ГЛАВА XVII

Опять Альберт Сур. Уральск. Багрение. Свадебный обряд. Игра в снежную горку. Уральская грязь. Учредительное собра­ние русской артистической ложи. Капитан Бессмертного полка. Козлов. Шуя. Цирковые хулиганы. Бедняга Пац. Антре об экза­мене дочери дворника. Муром. Уха старика-баканщика. Моби­лизация. Патриотические манифестации. Отказ Сура от дирек­торства. Цирк Товарищества русских артистов. Проводы эше­лона. Проверка документов. Транспорт раненых. Цирк Копыльцова в Калуге. Переезд на постоянное жительство в Москву. Радунский — директор цирка Саламонского. Московская труп­па Бим и Бом. Бенефис. Наш экробатический дебют. Антре «Стаканы».  Одновременные гастроли братьев  Дуровых.

Мы попали в Уральск в то время, когда к нему со всех окрестностей съезжались на багрение. Запись отца гла­сит: «18 января приехали в столь долгожданный Уральск. Какое горькое разочарование. Грязная деревня с пора­зительным сходством во всем с Троицком».

Нам удалось найти небольшой отдельный домик, который хо­зяева нам отдали в наем за восемнадцать рублей. Жизнь в Уральске была недорога. Цирк холодный, но уборные в нем оказались хорошо устроенными и теплыми. Стоял он на базар­ной площади на очень выгодном месте, так как через площадь вели все дороги и в центр города, и на окраины.

Уральск был очень своеобразен по укладу жизни. Мы ездили с Альбертом Суром и Байдони за 25 верст смотреть на багрение. Народу туда понаехало очень много. Всю дорогу мы видели со всех сторон направлявшихся на багрение казаков на санях в ту­лупах, с длинными шестами. Повозки ехали одна за другой, гусь­ком. Народу собралось несколько тысяч, наверное. На реке в при­сутствии губернатора был отслужен молебен. Ровно в двенадцать часов раздался пушечный выстрел. Все бросились на лед и начали ломами пробивать в нем отверстия. В образовавшуюся большую сравнительно дыру опускали шест и начинали шарить им по дну. Если удавалось нащупать большую рыбу, то звали на помощь, чтобы ломать лед, если же рыба была среднего размера, справ­лялись с ней сами. Иногда попадались белуги чудовищной ве­личины.

Самую крупную рыбину преподносили губернатору. Ее потро­шили тут же на берегу, промывали икру и угощали ею губерна­тора, чиновников и духовенство. Так начиналось знаменитое ба­грение. Торги происходили часто еще тогда, когда рыба была подо льдом. Возьмутся и продавец и покупатель за багор и тор­гуются. Были такие специалисты, которые удивительно точню умели определить вес и размер рыбы, ощупав ее только багром. Казакам же деньги были нужны прежде всего на водку. Без нее нигде дело не обходилось.

Дня через два после того, как началось багрение, на площади вокруг цирка сплошной стеной, как бревна, стояли стоймя замо­роженные рыбины огромных размеров. Некоторые из них были на десяток пудов. А рыбу все везли и везли. С подъезжавших саней спрыгивал казак, вставлял в снег на площади два багра, привязывал к ним поперечный шест и ставил стоймя свою рыбу. Если улов был удачный, то образовывалось нечто вроде палатки из рыб.         

Мелкую рыбу продавали местному населению. Нас очень инте­ресовал вопрос, как они узнавали, где нужно проламывать лед и искать рыбу. И нам рассказывали, что как только на реке осенью появляется первый «жирок», казаки ночью с факелами ходят по берегу и смотрят, где уснула рыба. Эти места отмечают метками и зимою уже прямо бегут на намеченное заранее место. Рыбу покупали наглаз, с удивительной точностью определяя вес рыбы и икры в ней.

Перед постом в городе после удачных багрений можно было видеть свадебные процессии. Свадебный обряд здесь тоже прохо­дил своеобразно. После венчания в церкви бывал скромный обед, и молодые уходили к себе. На другой день начиналась гулянка, пляски, водка, песни и веселье. Всей компанией отправлялись по родственникам. Женщины в лентах и цветах под гармонию пля­шут и поют. Если невеста до брака была целомудренна, то у всех в бутылках и четвертях водка. Бутылки и четверти перевязаны лентами. По дороге пьют и закусывают из мисок, которые несут с собой. У знакомого дома останавливаются, вызывают хозяев, угощают их, те со своей стороны выносят угощение. Такое хож­дение по знакомым продолжается дня два.

