ГЛАВА XVI

Рига. Цирк Рудольфо Труцци. Труппа. Пантомима «Иван и директор». Строгий режим. «Собор Парижской богоматери» и «Тысяча и одна ночь». Юлий Убейко. Смерть Яна Польди. Речь отца. «События на Балканах». «Роберт и Бертрам». Цирк Афанасьева в Пензе. Тяжелое положение цирков и цирковых артистов. Пермь. Цирк Стрепетова. Встреча с Черным Куком. Похороны клоуна Старичкова. Поэт Василии Каменский. Троицк. Бегство артистов от Стрепетова. Борец Мухин. Маска­рад. «Мадам  Монополька».  Уфа.

Двадцать седьмого сентября мы приехали в Ригу. Город нас приятно поразил своей чистотой и дешевизной. Общее впечатление, что это город не русский. Когда мы с ма­терью попали на базар, то удивились еще больше. Чистотота, порядок образцовые. Мясо на белоснежных простынях, мясники в белых фартуках, на руках у них лаковые нарукавни­ки, чтобы не пачкать обшлага и рукава. Крестьянки на возах с капустой,   овощами  и   молочными   продуктами  в  белых   передниках и в шляпках. На каждом шагу будочки, но не с квасом, а с горячим кофе и булочками. Извозчики откликались только, если к ним обращались со словом «фурман». Вывески тоже не наши российские: «Казино де Пари», «Капри» и т. д. Когда же, бродя по городу, путник попадет на площадь Ратуши  или на Старую рыцарскую площадь, то кажется, что ты попал в сред­невековый город.

Труппу Труцци подобрал прекрасную. Из наездниц были: Виктория, Калина Дюбуа, Тереза Кешмур. Из наездников — Наполеон Фабри, Вееб, Паркер, Крастон. Из клоунов — Розетти, Брасо и Фриц, Литль-Джим (маленький Джим) и Альперовы. Из акробатов — Саланди, Квясовские, Лонгфильд, турнисты — Попеску и много других.

Первое время программа строилась только на номерах. У артистов оставалось  много свободного  времени. Интересно   было наблюдать, как труппа разделилась на две части: на иностран­ных и русских артистов. Первые приходили в цирк за коррес­понденцией, получали ее и шли домой. В шесть часов их можно было встретить в кафе за газетами и журналами. Русские артисты с вечера, сразу после представления, забирались в ресторан и часто   проводили   там   время   до   утра.  До  двенадцати   или часу дня проводили время в цирке, потом шли спать.

Иностранцы были бережливы и расчетливы, а наши жили во всю, завязая в авансах и гуляя от получки до получки.

Вскоре Труцци отдал распоряжение поставить пантомимv «Иван и директор» при участии всего клоунского аиеамбля. Не­возможно не дать описания этой пантомимы, шедшей как в самых маленьких балаганах, так и в самых больших цирках, Сюжет этой пантомимы, как мне кажется, был взят гораздо позднее театром «Семперанте» для пьесы «Гримасы». Фабула «Иван и директор» такова.

На арену выходит человек и заявляет, что он антрепренер и от­крывает кафешантан. Он дал анонс в газеты и ангажирует арти­стов. Антрепренер  садится за стол. Появляется потертого вида субъект с чайником в руке, похожий Аркашку из «Леса». Он предлагает свои услуги в качестве артиста-певца. Но ни голоса, ни вида артистического у него нет. Антрепренер приглашает его на место швейцара. Тот соглашается и начинает встречать арти­стов. Сначала по его утрированному поведению его принимают за директора, но настоящий директор одергивает его и ставит на место. Все сценки найма артистов очень смешны и проходят не­обычайно живо и весело, Пантомима, идущая под сплошной хо­хот, заканчивается  танцами.  Это одна из первых разговорных пантом, появившаяся в цирке. При хорошей сыгранности ар­тистов она вполне заслуженно пользовалась успехом и не сходи­ла долгое время с программы цирков. Залог успеха —отличное исполнение  ролей директора   и Ивана.   Обычно  главные   роли исполняли два клоуна, работавшие вместе.

