик артиста И. В. Самарина. Работал с огромным успехом в провинции. В 1880 году принят на сцену Александрийского театра. С 1889 года работал как преподаватель в Петербургском театральном училище. Роли: городни­чий, Подколесин, Хлестаков, Расплюев, Бальзаминов и другие. Получил звание народного артиста Республики.

²Варламов К. А  (1848—1915).  Сын    композитора.    Выступать    начал    в
Кронштадте, в труппе А. М. Читау. Восемь лет играл в провинции.  Стараниями артистов Нильского и Сазонова получил в 1875 году дебют в Алек­сандрийском театре и был принят в труппу. В его репертуаре до шестисот сорока ролей.  Был великолепен в  комических  ролях   шекспировских пьес,

Цирк закрылся. Отец и мать передали квартиру, распродали обстановку, и мы  покинули Петербург.

Отец подписал на шесть месяцев договор с Соболевским. Первым городом, где предстояло начать работу цирку, был Челябинск.

С нами ехали акробаты Жаколино, которых Соболевский то­же ангажировал в свой цирк.

В Челябинске пришлось первую ночь ночевать у директора, так как отец никак не мог найти квартиры. Дебют отца прошел очень хорошо. Особенно, понравилась его вставка в репризу по поводу Пуришкевича, который был за свои выходки лишен на пятнадцать  дней   права   посещать заседания    Государственной думы   .

После дебюта отец был приглашен на ужин, и мы его два дня не видали. Язвой Сибири была пьяика. У матери на этой почве начались с отцом недоразумения. Отец понимал вред водки.

9 мая он записывает: «Общая сибирская проклятая язва — пьян­ство — начинает прививаться; и у нас в цирке. Как ни избегай ее, а все-таки  заставят глотнуть этого проклятого зелья. Пьянство развито страшно».

Странно было после большого петербургского цирка работать под шапито. Казалось, что ты не в цирке, а в балагане. И в то же время, все было проще, не было натянутости, легче дышалось. Представления шли стройно: труппа подобралась замечательная. Почти все артисты были от Чинизелли. Сам Соболевский и Паша Федосеевский были наездниками, Клара Гамсакурдия — наездницей. Из акробатов приглашены были Жаколино.

Артисты цирка сами во время спектакля поддерживали дис­циплину, в этом смысле воздействия на них не требовалось ни­какого. Необходим был только режиссер, который бы следил за подачей во время реквизита и своевременной его уборкой. Помогали это делать и артисты. Обычно артист уже за два но­мера до своего выхода стоит одетый, наблюдает за порядком спектакля, помогает униформе, подсказывает через занавеску, что нужно  подать  или  принять у работающего  артиста.

В Челябинске отец очень много занимался с нами, пользуясь тем, что  манеж часто бывал свободен. Мы с Костей готовили акробатический номер. Когда отец был трезвым, мы очень любили заниматься с ним, он нам много рассказывал, показывал и был очень терпелив. После выпивки он приходил в раздражи­тельное состояние, и нам от него изрядно доставалось.

Скоро в цирк Соболевского приехал ириглашенный им клоун Щербаков. Это был соло-клоун. Он читал стихи, выступал с ре­призами на злободневные темы. Как соло-клоун он был очень хорош, только, к несчастью, сильно пил.

Затем приехали борцы, и открылся чемпионат французской борьбы. Сначала борьба не делала сборов, но постепенно азарт возрастал. Публика делала ставки на борцов, как на лошадей в тотализаторе. Последние дни борьбы цирк был переполнен. Цены на билеты были настолько повышены, что галерка стоила пять десят копеек. В эти дни на барьере сидели урядники с винтовка­ми, направленными на публику, потому что бывали случаи, что публика лезла на манеж, отстаивая своих фаворитов.

Фаворитами были Бесов,  Мартынов  и Корень.