Если же невеста оказывается женщиной, а не девушкой, то в бутылках и четвертях несут молоко. Свахи по дороге причитают. Невеста идет заплаканная. Ходят только к родным, у знакомых ие останавливаются. Жених срамит невесту тут же на улице, а свахи плачут и горланят. Водку пьют только в доме, и весь рас­ход по свадьбе родители невесты берут на себя.

Надо было видеть эту процессию, чтобы понять, до какого унижения можно довести человека и насколько темен и жесток был народ.

20 января 1914 года состоялся наш дебют в Уральске. Прошел он успешно. Сборы в цирке были средние. По субботам не игра­ли, так как публика в цирк не шла и давать представления было бессмысленно.

Масленица в Уральске проходила тоже своеобразно. У каждо­го дома строилась горка из снега. Хозяин выносил (смотря по своему состоянию) поднос с водкой и закуской. Ставил поднос на горку. Молодежь верхами на лошадях нападала на горку, а защищала ее пешая молодежь с кнутами, на концах которых при­вязаны были обледенелые лапти. Этими обледенелыми лаптями и орудовали с таким азартом, что часто разбивали в кровь лица и носы и вышибали зубы. Кому удавалось завладеть горкой, тот получал закуску и выпивку.

Ходили друг к другу в гости на блины и наедались их до оду­рения. Блины подавались с каймаком. Каймак — снятые с молока пенки, наложенные одна на другую и подмороженные. Жирен каймак до приторности.

Первое время сборы в цирке были очень хорошие, но в мар­те они стали падать из-за потепления и начавшейся непролазном грязи. Трудно себе представить, что творилось. Ходить можно было только в сапогах и то не по всем улицам. К цирку — не по­дойти и не подъехать. Если едешь на извозчике, то приходилось поднимать ноги, так как грязь лилась через пролетку. Ехавшие на верблюдах клали ноги на его горб, чтобы не запачкаться. Вот запись отца: «Не играем из-за неприступной грязи. К цирку не пройти, и проехать на лошадях нет возможности. Сур из-за невозможности добраться до цирка на репетиции не был, так как из­возчики отказались ехать. Вечером хотели пойти в кино, но вер­нулись. Причина простая: добраться до главной улицы невоз­можно. У квартиры Сура утонула у извозчика лошадь в луже. Невиданное до сих пор зрелище».

Цирк не играл с 16 по 25 марта из-за грязи. Сур очень волно­вался, но платил артистам жалованье сполна. Так пробивались до конца марта. В конце месяца Сур с частью труппы переехал в Козлов. Отец уехал на несколько дней в Москву на учредитель­ное собрание Русской артистической ложи.

Он вернулся в Козлов тогда, когда еще не были известны ре­зультаты выборов в правление ложи. Уже по возвращении об­ратно в Козлов отец получил письмо от Эди Джерети, что из­браны были Рибо, Бим Радунский и В. Дуров. Избрание их мо­тивировалось тем, что они чаще других бывают в Москве: «Ре­шение мудро, но своеобразно, — пишет отец, — поживем — уви­дим». Он был недоволен, что выбраны первачи-артисты, очень обеспеченные, из неимущей же артистической братии никто в правление не попал.

7 апреля состоялось открытие цирка в Козлове. Всю пасхаль­ную неделю представления шли с аншлагом. Сур воскрес. Но ско­ро опять случилась неприятность. Цирк стоял на базаре; маль­чишки заранее забирались на крышу и ножами прорезали шапито. Один из кучеров увидел, что мальчишка режет шапито, и ткнул его палкой, чтобы согнать с крыши. По случайности он попал ему в глаз. Мальчишка начал орать. На крик его сбежались крестьяне, находившиеся на базаре, и сначала хотели разнести цирк, а по­том стали таскать к цирку солому, чтобы поджечь его. Находя­щаяся  рядом пожарная команда 

подоспела  во-время   и   предупредила пожар. Происходило это рано утром. Сур прибежал в одних кальсонах и в пальто, накинутом на плечи. Едва удалось уговорить толпу разойтись, и она успокоилась только тогда, когда кучера  повели в участок.  