В Риге пантомима прошла двадцать раз подряд. Труцци был так доволен, что специально пришел в клоунскую уборную благо­дарить исполнителей —клоунов. Это с ним бывало редко.

30 октября отец записывает: «В цирке Содом и Гомора. Труцци обалдел. Всему виною внезапно приехавший в цирк первый раз губернатор. Труцци совсем с ума сошел. Пятнадцать раз ме­нял программу. Бегал по всему цирку, как бешеный волк, и на всех рычал, как зверь. Словом — весело».

Вскоре мы начали сразу репетировать две пантомимы «Собор Парижской богоматери» и «Тысяча и одна ночь». Репетиции шли с часу до пяти вечера. Таких строгостей, как у Труцци, во время репетиций я нигде не видал. Занят или не занят артист в пантомиме, — все равно на репетиции он обязан присутствовать. Всяческие разговоры были в это время запрещены, с балетными артистами мы, другие артисты, вообще не имели права разго­варивать.          

Как-то раз я зашел в дамскую уборную после репетиции. Кто-то это видел и сказал Рудольфо Труцци. Что было! Он позвал меня и полчаса меня отчитывал. Я знал, что перебивать его нель­зя, а нужно ждать, пока он кончит. Когда он, наконец, кончил, я ему спокойно и тихо сказал: «Синьор Рудольфо, я зашел в  уборную для того, чтобы переменить книжки. Я очень люблю читать и обмениваюсь книгами с артистками».

Тут же я показал ему книги, которые были у меня в руках. Книги Труцци посмотрел и сказал, что чтение — вещь хорошая, но в уборную все же ходить он не разрешает, а то, он знает, все начинается с книг.         

Первой прошла пантомима «Собор Парижской богоматери».

Отец играл роль аббата, я — роль Квазимодо. Пантомиму при­шлось очень долго репетировать, потому что она шла в сопрово­ждении музыки. Поставлена она была красочно, но особого успеха не имела, так как там не было никаких трюков, а без трю­ков пантомимы в цирке всегда проходили с меньшим успехом.

Пантомима «Тысяча и одна ночь» производила большое впе­чатление на зрителей. По ходу действия пантомимы Пьеро уби­вает Арлекина, кладет его на стол и разрезает на части. Затем он составляет из отдельных частей целого человека и добрая фея оживляет Арлекина. Рассечение Арлекина на части и его ожив­ление особенно нравились публике. Делали же это просто.

Арлекина, убитого стариком — отцом Коломбины, клали ни стол, накрывали простыней. Стол поварачивался на оси. Арле­кин уходил, под стол, а на место его поднималась с другой сто­роны из-под стола кукла. Старик отрезал Арлекину-кукле руки, ноги и голову. Потом отходил к заднику декорации, где был сделан контур фигуры Арлекина, подставлял к контуру ноги, которые проваливались, за декорацию, а за декорацией стоял живой Арлекин и в контур вставлял свои ноги. Таким же обра­зом в декорации появлялись руки и голова Арлекина, и в конце концов, когда все части были собраны, он оживал. Все это проделывалось незаметно, фигуры походили друг на друга, и пуб­лике эти сцены нравились. Для нас с отцом это была очень трудная пантомима, так как мы ни на минуту не уходили с ма­нежа. Отец играл Пьеро, я — Арлекина.

6 декабря начались гастроли труппы арабов, приехавших к нам из-за границы. О приезде труппы была выпущена огромная реклама. Работа арабов вся состояла из пирамид и прыжков. Среди них было два феноменальных прыгуна. Несмотря на действительно артистическую работу, сборов труппа не делала, и это очень сердило Труцци. Он принялся ставить пантомиму за пантомимой, давая их чуть ли не каждые три дня. Это было мучительное время для артистов. Таким быстрым темпом были сделаны пантомимы: «Космополит», «Бабушкины именины», «Снежная королева».