Перед раздачей призов в городе появился легендарный бо­рец де-Фос. Он наводил ужас на жителей и своей фигурой и фан­тастическим обжорством. Внешний вид его был жуткий. На нем было надето штук пятнадцать жилеток, а поверх них армяк. На голове красовался извозчичий цилиндр, на ногах были высокие резиновые боты, в руках железная палка. Он приезжал в какой-нибудь город, выходил из вагона поезда и сейчас же направлялся  в вокзальный буфет. Там, по рассказам, он съедал к ужасу буфет­чика штук пятьдесят бутербродов, целую телячью ножку и выпи­вал неимоверное количество чая или пива. Потом спокойно ухо­дил, ничего не заплатив, садился в пролетку и приказывал везти себя в ближайшую лучшую гостиницу. Если швейцар ему гово­рил, что свободного номера нет, он отправлялся сам искать сво­бодный номер. Отыскивал его, занимал, требовал сейчас же два или три самовара и еды. Если ему не подавали, он шел в буфет, брал там все, что имелось, уносил в свой номер, запирался там и рычал как зверь. Многие из живущих в гостинице, узнав, что приехал де-Фос, бросали занимаемые ими номера и переезжали в другую гостиницу, чтобы не встречаться с ним. Силой с ним справиться было невозможно. Если вызывали полицию, он в от­местку ломал все, что ему попадалось под руку. Те, кому при­ходилось иметь с ним дело, предпочитали откупаться от него. Приносили  ему еды  и денег с условием, чтобы  он переехал в другую гостиницу. В другой же гостинице, ему давали деньги с условием, чтобы он к ним не въезжал.

Многие утверждали, что такой манерой своего поведения де-Фос нажил большие деньги. Рассказывали, что он окончил гимназию, что не раз его сажали в сумасшедший дом, но что он всегда бежал оттуда. Словом, легенд о нем ходило много, а прав­ды никто по-настоящему не знал. Он приезжал в город, где ра­ботал цирк, принимал участие в борьбе и делал большие сборы. Боролся он приемами русско-швейцарской борьбы на-поясах. Рубашку никогда не снимал и трико во время борьбы не на­девал.

Де-Фос предложил Соболевскому выступить у него в цирке. Договорился, что за каждое выступление получает пятьдесят руб­лей. В первый же вечер он уложил одного за другим трех борцов, правда, не очень сильных. Через несколько дней был назначен бе­нефис борца Корня. Афиша была широковещательная. Объявле­на была борьба Корня с быком. Перед самым выходом бенефици­анта исправник, но инициативе земского начальника, запретил борьбу с быком. В цирке поднялся невероятный шум. Публика требовала объявленную борьбу. Земскому начальнику пришлось уйти, и борьба состоялась. После борьбы с быком Корень бо­ролся с де-Фосом, и де-Фос положил его. Корень потребовал реванша ввиду того, что он боролся уже усталый.

Борьба с быком происходила так. На арену выводили быка. Борец брал быка за рога и должен был повалить его. Сделать, это мог не каждый борец, на это нужна была особая сноровка.

Борьба закончилась, цирк собирался переехать в Вятку. Ша­пито было уже снято, в два часа нужно было вести на вокзал лошадей и грузить багаж. В двенадцать часов стало известно, что вагонов нет, что их подадут только завтра. В это время к Соболевскому подошел де-Фос и   сказал:

—        Дашь мне сто рублей,  я сделаю полный сбор. Играть бу­дем без крыши, под открытым небом. Иди в типографию и зака­зывай  афишу.  Пиши:  «прощальный  бенефис  де-Фоса.  Француз­ская борьба де-Фоса с Мартыновым.  Де-Фос будет бороться в трико».

Соболевский согласился. Афиша была готова в три часа. Ее сейчас же расклеили по городу. До борьбы дали несколько номе­ров партерного характера. Цирк был полон до отказа. Публика жаждала видеть де-Фоса в трико. Первое отделение прошло. Соболевский вошел в уборную де-Фоса и спросил его:

— Почему же ты не (раздеваешься?

Де-Фос ответил, что и не подумает раздеватыся, а будет бо­роться в рубашке, как всегда.

— А как же афиша? — с недоумением спросил Соболев­ский. — Публика убьет нас за обман.

— Не бойся,  директор, с публикой буду говорить я сам; ты этого не касайся. Давай условленные сто рублей,   а там не   твое дело.

Перед борьбой де-Фос вышел на арену,  поднял вверх  руки и сказал:

- Уважаемые господа и  госпожи,  ввиду того, что во всем Челябинске не нашлось на мою фигуру трико, я буду бороться в рубашке, а кто хочет видеть меня голым, пусть пожалует за мной.

Де-Фос пошел в уборную, публика повалила за ним валом. Он вошел в уборную, прикрыл дверь, просунул в нее свой цилиндр и сказал: «Кто хочет видеть меня голым — гони деньгу».

В цилиндр полетели деньги. Когда денег набралось изрядное количество, де-Фос распахнул дверь, сорвал вешалку и давай размахивать вешалкой и ругаться. Кой-кому и попало. Де-Фос выдавил заднюю стенку уборной и скрылся

Директор и артисты, бывшие в цирке, едва спаслись. Рассви­репевшая публика не оставила целой ни одной скамейки, раз­била все фонари. Был вызван наряд конной полиции, который разогнал громивших цирк людей.