В это же самое время пришло письмо от управляющего Байдони, который остался с частью труппы в Уральске. Байдони писал о происшедшем в уральском отделении цирка несчастном случае, жертвой которого сделался борец Чуркин, выступавший в номере «Капитан бессмертного полка». Чуркину дан был бенефис. Но­мер его усиленно рекламировали. Заключался он в следующем. На арену выносили шомпольное ружье, тут же на арене его заряжали. Приносили стекло на поларшина в квадрате. «Капи­тан бессмертного полка» брал в руки стекло, держал его у гру­ди. Стрелявший в него человек отходил на десять шагов и стрелял. Стекло разлеталось вдребезги, а картечь падала к ногам капитана. Номер был эффектный и очень выигрышный для бенефиса. Делался он просто. Заказывалась магазинка по размеру дула, легко входящая в него. На манеж выносят шомпольное ружье и поднос со всеми принадлежностями, чтобы ружье можно было зарядить. Одному из публики предлагают насыпать порох в ружье и забить его пыжом. Ружье переносят на другую сто­рону арены; ассистент «Капитана бессмертного полка» незаметно опускает в дуло магазинку и предлагает кому-нибудь из публи­ки опустить в ружье картечь. Когда все это проделано, асси­стент брал пыж, на глазах у публики забивал его шомполом и шомполом же незаметно вытаскивал магазинку с картечью так, что заряд получался холостой. Капитан, надевал перчатки; вместе со стеклом ему незаметно подавали нагретую картечь. Стекло было надрезано алмазом. Когда раздавался выстрел, капитан нажимал на стекло, ломал его и бросал картечь на ковер. Вот и весь секрет этого номера.

По рассказам Байдони, на этот раз, когда ассистент забивал шомполом пыж, то никак не мог вынуть магазинку. Ничего ни­кому не сказав, он побежал за другим шомполом. Чуркин же ду­мал, что все готово, вызвал на арену стрелка, взял стекло и скомандовал: «стреляй».

Весь залп с картечью и магазинкой попал ему прямо в грудь, и он упал на арену, обливаясь кровью. Через несколько минут он скончался. На следствии выяснилось, что было приготовлено два ружья, но перепутали шомполы, и когда ассистент побежал за другим шомполом, то уборная оказалась закрытой на замок, он стал искать, у кого ключ, никому йичего не говоря. Чуркин этого не знал, думал, что все в порядке. В это-то время и произошла вся трагедия.

Следствие велось долго, и потребовалось довольно много де­нег чтобы замять это дело. Как ни странно, полицейская власть обвиняла Байдони, а он в это время был в кассе и принимал сбор от кассирши. Цирк закрыли, не дав отработать чемпионату. Байдони вывернулся только потому, что афиша была подписана полицмейстером, и он утверждал, что сам не знал, как делается этот номер. Суру вся эта история обошлась около трехсот рублей. Конечно, много значило и то, что у Чуркина не было родных, что был он одиноким человеком.

В Козлове я на собственном опыте убедился, что такое тре­нировка вообще и для циркового артиста в частности. Я хотел по приезде дать номер с аэропланом. Не тут-то было: номер не шел. Правда, трюк был довольно трудный. Проходил он так: я гово­рил отцу, что у меня есть аэроплан собственной конструкции. Вы­носили на арену четырехаршинный шест диаметром в обхват ру­ки. Отец спрашивал: «А где же мотор?» Я уходил на передний ход, становился на барьер, брался за шест и скакал на нем, дер­жась за верхушку и поддергивая шест всем телом кверху в такт музыке. Так я проскакивал всю арену. При каждодневной трени­ровке я это проделывал легко, но стоило мне только 15 дней не потренироваться, как я этого номера выполнить не мог. Так бы­вало не со мной одним, и, конечно, это лучшее доказательство не­обходимости тренировки, в особенности для жанров акробати­ческих. Нельзя доводить себя, тренируясь, до усталости, но тренироваться необходимо каждый день.

23 апреля состоялось открытие чемпионата борьбы Петра Крылова. Несмотря на приличный состав чемпионата, сборы вначале были средние, но потом публика начала входить в азарт, и цирк бывал полон.

11 мая 1914 года мы с лучшей частью труппы из Козлова вы­ехали в Шую. В Козлове мы оставили несколько номеров для первого отделения и борьбу. Они должны были закончить сезон.

Шуя — город очень маленький, скорее большое село, чем го­род. Цирк не был готов, так как новый администратор Сура запьянствовал и не приготовил цирка во-время. По приезде Сур сам энергично принялся за стройку. Мы по его просьбе разбре­лись по городу и базару в поисках плотников. 15 мая в Шуе был «престольный» праздник, и Суру непременно хотелось открыть цирк в этот день. Нам удалось найти плотников, и мы принялись помогать им. Таскали доски, пилили, убирали цирк. Пятнадцатого мая в семь часов вечера цирк был готов. Сур послал всех домой отдохнуть и хоть два часа поспать, и в девять с половиною ча­сов открытие состоялось в переполненном народом цирке. Пред­ставление во всех своих частях прошло очень хорошо. Но нас исправник просил зайти к нему на другой день «на кофе».