Служить у Труцци было очень тяжело. Невольно вспоминался Сур с его дружеским и внимательным отношешим к актерам. В это время отец получал, как и всегда, много писем из провин­ции от своих друзей-артистов, разбросанных по всей стране и работающих в разных цирках. Цирки повсюду влачили жалкое существование. Многие играли не каждый день, а через два дня в третий. Артисты голодали. Мы понимали, что заработок у Труцци давался нелегко, но это искупалось, по крайней мере, уверенностью в завтрашнем дне.

18 декабря во время акробатического номера упал Костя. Отец записывает: «Антре под впечатлением падения Кости. Бросившись на сальтомортале, он не докрутил, ударился спиною о землю. За­творило дыхание, пришлось выносить с манежа. Через два номера наше антре. Это было не антре, а просто: «Смейся, паяц!..»

Через несколько дней Костя выздоровел, и все пошло по-ста­рому. 

На гастроли в казино приехал артист Юлий Убейко. Он при­шел в цирк, зашел к нам в уборную, остановился перед отцом и спрашивает его: «Узнаете ли вы меня?» Отец был в недо­умении. — «А вы не помните Юльку в Ростове, который вам помогал сначала корзины носить, а потом помогал вам, высту­пая в антре. Юльку помните?» Отец стоял с открытым от изу­мления ртом; — «Вот я теперь Юлий Убейко. С вашей легкой руки сделался артистом».

Они обнялись, расцеловались, и начались разговоры, воспо­минания и рассказы. Вечером мы пошли послушать выступление Убейко. Он подарил мне монолог на «ются», который я потом любил читать. Монолог этот очень нравился публике. Убейко писал все стихи для себя сам, никогда ничего не заказывал авто­рам. Монолог тоже был написан им.       Привожу его текст в выдержках.

...Итак, речи мои начинаются

О том, как люди рождаются

И в жизни своей проявляются...

...Посмотришь,— друг  друга чуждаются,

Все  алчные  стали,  кусаются,

И  на  наживу,  как  звери,  бросаются.

То интенданты под суд попадаются,

То   банки  дотла   ограбляются,

А  кассиры  за   границу  удрать   стараются,

То люди людьми  убиваются.

Все богато   жить   добиваются.

А наш брат — повсюду страдают и  маются

(жест в сторону галерки),  

Черным   хлебом   питаются.

А если о нужде говорить заикаются,

То  за  это   далеко  высылаются

И  оттуда уж  не  возвращаются.

Тут  речи  мои  прекращаются.

До  свидания.  Меня  дожидаются.

Через два дня мы с отцом выступили с «Бери-бери», «Чиновни­ками», и я читал это стихотворение. Запись отца: «31 января 1913 года, Дежурный пристав приходил спрашивать цензурированный сборник и, узнав, что такового не существует, просил на его де­журстве стихов не говорить. Если на этом кончится, то беда не­велика».

Приехал к нам на гастроли Ян Польди. Он подписал с Труц­ци контракт на велосипедное сальтомортале. Аппарат у него не был закончен, но он надеялся закончить его на фабрике Лейнерта. Труцци его все время торопил, желая поскорее поставить номер на афишу.

1 февраля на репетиции Польди проделал весь номер прекрасно. Ему держали лонжу. Вечером на спектакле он проделал свой трюк, попав одним колесом на подушку, а другим мимо нее. Весь удар с большой силой пришелся ему на живот. Он едва ушел с манежа.

После номера Польди шел балет, где я был занят. После ба­лета я пошел к нему в уборную, чтобы поздравить его с удачей. Он сидел в гардеробной на стуле, закинув голову назад и сто­нал. Я поздравил его, поцеловал. Он стал жаловаться на боли в желудке. Я бросился в цирк. Узнал, что в цирке находится врач, попросил его притти. Он охотно пошел, осмотрел  Яна Польди и сказал, чтобы я пошел в двенадцатую ложу, в которой находился врач-хирург. Я сейчас же отправился в указанную им ложу. Хирург пришел, осмотрел больного и велел немедленно вызвать карету скорой помощи, чтобы везти Польди в больницу. Все это было тотчас сделано. Хирург сел с больным в карету и сам поехал с ним в больницу, не досмотрев представления. После представления, уже поздно вечером, мы, несколько чело­век, пошли в больницу с братом Польди. Хирург сказал нам, что он Сделал Яну операцию, что у него от удара разорвалась кишка Сказал, что положение его тяжелое, так как у него, кроме всего во многих местах есть знаки от прежних ушибов.