На другой день мы уехали. Через несколько станций от Челя­бинска на платформе мы увидели де-Фоса. Он очень смеялся над случившимся. Больше мне его никогда не приходилось встречать. Хотя он своими похождениями  гремел и потом на всю Россию.

30 мая мы приехали в Вятку. Ливмя лил дождь, грязь — неопи­суемая. Сборы в Вятке были очень слабые. Говорили, что нам ме­шала оперетта под антрепризой Левицкого. Но и в оперетте сбо­ры не превышали ста рублей за вечер.

От 3 июня у отца характерная запись, рисующая самодурство и невежество провинциальной администрации: «По случаю рос­пуска Государственной думы местной администрации очень хо­телось запретить нам играть. Наконец, все-таки удалось убедить ее, что пока еще цирк ничего общего не имеет с Государствен­ной думой».

В «Вятском крае» появилась по поводу цирка недоброжела­тельная заметка. Во время представления один из клоунов, поль­зуясь тем, что в цирке присутствовал редактор газеты, прошелся насчет написавшего заметку корреспондента. Через несколько дней. «Вятский край» поместил статью ругательного характера. Тогда клоуны с арены начали «крыть» газету. Публике остроты нравились, что было удивительно, так как газета считалась про­грессивной.

Сборы продолжали быть плачевными. В кассе бывало за ве­чер по сорока рублей. Дирекции после долгих хлопот удалось получить разрешение на устройство «подарков». «Подарки» были единственной надеждой закончить кое-как гастроли в Вятке.

18 июня отец записывает: «Первый раз подарки. Сбор более четырехсот рублей. Я наблюдал, с каким лихорадочным трепетом вылезла вся серая масса из своих насиженных берлог. Прямо-та­ки — звери, кажется, Шаляпин с Собиным не потянули бы так, как два медных самовара. Звери, право,  звери».

Дирекция запретила клоунам во время их выступлений затра­гивать газету «Вятский край», чтобы она не начала нападать на подарки. Несмотря на это, в газете каждый день писали по по­воду цирка, жаловались, что жители тащат последнее барахло в ломбард, чтобы только купить билет в цирк на подарки.

Сборы в цирке доходили за вечер до восьмисот рублей. Не­ожиданно по приказу губернатора подарки были запрещены. Тогда сборы сразу упали. Стало ясно, что в Вятке цирку делать нечего. Решено было ехать в маленький городишко, вернее, село Слободское.

Слободское было расположено на реке, на другой стороне был прекрасный бор. В Слободском я впервые понял, что такое природа, сбор грибов, рыбная ловля и просто лес, когда он тя­нется на много верст и ты в нем один. Несмотря на то, что мы с Костей много репетировали, мы каждый день приносили огром­ные корзины грибов.

Цирк произвел на жителей большое впечатление, но сборы были неважные, и все ждали подарков. Дирекция добилась раз­решения от исправника устроить подарки, с условием, чтобы не было афиш. Перед цирком и по городу было повешено несколь­ко больших плакатов, извещавших о подарках. Несколько дней цирк был переполнен. О подарках узнал, однако, вятский губер­натор и запретил их. Исправник получил от него большой наго­няй. Мы дали несколько представлений и уехали в Пермь.

Жители Слободского провожали нас. Пароход отходил ра­но в семь часов утра, а на берегу стояла большая толпа слобо­жан. Мы отошли от пристани под звуки оркестра.

Переезд из Вятки в Пермь мы  сделали  по  железной дороге.

Перед самою Пермью Костя, желая помочь матери, раздроби себе дверью палец. В Перми мы с матерью поехали в щирк, а отец повез Костю с вокзала в больницу.

Цирк в Перми начал работать 4 августа. Здание пермского цирка — деревянное под железной крышей. Сбор полный. Отзы­вы о работе артистов в местной газете прекрасные. Дирекция, видя, что цирк посещается охотно, старалась разнообразить про­грамму. Из гастролеров выделялись капитан Гипсон и дрессиров­щик Донской с говорящей собакой. Мексиканец Гипсон замеча­тельно метко стрелял из винчестера. Он клал на голову своего пятнадцатилетнего сына яблоко. На расстоянии иолуаршина от яблока находилось обручальное кольцо. Он через кольцо попадал в центр яблока. Сын держал перед доской руку с растопыренны­ми пальцами, и он попадал в доску через промежутки между пальцами. С изумительным искусством бросал лассо и метал ножи, демонстрируя навыки «мексиканских ковбоев».