Из записи отца видно, что исправник просил не касаться ни членов Государственной думы, ни самой думы. Далее запись сле­дующая: «Пошел завтракать в общественное собрание, где бу­фетчик заявил, что советом старшин постановили в собрание артистов нашего цирка не пускать. Поводом к этому послужила грязная выходка акробатов Богуславских. Хорошая реклама для цирковых хулиганов, из-за которых и создалось у общества су­ществующее извращенное мнение о всех циркачах. Сур, узнав это, послал за произведенный дебош извиниться, и если это еще раз повторится, он решил рассчитать Богуславских».

Надо сказать, что в труппе всегда было два-три человека, которые считали хулиганские выходки особым ухарством, причем они, проделывали каверзы не только вне цирка, но часто и на работе, особенно процветало хулиганство в тех цирках, где дирекция не особенно энергично боролась с этим явлени­ем. Но и в цирках со строгой дирекцией бывали так называе­мые цирковые шутейники. Начиналось это обычно с мелких шуток и кончалось крупными скандалами. Хорошо ещё, когда скандалы происходили в стенах цирка. А то в труппе подбиралась компания таких шутейников, которые после представле­ния, в ресторанах, как говорили циркачи, «давали пачек»: не только скандалили с теми, кто их задирал, но и приставали сами к мирной публике. Кончались такие вылазки в рестораны прото­колом и участком.

Шутки в цирке начинались большей частью с «мешка». Эта шутка так вкоренилась в жизнь цирка, что стоило появиться на арене постороннему человеку во время репетиции, как уже кто-то кричит: «Давай мешок». Хватают на конюшие первый по­павшийся мешок (в лучшем  случае попадается мешок из-под овса, а то часто грязный и пыльный), забираются в губернаторскую ложу или в оркестр и бросают мешок, стараясь накинуть его на намеченную жертву, а сами убегают. Если это проделано с артистом, он говорил: «Ну подожди, я тебя угощу». И вечером брал замок, на дужку его надевал петли пиджака, брюк, пальто и т. д., а ключ забрасывал. Виновник шутки с мешком не мог одеться до тех пор, пока не сломает замка,

Или   возьмут   шутейники   и   зашьют   подкладку в  рукавах пиджака, или наложат в карманы навоз, или засунут в ботинки тухлое яйцо, или прибьют к полу гвоздиками галоши. В конце концов это обычно кончалось скандалами и дракой.

Хуже всего бывало, когда начинали шутить во время работыты: жонглерам мазали все предметы вазелином. С ними    трудно было   работать, и они падали;   насыпали в трико   чесательного порошка; крошили  в   грим   ляписа,   а  на другой  день,   когда выйдешь на солнце, все лицо покрывалось темными пятнами.

Несмотря на строгость, «шутили» даже у Рудольфо Труцци. Так, во время постановки «Пана Твардовского» артисты во втором акте одеты чертями в трико и масках. В следующем действии они быстро должны преобразиться в знатных поля­ков. И вот кто-то взял и вымазал маски чертей в средине са­жей. Когда маски были сняты, то у всех артистов лица оказа­лись перепачканными. Все они опоздали к выходу. Труцци давал пятьдесят рублей тому, кто раскроет виновника этой вы­ходки. Все молчали.

Когда артисты в этой пантомиме одеты были чертями, их трудно было узнать, и многие из них нарочно бегали в буфет, брали пирожки и, бросив буфетчику «за мной», убегали. Бу­фетчик не знал, за кем записывать взятое. Это вошло у «чер­тей» как бы в привычку. Буфетчик жаловался Труцци — ничего не помогало. Количество неоплаченных пирожков и бутербро­дов росло. В труппе был джигит Пац. Он был по характеру очень тихий и смирный человек. Ему рассказали про пирожки, и он тоже раз, загримированный чортом, зашел в буфет, взял пирожок, сказал «за мной!» и ушел.

На другой день Труцци собрал всех артистов, выстроил их в ряд и велел всем протянуть руки. Оказывается, буфетчик за­явил, что пирожки и бутерброды в буфете берет тот, у кого нет одного пальца. Одного пальца на руке не оказалось у Паца, ему пришлось уплатить буфетчику двадцать пять рублей и штраф десять рублей. Его нарочно подзадорили, чтобы он взял пирожок, а сами предупредили насчет его пальца буфет­чика. Пац по простоте своей за один съеденный пирожок попла­тился тридцатью пятью рублями, что для него, конечно, было нелегко.