6   февраля отец записывает: «Мы возвращались с арены, окончив   балет  «Спящая царевна».  Персоналу передали   о   кончине разбившегося Яна Польди. Впечатление потрясающее. Все намазанные лица покрылись бесподдельными слезами. Грустная цирковая бытовая картина.  Мир  праху твоему,  отзывчивый,  хоро­ший товарищ»,

7   февраля. «Антре невозможно грустно. Ни я, ни Митя не мо­жем  настроиться под впечатлением неожиданной  безжалостной смерти Яна Польди».

Из Берлина от артистической интернациональной ложи было получено извещение, что  они берут похороны Польди  на  счет ложи.

Труцци ответил благодарственной телеграммой и сообщил, что дирекция принимает похороны артиста Польди на свой счет. Трогательное отношение ложи взволновало артистов.

В это время уже существовала Интернациональная ложа арти­стов в Берлине. У нее было много членов по всему свету. Были ее представители и в Москве. Ян Польди был инициатором и ор­ганизатором русского отдела ложи. Он был очень передовым человеком, прекрасным товарищем, и его преждевременная ги­бель опечалила очень многих цирковых артистов. Его похоро­нили 11 февраля 1913 года на Покровском рижском кладбище. Отец пишет: «В двенадцать часов дня похоронили Ивана Кон­стантиновича Подрезова — Яна Польди. Надгробное слово, ска­занное мною, произвело на всех глубокое впечатление. Смотри­тель кладбища и тот плакал. Похороны прошли очень пышно». Было много народу своего циркового и артистического и про­сто горожан. Масса цветов. Спортсмены-рижане сделали погиб­шему Польди вместо венка из цветов велосипед.

В середине февраля в цирке начались усиленные репетиции пантомимы «События на Балканах». 11 марта пантомима прошла с большим успехом. Публика устроила овацию, потребовала исполнения гимна «Шумна Марица» и бесконечное число раз вы­зывала Труцци. Поставлена пантомима была очень хорошо. На арену выезжал паровоз с вагонами, выкатывалась артиллерия. С разрешения полиции войско—и пехота   и   артиллерия—было

выстроено на улице.

Публике больше всего нравилось, когда герой, раненный в го­лову и в ногу, шел, прихрамывая, со знаменем, а за ним шла его раненная в ногу лошадь и тоже хромала.

Делалось это очень просто. Никакой дрессировки тут не надо было. Лошади перевязывали платком сустав и оттого, что он был туго затянут, она хромала. Этот прием верный, много раз  проверенный.

2 апреля состоялся наш бенефис. Материально он был очень удачен.

Труцци стал работать над приключенческой пантомимой «Роберт и Бертрам». Сюжет — приключения двух разбойников. Заканчивалась пантомима ярмаркой и поднятием воздушного ша­ра. Из шара в финале вылетали две куклы, изображавшие Роберта и Бертрама. Подмена была очень хорошо сделана и эф­фектно обставлена.   

Приблизительно в это время Труцци предупредил труппу, что на лето он цирк закрывает. Конюшню отдает в цирк Бекетова в Копенгаген, а сам с женой едет на курорт. Это сообщение опечалило всю труппу. Надо было искать места и работы. Отец опять стал рассылать телеграммы. Наконец, получилась депеша от Афа­насьева, бывшего арбитра, извещающая, что он открывает в Пензе цирк и приглашает нас к себе на работу. Никаких дру­гих предложений не было, и отец послал согласие.

21 апреля закрылся сезон в цирке Труцци, и мы выехали в Пензу. Здесь нам пришлось испытать все прелести работы в мел­ком провинциальном цирке. По словам отца, он даже в дни своего ученичества не переживал ничего подобного.