Говорящая собака поражала публику. Многие были уверены, что собака действительно говорит. Донской был очень ловкий вентролог-чревовещатель. Он приучил собаку сидеть на задних лапах. К нижней ее челюсти была привязана крепко, но незамет­но, черная нитка. Донской чревовещал и в то же время тянул за нитку, отчего собака двигала челюстью. Старался Донской го­ворить не очень разборчиво, и получалось впечатление, что го­ворит собака. Во время одного из его выступлений на барьере показалась неожиданно кошка. Собака была фокстерьер, фокс­терьеры же не выносят кошек. С быстротой молнии собака сос­кочила с тумбочки, на которой сидела, и помчалась за кошкой. В публике гул стоял от смеха, особенно смеялись артисты. Дон­ской, так и не мог докончить номера.

На одном из первых представлений клоун Щербаков был на­веселе и выступил с репризой, которая очень рассмешила публи­ку, но не понравилась полиции. Щербаков рассказал, что гулял утром по городу и на одной из улиц увидел толпу народа. Ока­залось, что в грязи тонет околоточный надзиратель. Люди су­етятся, стараются помочь ему вылезти. Кто-то принес веревки и доски. Ничего не помогает. Тогда Щербаков подошел будто бы поближе и спрашивает: «в чем дело?» Ему отвечают: «Да вот околоточный надзиратель завяз в грязи и не может вылезти». Тогда Щербаков сказал: «Напрасно стараетесь, покажите ему три рубля - он сам из любой грязи вылезет».

Реприза имела большой успех. Но, как пишет отец: «Щерба­ков с первого абцуга обратил на себя внимание полиции. После представления его разыскивал пристав». 9 сентября отец записы­вает: «Бедняге Щербакову не везет. Полиция за каждую малость, его преследует. Он отчасти сам виноват, вооружает ее против себя». 10 сентября запись о том, что «губернатор под страхом закрыть цирк запретил дирекции ставить бенефис Щербакова. Работать же до жалованья разрешил, под расписку — ни звука не говорить на политические темы, а то из цирка в тюрьму».

Я привожу эти записи, чтобы показать, в каких условиях работали в то время артисты цирка. Главным образом условия эти от­ражались на работе клоунов, так как они были единственными артистами цирка, которые говерили с арены.

23 сентября состоялось последнее представление в Перми, цирк погрузился на пароход и отправился в Казань. Погода сто­яла прекрасная, и трое суток, проведенных на пароходе, были для нас праздником.

На первом представлении в Казани у отца получился конфликт с полицией. Шел номер «акробатические качели». Из комбинации тел клоуны делали качели. Партнер отца спрашивает его: «Ну как качается?» Отец отвечает: «Как наша конституция»,

«Дежурный   пристав  4-й   части, — записывает отец, — заявил претензию на меня директору за фразу — конституция. Вот и раз­берись: что можно в Питере при министрах, того нельзя в Казани при приставе 4-й части». Запись от 30 сентября   гласит:   «Брат вчерашнего пристава сегодня дежурил и привез от полицмейстера приказание под ответственностью   немедленной высылки  из го­рода и закрытия цирка ни слова не говорить на политические те­мы. Интереснее всего то, что вся наша администрация на стороне полиции. Получается отвратительное положение: полиция молчит — дирекция хвалит, полиция протестует — дирекция порицает».

Приведенные мною выписки очень характерны и ярко рисуют ту общественно-политическую обстановку, в которой шла рабо­та клоунов.

В Казани мы закончили работу поздней осенью. Начались хо­лода, выпал снег, а мы все еще работали. Администрация выхло­потала разрешение устроить пять представлений с подарками. Тогда весь реквизит, вещи артистов и лошадей отправили в Са­мару. Артисты оставили себе только легкий багаж. Мы с матерью уехали вперед, отец остался доигрывать последние пред­ставления в Казани.

Цирк в Самаре еще не был готов. Строился он местными бога­чами-рыбниками братьями Калиниными. Здание было каменное и по тому времени для провинции грандиозное.

Открытие цирка состоялось только 1 декабря. Сорок дней труппа была в бездействии, так как полицмейстер все время на­значал какие-то комиссии и подкомиссии для осмотра цирка. Делал он это потому, что дружил с державшим в Самаре театр антрепренером Чужбининым и оттягивал открытие цирка, кото­рый, конечно, был конкурентом театру.