Чего только ни придумывали шутники. Посылали письма, назначали свидания в отдаленной части города и потом   смея­лись над тем, кто  верил таким письмам. Подговаривали горо­дового, и тот несуществующей  печатью  запечатывал комнату. Владелец комнаты бегал по полицейским участкам, разыскивая того, кто наложил печать, чтобы снять ее. Посылали на дом знакомым гробы или предлагали дешево купить костюм и по­сылали гробовщика снимать мерку.

Часто шутки бывали очень грубые и приносили человеку и материальные и душевные страдания. Отец мой не любил это­го, и нам не позволял шутить над товарищами и разыгрывать их. Если же мы, увлекшись цирковой традицией, позволяли се­бе это делать, то нам всегда от него попадало.

Но вернусь к Шуе и нашей работе в шуйском цирке.

28 мая отец записывает: «Антре редкостно стройно и публи­ке очень понравилось. Взрыв рукоплесканий вызвала вставка о срезавшейся на экзаменах в женской гимназии дочери двор­ника. Все, ее знающие, прочили ей золотую медаль. Новый ди­ректор гимназии, ставленник и родственник Касоо¹, повернулся спиной к плебейкам и на экзаменах резал и косил все низшие классы, особенно девушек недворянского происхождения. Мы эту грустную историю провели в начале антре, — прием был очень горячий».

Вскоре в цирке начал работать чемпионат. Сур решил давать только два отделения. Труппа разделилась, и мы выехали в Муром.

19 июня состоялось открытие муромского  отделения цирка.

Впечатление от города было такое, как будто мы только вчера уехали отсюда. Цирк выстроен был на том же месте. Та же ярмарка, с тем же пьяным угаром, те же лица. Приехали мы с чемпионатом, и труппа при нем была небольшая. Публи­ку сразу захватила борьба, и сборы все время были хорошие. У нас было много знакомых в городе, и мы часто гуляли и ездили за город.

Однажды с одним местным богатеем мы поехали на уху к рыбакам в Карачарово на моторной лодке. Я первый рав ви­дел, как приготовляют уху рыбаки. Мы взяли с собой из го­рода лимоны, перец, лавровый лист и чистую простыню.. Когда мы приехали, рыбаки забродили сети. На берегу был разведен большой костер, и над ним повесили порядочных размеров ко­тел. Вытащили сети, сейчас же отделили всю мелкую рыбу и часть ее в простыне положили в котел. Пока котел закипал, рыбаки чистили на реке стерлядь. Рыба в простыне хорошо прокипела, ее вынули вместе с простыней, отжали крепко, вы­бросили вон, наложили свежей рыбы и опять положили в котел.

^{________________________________________________________________}

¹ Министр народного проювещения.        

Так они делали три раза. Когда вся мелкая рыба была еварена, тогда только в бульон из-под нее положили сначала специи, а затем стерлядь. Получилась такая уха, какой я в жини не едал. Мы все просто объелись и едва вечером работали. Уху приготовлял старый рыбак с большой седой бородой. Ему было уже восемьдесят пять лет. В Карачарово он приехал десятилетним мальчиком со своим отцом. С тех пор не уезжал отсюда и все время работал с рыбаками, а потом стал баканщиком. Отец его умер, когда мальчику было пятнадцать лет, пришли люди с попом, отпели отца, но нести его десять верст до села не захотели и закопали его тут же на косе. Он сам потом сложил отцу из камней крест.

17   июля 1914 года мы закрыли цирк. В этот день объявле­на была мобилизация,

18   июля мы выехали обратно в Шую. Но расписание было от­менено из-за мобилизации, и мы вместо девяти часов уехали из Мурома в одиннадцать. В Шуе мобилизация была в полном раз­гаре.  Сур очень боялся, что у него могут по мобилизации от­нять лошадей. Но страх его был напрасен, так как имущество иностранных подданных не подлежало мобилизации.

20 июля отец записывает: «Патриотическая манифестация, забрав от нас наш оркестр для демонстрации по городу, не да­ла нам открыть представления, хотя полиция ничего не имела против. Речь белобрысого студента перед цирком при тысяч­ной толпе и портретах царя сделала свое дело, и мы не играли».