В Пензе началось с того, что мы едва нашли квартиру.  Цирк был под шапито. Труппа — раз, два и обчелся. Сборы вроде труппы. Директор — бывший арбитр. Он нашел себе где-то жену, жившую на содержании у какого-то помещика. Женщине этой понравилось звание директриссы цирка, а в то время для этого звания нужны были только деньги, на которые можно было бы купить четыре униформы, плохонький подержанный ковер, шапито, несколько обученных уже лошадок. Приобретено все перечисленное — и цирк готов. Остается только дать анонс в шантанно-цирковом журнале «Варьетэ и цирк», что там-то, тог­да-то открывается цирк и для него нужны артисты, — и как ба­бочки на огонь полетят полуголодные люди, оставшиеся без ра­боты. Директор протелеграфирует: «Выезжайте, аванс на месте». И полетит в заклад последнее добро многосемейного артиста, чтобы на полученные деньги он мог купить билет себе и своим близким. А там смотришь, пока артист едет, директора уже м след простыл, а доверчивый человек обречен на голодовку и нищету в городе, где нет ни души не только родной, но и про­сто знакомой.

Такого приблизительно рода оказался цирк, куда мы попали. Отец сразу понял, с кем имеет дело, и начал следить за аккурат­ной выплатой жалованья. Вначале в этом смысле положение еще было терпимым, хотя сборы были неважные. Да и какие могли быть сборы, когда в городе работали оперное товарищество и украинская труппа, а в Народном доме шли драматические спек­такли. Кроме того, в Пензе было четыре кинематографа и три шантана.

Полиция в Пензе сразу отнеслась к нам с подозрением. По за­писям отца видно, что помошник полицмейстера вызвал адми­нистрацию цирка и предупредил, чтобы мы зажигательных вещей вроде «Нет местов» не говорили». 15 июня состоялся наш бенефис. Сбор был триста рублей. Это явилось и для нас, и для дирекции неожиданностью. Отец записывает: «Все волнения и тревоги за успех сегодня вознаградились горячим вниманием публики, которая отнеслась к нам и ко всей программе, как дай бог везде».   ,

В Пензе открылась небольшая ярмарка. 20 июня запись: «Ви­дели, как приехавшие в город балаганы... торговались с городом за места. Курьезно-печальное зрелище, как кулак-город поль­зуется случаем, выжимает зачастую последние гроши у чернора­бочего комедианта». Проклятый капитализм вечно будет царствовать над трудом. Старо, как мир».

Ярмарка просуществовала всего пять дней. Погода все время была отвратительная, и ярмарка сборов не подняла. Дирекция назначила нам еще один бенефис. Отец пишет: «На редкость веселый денек. С четырех часов утра и до девяти часов вечера гром, гроза и проливной дождь. Все бы это полгоря, если бы некто Коянов перед самым началом представления не явился с судебным приставом и не наложил арест на кассу, взыскивая с Афанасьева триста пятьдесят рублей. Тогда я заявил, что весь бе­нефис принадлежит мне. Потребовал возврата денег публике и отказал бенефис».

В это приблизителыно время приехали из Туркестана пригла­шенные в цирк на работу старые артисты-акробаты и музыкаль­ные клоуны Распини, служившие с нами у Никитина. Они рас­сказали, чего только они ни натерпелись, работая в Туркестане. Сборы были настолько плохие, что им не на что было выехать и не на что отправить багаж — пришлось половину вещей оста­вить на месте.

Дела цирка были очень плохи. 26 июня отец пишет: «Один из веселых дней моей жизни под дирекцией Марии Дмитриевны Бухариной (с подставкой в лице Афанасьева). Приехавший спа­сать Бухарину ее опекун, отставной подполковник Лапин, забот­ливо вывел ночью описанных лошадей из цирка, а также забот­ливо сломал сундук, спасая бухаринскую сбрую. Словом, обовсем позаботился; забыв только нас, тружеников. Нам не запла­чено сто семьдесят рублей, акробатам Барьби — сто сорок руб­лей, Распини — двести пятьдесят рублей. Силой полиции отняли инвентарь и играли сами товариществом. Сбор — сто двадцать шесть рублей. Нам пришлось девять рублей шестьдесят пять ко­пеек и Липе за балет — рубль».