Наконец, полицмейстер назначил испытание крыши цирка. Крышу нагрузили тысячепудовым грузом, она его выдержала. Губернатор разрешил открыть цирк, полицмейстер же подписил афишу в день открытия только в четыре часа дня.

Долгожданное открытие цирка состоялось. Директора и братьев Калининых встретили шумными аплодисментами. Во вре­мя своего номера отец сказал: «Кто мог подумать, что малень­кая рыбка может построить такое здание». Отец намекал на строительство цирка рыботорговцев Калининых.

Последнее время отец стал пользоваться злободневными те­мами, беря и выискивая их из газет. Публике это очень нрави­лось.

На втором спектакле в антре отец прошелся по поводу самар­ского депутата Челышева. Намек его вызвал бурные рукоплеска­ния всего цирка. Отец целую минуту должен был ждать, пока публика успокоится. Когда же отец упомянул о кадетском депу­тате Родичеве, исключенном на пятнадцать Заседаний из Госу­дарственной думы, публика так наэлектризовалась, что все антре начинались и кончались громом аплодисментов.

У отца опять появилось много друзей», и он с горечью запи­сывает: «Откуда и старые и новые знакомые взялись? И ужины, и шампанское. А то сорок дней ни одного чорта не видно было. Вот она, минутная слава артиста, Все и все для тебя, пока ты наарене, вне ее хоть с голоду умри».     

Политические вставки и злободневные темы, не прошли отцу даром. На шестом представлении перед самым выходом ему было заявлено: «Под ответственностью высылки из города в двадцать четыре часа не касаться ни общеполитических, ни местных тем...»

Отец пишет: «Заявление неожиданностью меня обескуражило, повлияло на весь ход сегодняшней работы. Антре прошло отвра­тительно».

7 декабря отец объясняется с полицмейстером: «По мнению его, — пишет отец, можно ими пользоваться (злободневными темами), но «не напирая на педаль, и главное не касаться полиции» и «жить с ней в ладу».

После первых представлений сборы в цирке упали. Мешал театр, где шли «Черные вороны», делавшие битковые сборы¹.

«Сборы в цирке — слезы, — пишет отец, — в таком богатом здании, когда мало публики, то просто жутко».

В один из таких дней Бернардо вышел с репризой к дресси­ровщику Блинову, выступавшему с номером «Лошадь-артилле­рист». Лошадь Блинова сама стреляла из пушки. Реквизитор спья­на зарядил ружье, которое вкладывалось в пушку двойным заря­дом. При выстреле оторвался запал, и им убило наповал сидевше­го в пятом ряду матроса. Бернардо случайно остался жив. Реквизитора арестовали и на суде дали пять лет каторжных работ.

Цирк посещался мало. Соболевскому приходилось платить артистам за сорок дней, в течение которых цирк не играл; сборы же все время были очень неважные. Дирекция пригласила гаст­ролеров, но они мало помогли. Дела цирка поправились только тогда, когда начал свои гастроли борец Иван Заикин. Он рабо­тал с железом и тяжестями. Силой он обладал феноменальной. Он не только работал с гирями, но и гнул на руке браслет из полосового железа, а на плечах сгибал строительную балку. На грудь ему клали большого веса камень и разбивали   молотком.

После нескольких выступлений Заикина открыли чемпионат французской борьбы. Сборы чемпионат делал прекрасные.

Назначили бенефис отца и Бернардо. Отец объявил об этом с арены и сказал, что главным их номером будет борьба с Пуришкевичем. Заявление это вызвало гром аплодисментов. Бенефис прошел хорошо. Борьба с Пуришкевичем, конечно, была словес­ная. Отец, обращаясь к Бернардо, просил не паясничать, угрожая исключить его из представления и прогнать с арены так же, как прогнали из Думы Пуришкевича.

Помогли бенефису и борцы. В этот день первый раз боролся с Заикимым уроженец Самары Елисеев. В дальнейшем борьба их на пяти представлениях шла вничью. Тогда объявлена была борьба «без срока и до результата». Елисеев узнал, что Заикин решил «положить» его во что бы то ни стало, и на борьбу не явился. В цирке начался скандал. Губернатор запретил борьбу. Больше цир­ку в Самаре делать было нечего. Решено было ехать в Ташкент.

24 февраля на последнем представлении отец пожелал самарцам «поменьше пивных и побольше народных школ».

«Энтузиазм публики был полный», — пишет отец.

_____________________________________________________

¹ «Черные вороны» — пьеса В. В. Протопопова. Изъята из библиотек Союза как нехудожественная и порнографическая. Изд. в 1908 г. журн. «Театр и искусство».