На другой дань Сур собрал всю труппу и заявил, что дирек­ции Сура больше ие существует. Сказал, что цирковое имуще­ство принадлежит его жене, французской подданной. Предло­жил нам составить товарищество и играть на марки. Мы со­гласились. Но исправник, несмотря на то, что на афише стояло «Товарищество русских артистов», нам играть не разрешил, по­ка все не успокоится. Окончилось дело тем, что неожиданно пришел приказ в трехдневный срок снести цирк. Мотив был тот, что Сур — германский подданный.   .

Таким образом, мы, как и все остальные артисты, остались без работы. Отец послал в разные места письма с предложе­нием наших услуг, но ответа ниоткуда не получил. От Сура при расчете мы получили сто пятьдесят рублей вместо зарабо­танных двухсот тридцати. Положение Сура было действитель­но, тяжелое и артистам поневоле пришлось пойти на уступки.

С цирка было снято шапито, мы ходили репетировать под открытым небом. Через несколько дней

Сур стал распродавать  лошадей. Мы продолжали жить в Шуе, ожидая писем, а арена цирка начала уже порастать травой.

30 июля отец записывает: «Первая отправка из Шуи двух эшелонов на театр войны, проводы не поддаются описанию».

Труппа стала понемногу разъезжаться. Мы не получали ни­ откуда ответа. Сидели и ждали ангажемента. Цирк разобрали. Мы репетировали или во дворе, или в лесу, куда ходили с от­цом. 21 августа у отца запись: «Давидсон своей фамилией пока­зался здешней полиции подозрительным, результатом чего явилась проверка. Нас всех вызвали с паспортами в полицию».
А 28-го он записывает: «В девять часов вечера при громадном стечении народа привезли транспорт раненых. Волновавшаяся до прихода поезда масса с остановкой поезда застыла. У мно­гих на глазах слезы. Момент, редко в жизни переживаемый. Городское управление и земство оказались на высоте своих обязанностей. Всё приготовлено и все предупреждено в самой лучшей форме... Приготовленным санитарам народ не дал притронуться до больных, всех несли сами».      

Неожиданно пришло предложение от директора Копылъцова из Калуги. Мы очень обрадовались, но решили оставить мать с девочками в Шуе, а сами налегке отправились в Калугу, распрощавшись  навсегда со  стариком   Альбертом   Суром.

Цирк в Калуге был плохой, деревянный, под шапито. Труп­па слабая, второе отделение занимала борьба. Сборы средние. Дирекция, явно не крепкая, могла существовать только со сбо­ров. Есть сборы — и артистам будет выплачиваться жалованье, нет сборов — ищи ветра в поле. Нас устраивало это единственно постольку, поскольку мы могли репетировать и не забывать своего репертуара. Отец воевал с дирекцией, вырывал жало­ванье по грошам. По слухам, со всех концов России доходив­шим до нас, мы знали, что артистам сейчас всюду приходится туго. Исключение представляли Крым и Кавказ, где еще не объявили мобилизации. Много иностранных артистов, немцев и австрийцев, было выслано в Сибирь. Казалось, что в цирках должна быть недохватка артистических сил, и, несмотря на это, по собственному опыту мы видели, как трудно получить анга­жемент.

В эти первые месяцы войны в Калуге сильно было развито пьянство. В магазинах вином не торговали, зато его продавали в ресторанах; и там пьянка шла жуткая. Правда, за появление к нетрезвом виде жители подвергались штрафу в двадцать пять рублей. В цирке сборы были очень и очень средние. Подняли их гастроли дрессировщиков львов и медведей Альпера Фарруха и Пашеты. Они собрали публику на несколько представлений. Выпал снег, начались большие холода, и  мы решили уехать  обратно в Шую к матери и сестрам, которые ждали нас с нетер­пением.

Вскоре, после нашего приезда на семейном совете решено было в Шуе не оставаться, а всей семьей перебраться в Мо­скву. Москва была центром всех артистических дел, туда съез­жались все директора, и это нас, конечно, устраивало. Поре­шили иметь постоянную квартиру в Москве, мы же с отцом должны были разъезжать, возвращаясь по окончаний ангаже­мента в Москву.

4 ноября отец выехал один, а 10-го перебрались в Москву и мы. Отцу удалось опять снять в номерах «Белосток» боль­шую комнату с двумя темными спаленками, и у нас получилась опять подобие отдельной квартиры.

Пришло предложение из Сибири от Изако приехать к нему. В цирке Саламонского в это время директором был Радун­ский — Бим. Директорство его было случайным и вынужденным. Сиял цирк Саламонского Девинье и ангажировал на зимний се­зон среди других артистов Бима и Бома. Вскоре Девинье был выслан из Москвы как германский подданный. Цирк остался без руководителя. Тогда после долгих уговоров всей труппы Ра­дунский взялся быть руководителем труппы и директором цирка.