Товарищество проиграло десять дней. Играть артистам было невыгодно потому, что приглашенный раньше чемпионат заби­рал львиную долю и артистам оставались буквально гроши. Опять

338

полетели телеграммы в разные города. Товарищество продало оставшийся от дирекции инвентарь (шапито, ковер, пять уни­форм, десять балетных костюмов за сто тридцать пять рублей). Артисты разделили между собою деньги и разъехались искать счастья кто куда. Это было еще благополучным выходом из по­ложения. Случалось так, что дирекция, скрывая свой прогар, объявляла, что переезжает с цирком в другой город с обеща­нием выплатить все долги на новом месте, выдавала артисту би­лет на руки, забирала у него багаж и уезжала. А с приездом в указанное место артист узнавал, что никакого цирка здесь нет, никто не приезжал и куда делась дирекция и багаж — никому неизвестно.

27 июля мы выехали из Пензы, доехали до Казани, сели на пароход и по Каме двинулись в Пермь в цирк Стрепетова. 3 авгу­ста 1913 года состоялся наш первый выход в Перми. Труппа бы­ла большая. Среди артистов оказалось много старых знакомых. Особенно радостна была для отца встреча с Черным Куком. Он, уже старик, имел взрослых детей, которые все были известными наездниками и акробатами на лошадях. Его дочери Луиза и Вик­тория считались лучшими наездницами того времени.

Увидали мы и других артистов, с которыми работали раньше: Розетта, Доню Старичкова. Отец его, артист Старичков¹, лежал при смерти.

Сам Стрепетов был когда-то ламповщиком у старика Виль­гельма Сура, затем был управляющим в нескольких маленьких цирках, наконец, попал в цирк к Соболевскому. Когда Соболев­ский решил закрыть цирк и ехать работать наездником в цирк Чинизелли в Петербург, Стрепетов выпросил у него цирковое имущество и часть лошадей с тем, чтобы часть прибыли шла Соболевскому. Соболевский согласился, но поставил условием, что­бы Стрепетов не работал в Сибири, так как сам Соболевский на­меревался работать там опять с цирком летом. Стрепетов дал Соболевскому слово, но его не сдержал и в двух сибирских го­родах сделал бешеные сборы. Стрепетов вернул Соболевскому его имущество, приобрел все, что было необходимо для цирка сам. Размах у него был большой. Труппа очень значительная. Делил он ее на две части и работал в двух городах. И несмотря на это, предприятие его было (как любят говорить артисты) карточное. Принцип был такой: есть — хорошо, а нет — тоже не­плохо. Первые деньги со сборов всегда попадали в карман ди-

^{_____________________________________________________________________}

¹ Старичков В.  С. был клоун,  турнист и прыгун  с трамплина.

рекции. Ему-то на жизнь хватит,  ну, а артисты подождут. Это вещь обыденная, и к ней не привыкать стать работникам арены.

Вскоре часть труппы уехала в Челябинск, а вторая половина осталась в Перми с чемпионатом французской борьбы. Сборы бы­ли средние, так как чемпионат обставили организационно не­важно.

4 сентября 1913 года скончался друг отца, клоун Василий Са­вельевич Старичков. Его хоронили на следующий день. Таких похорон никогда в жизни не видал и вряд ли увижу. Это бы­ли, так сказать, «веселые похороны». Своему сыну Донату перед смертью Василий Савельевич указал на подушку, на которой по­коилась его голова. После его смерти в подушке нашли две тысячи рублей. Перед смертью покойный просил, чтобы по нем не плакали, а как следует выпили и его помянули. Приказал, чтобы не забыли положить с ним в гроб колоду карт.