Хотя труппа была уже скомплектована, Радунский  все же предложил отцу работать в цирке, на жалованъи в двести пятьдесят рублей. Мы долго думали, принять ли его предло­жение, и, наконец, решили, что лучше получать меньше и жить в Москве всем вместе, чем при большем жалованьи жить на два дома и скитаться по провинции.

Бим предупредил отца, что не будет загружать нас работой, приберегая нас на следующий сезон. Мы должны быть, так сказать, внештатными. Все это, конечно, нас мало устраивало, но делать было нечего, положение повсюду оставалось очень сложным и неопределенным.

Программу цирка составили с большим вкусом. Она была неболъшая, но крепкая и доходила до публики. В труппу вхо­дил прекрасный наездник Баренко, очень искусные акробаты Брусио и Маджио, гладиаторы-акробаты Аполлонос, танцоры-акробаты Мизгуэт и Максли, упражнение на кольцах — труп­па  Цапа,   «мертвая   точка» — Шерай,   лошади   Дратянкина,   плясунья на   канате   негритянка   Техас—Хети,   наездница   Анета Аберг, клоуны Брасо и Фриц.

Очень талантливым артистом был клоун Фриц. Он был хо­роший прыгун и редкостный комик. К сожалению, только два-три из его антре можно действительно назвать первоклассны­ми. В других антре он работал уже гораздо слабее. В жизни это был человек ракамболевских похождений. Артист на манеже, он вне манежа, казалось,, собрал в себе все хулиганские выходки того времени.

В цирке, кроме всех мною перечисленных артистов, рабо­тала еще труппа –арабов. Программу заканчивали Бим и Бом — И. С. Радунский и М. А. Станевский. Они создали совершенно новый жанр в цирке. Опыт большого пройденного пути и вну­тренняя культура создали неповторимую пару Бим-Бома. Мно­гие пытались их копировать, но это всегда было лишь жалкой потугой. Я с большим вниманием следил за их работой. Из всех музыкальных клоунов, которых мне приходилось видеть, я считаю их лучшими. Вся работа их была построена на разговоре, музыке и пении. Бом обладал очень приятным голосом. Ему не раз предлагали перейти в оперетту. Выходил он на арену в черном смокинге, чуть-чуть шаржированном (например, нарочно заказывал себе брюки короче обычного). Он первый начал носить цветные парики — фиолетовый, зеленый, красный и носки в цвет парика. Был он симпатично-смешон, прекрасно смеялся и плакал. Номер свой они планировали так: выходили с репризой, потом шла музыка, давали злободневную репризу, опять музыку и кончали куплетами на злободневные темы. Иногда в середине номера Бом пел с огромным успехом коми­ческий романс. Исполняемый ими куплет «Труба и барабан» вошел в репертуар огромного числа цирковых и эстрадных ар­тистов, и его исполняют и до сих пор.

В те годы номеров с арены цирка не объявляли, но доста­точно было оркестру заиграть для выхода Бим-Бома, и публи­ка шумно приветствовала их.  

Трудно было стать «любимцем публики», но раз уже любовь ее была завоевана, то публика горячо принимала отмеченных ею артистов. У Бим-Бома весь репертуар был подобран и сде­лан на редкость талантливо, с большим вкусом и артистиче­ским тактом.

14 ноября в их бенефис цены были бешено подняты, но цирк тем не менее переполнен до отказа, арена завалена цве­тами  и ценными подарками.

Репертуаром они располагали очень обширным, всего его не передашь и не перескажешь. Я остановлюсь только на не­скольких номерах.

Приведу куплеты, которые они распевали на манеже про французский и русский язык.

БИМ.  Что  француз  нам  ни взболтнет,   выйдет  деликатно.

БОМ. Ну,  а русский как загнет, берегись, понятно.

БИМ: По-французски — ле   савон,                БОМ:  А по-русски — мыло.

          У  французов — миль   пардон,                         А у русских — в  рыло.

          По   французскому   —  рояль,                            А у нас — гармошка.        

          У   французов — этуаль,                                   А у нас — Матрешка.

          У французов — все  салат,                               А  у нас — закуска.

          По-французски — променад,                                      А у нас — кутузка.

          У французов — редерер,                                  А у нас — присядка.

          По-французски — «шмен-де-фер»                    А у  нас — накладка.

          По-французски — сосьете,                               А по-русски — шайка.