Донат все это выполнил. Устроил пышные похороны и хоро­ший поминальный обед с выпивкой. На кладбище тоже было не погребение, а какая-то комедия, так как отпевавший покойника поп все время прерывал службу. Ходит, поет и в промежутках спрашивает: «А кто у вас клоун? Господи, помилуй! (опять поет) — А есть ли хорошенькие балерины? Господи, помилуй! — А наездницы есть у вас? Ну, и как, ничего? Помяни господи!..» Мы, молодежь, несмотря на то, что любили Старичкова и жалели его, не могли удержаться от смеха. После того как погребение было окончено, Донат сказал попам: «Батюшки, вы уж с нами на поминальный обед пожалуйте».

Попы произвели такое впечатление, что отец записывает:
«Видал много алчных людей, но таких, как пермские попы, ни­
когда. Предмет разговора всей труппы за поминальным обедом,
во время представления и по окончании в буфете. Словом, попы
заняли всю нашу труппу».

Время подходило   холодное. Сборы все время шли на убыль.

В Перми у цирковых артистов был друг — поэт, авиатор Ва­силий Каменский. Он дневал и ночевал у нас в цирке. Был он изобретателем и как раз тогда работал над конструкцией «вод­ных саней», которые могли бы доставлять почту из Перми в при­городы.

3има установилась скоро. Мы закрыли цирк 1 октября. Было уже очень холодно. Дела цирка были так плохи, что Стрепетову едва удалось найти денег на дорогу. Пришлось заложить ненуж­ный артистический багаж. Со всем этим провозились несколько дней и выехали в Троицк только седьмого.

Троицк оказался не городом, а самой настоящей деревней. Улицы немощеные, тротуары деревянные, грязь повсюду непроходимая. В городе два кино и драматическая труппа. Цирк боль­шой, образцово построенный. Сборы с самого открытия очень слабые, и на лучшее рассчитывать было трудно. Труппа же боль­шая. В Троицке нам также пришлось пережить все прелести ра­боты в провинциальных цирках. Дирекция артистам жалованья не платила, а выдавала по три-пять рублей через три-четыре дня, чтобы сам артист и его семья не умерли с голода. Играл цирк через день. Перспектив на улучшение дел никаких. Немудрено поэтому, что артисты стали потихоньку разъезжаться, получая от Стрепетова векселя и немного денег на дорогу. Отец тоже начал переписываться с разными цирками, подыскивая себе работу, но вести приходили самые неутешительные. Сборы повсю­ду были неважные, и директора ангажировали артистов с боль­шой осторожностью. В то время по всей России работало до шестидесяти известных цирков и почти столько же неизвестных. В конце книги дан перечень цирков тех лет.

Положение цирковых артистов почти всюду, кроме столиц, оставалось тяжелым. Были директоры, которые хотели платить и не могли, но большинство таких, которые могли платить и не хотели. Такое отношение входило в систему, и много горя прихо­дилось переживать в связи с этим циркачам-артистам. Не только работай, но еще и думай о том, как получить жалованье. В ма­леньких цирках бывали иногда такие случаи. Влезет артист под купол цирка на трапецию и оттуда заявляет публике, что он два дия уже ничего не ел, так как жалованье ему дирекция не вы­плачивает. Говорил, что если ему наверх не подадут следуемую ему сумму, то он бросится с высоты цирка вниз головой, так как больше ему делать нечего. В цирке поднимались волнение, шум, крики и брань по адресу администрации. На веревочке артисту подавали деньги, он проделывал свой номер, спускался вниз и, конечно, сейчас же старался (на таким отчаянным способом по­лученные деньги) уехать из этого города в другой город, где был цирк.

26 октября в цирк явился оренбургский губернатор Сухомли­нов, ревизующий свою губернию. Дирекция стала просить у не­го разрешения на «подарки», но он наотрез отказал.

А сборы становились все хуже и хуже. Не помогли и бенефи­сы. Артисты буквально разбегались. Бежали так, как бегут кры­сы с обреченного на гибель корабля. 12 ноября отец записывает: «Бедняга Мюльберг, уезжая, оставил свою жену, не имея возможности взять для нее билета. Это после пятилетней службы у Стрепетова, имея за Стрепетовым около четырех тысяч задол­женности».

Стрепетов и его управляющий уехали, чтобы найти город, где бы продолжать работу. Наконец, от них пришла телеграмма, что они покончили с Уфой и ремонтируют там цирк.

В троицком цирке в это время началась борьба. Первое вре­мя сборов она не делала, но когда начал выступать борец Хаджи Мухан, в цирк стали приходить татары и киргизы, и сборы зна­чительно возросли.           

Хаджи Мухан был не кто иной, как борец Муханура, рабо­тавший в чемпионате Луриха на амплуа комика. У нас в Троицке он перешел на амплуа героя. Он был мусульманин, от его имени зависели сборы, и потому он сразу из Мухануры превратился в Хаджи Мухана и из комика в героя. Он, конечно, клал всех, это приводило мусульман в восторг, и они после борьбы собирали ему в шапку деньги. К его бенефису в цирк киргизы и татары приехали на своих лошадях чуть ли не за пять часов до начала представления и расположились вокруг цирка табором. Про­грамму почти не смотрели. Когда вышел Хаджи Мухан, цирк сотрясался от рукоплесканий. Сначала он работал с гарями и гнул железо. Уже после этого номера ему на арену вынесли по­дарки: халаты, деньги, лошадь и двух живых баранов. После борьбы богачи Яушев и Валеев подарили ему дом, расположен­ный на окраине города, и с домом вместе жену.

Цирк в Троицке играл через день, и потому у нас было много свободного времени. В городе начался сезон маскарадов. Я и друг мой Володя Эйжен ходили на эти маскарады. На одном из маскарадов я получил за костюм первый приз. Отец записывает: «30 ноября 1913 года Митя произвел сенсацию на маскараде в ре­сторане «Биржевка», нарядившись в сарафан и кокошник. На ко­кошнике вышито «Россия». В руках вместо ребенка четверть водки и на фартуке написано: «кормилица и поилица России мадам Монополька». Появление его в зале вызвало несмолкаемую бурю аплодисментов. Единогласно всей залой первый приз — се­ребряный сервиз — присужден Мите».           

К концу борьбы от Стрепетова получена была телеграмма, что 6 декабря в Уфе назначено открытие цирка. Мы очень обра­довались, что нас выделяют для Уфы. Отец твердо решил полу­чить от Стрепетова весь долг (свыше трехсот пятидесяти рублей) и бежать от него.

4 декабря мы выехали из Троицка в Уфу, куда приехали 6-готтутром. После длительного пребывания в Троицке каждый город покажется столицей. Такой нам и показалась Уфа. Открытие про­шло успешно. Для Уфы приглашено было много новых арти­стов, но из клоунов попрежнему были только мы и Розетти. Ро­зетти уезжали через несколько дней. Таким образом мы очути­лись в выгодном положении, а тут еще неожиданно пришло предложение от Альберта Сура из Уральска приехать работать к нему. Отец послал согласие и решил к рождеству перебраться в Уральск.  

Все как будто бы понемногу налаживалось, как вдруг забо­лел отец. Мне и Косте пришлось комбинировать работу. Сдела­ли мы это довольно удачно и проработали одни и за себя и за отца десять дней.

Отец оправился, и работа пошла нормально. 3 января 1914 г. у отца запись: «Антре имело большой успех, но рассказ про гим­назистов не понравился полицмейстеру, который без предупре­ждения приказал составить протокол об оскорблении педагоги­ческого начальства и его циркуляров. В какие-нибудь полчаса весь цирк узнал о протоколе, который возмущал положительно всех, включая и дежурного пристава, составлявшего протокол и посоветовавшего мне в антракте поговорить с гр. Толстым. Тол­стой, узнав о причине протокола, обещал сделать все возможное, чтобы не дать хода этому нелепому, по его словам, протоколу». На следующий день запись: «Ходили к полицейместеру на кофе. Просьба не упоминать про какие бы то ни было распоряжения и циркуляры административных лиц под страхом вчерашний протокол пустить в ход. А пока, по желанию вице-губернатора гр. Толстого, его (протокол) затушуют».

10 января 1914 г. мы закончили, наконец, работу у Стрепетова и выехали в Уральск.