          У французов- либерте,                                               А у  нас —нагайка.

          У французов — все  фромаж,                                       А У нас — бутылка.

          По-французски — ле  вояж,                              А по-руссски — ссылка.

          По-французски — диллетант,                                      А у нас — любитель.

          У  французов — интендант,                             А у нас — грабитель.

В своем роде любопытны были патриотические куплеты, написанные поэтом Славянским, который впоследствии пытал­ся подражать Бим-Бому. Бом выходил загримированный ту­рецким султаном с шарманкой и обезьянкой и пел эти куплеты, начинавшиеся словами:

Я   султаном   смирным   был,

На Босфоре мирно жил.

Как я упомянул выше, многие пытались копировать Бим-Бома, но никто из подражателей не был так талантлив, как они сами. Скажу, между прочим, о скверной цирковой традиции — под­ражании. Достаточно было появиться на арене какому-нибудь новому номеру, приему или жанру и его разновидности, как моментально его подхватывали, начинали имитировать и зата­скивали до того, что потом уже и талантливый создатель нов­шества не имел того успеха, который справедливо заслужил. А сколько творческих мук переживал талантливый цирковой ар­тист, обдумывая свою работу, новый номер или прием. Ведь помощи ниоткуда он не получал, все им придумывалось и выполнялось самостоятельно. А добьется артист совершенного исполнения после многих месяцев работы и тренировки, посылает предложение дирекции, — дирекция отвечает, что у нее этот номер уже исполняет такой-то артист, совершенно не признавая преимущественных прав  автора на исполнение созданно­го им номера       

Как только закончили работать Бим-Бом, цирк стал готовиться к гастроли Анатолия Дурова. На одной из репетиций выяснилось с большей определенностью наше положение. Вот запись отца от 13 ноября: «На репетиции мальчики поразили всех акробатов своим трюком — поворачиваться. Старик Фиоки и Гавана поразились комбинацией и красотой трюка. Под этим впечатлением Радунский предложил на пробу отработать
в воскресенье днем».

Нас с Костей огорчило предложение отработать днем. Наш номер был не хуже номеров других акробатов, получавших  в цирке большое жалованье. К общей радости нашей семьи ра­бота наша прошла очень удачно. Нас смотрела вся труппа, яви­лась даже вторая жена Саламонского. Отец пишет: «Дебют мальчиков прошел очень хорошо. Бим — Радунский выразил удовольствие по поводу дебюта». Но одни похвальные отзывы нас с Костей не устраивали. Работая у Труцци в Риге или у Альберта Сура, мы занимали определенное самостоятельное положение. Труцци никому не давал гулять и всегда говорил, что ему нужны маленькие артисты столько же, сколько и боль­шие. Здесь же в Москве все было по-иному. Программа состав­лялась только из номеров артистов, уже имевших имя.

Наш дебют с отцом состоялся 21 ноября. По совету Бома — Станевского, мы выбрали антре «Стаканы». Разговора в этом антре почти нет. Я проделываю ряд за рядом несколько сальто, каждый раз вынимая из кармана стаканы с пивом. Последний раз я вытаскиваю из кармана большую кружку с пивом, а по­сле нее маленький аэроплан. Антре почти без слов прошло у нас хорошо. Но я опять не был доволен. Пробовал говорить с отцом, он отвечал одно: «Теперь не время. Кроме того, тебе скоро призываться. Нужно все терпеть».

Как-то поставили меня одного с репризой к наезднице, я взял и прочел в репризе «ются». Публика мне много аплоди­ровала. Я опять начал уговаривать отца, просил его выступать с разговорными репризами, но он стоял на своем: не надо с этим спешить.

Через несколько дней меня увидел в репризе Бом. После но­мера он сказал мне, что говорить не нужно, а лучше делать репризы гимнастические. Это меня навело на мысль, что наша администрация не любила, когда клоуны говорят.

27 ноября 1914 года отец записывает: «Из-за «ются», которые Митя читал ежедневно, местный пристав создал целый инцидент, чуть не дошедший до протокола, от которого удержал мой довод». Отец заметил приставу, «что у начальства протокол вместо нашего порицания вызовет вопрос, почему он не запретил стихотворения сразу, а только через восемь-десять дней?» При помощи администратора Сазонова удалось пристава уломать, и инцидент оказался исчерпанным.

Начались у нас в цирке гастроли Анатолия Дурова, а в цирке  Никитиных на   Садовой-Триумфальной — гастроли   его   брата Владимира   Дурова.   Это был  очень   любопытный  в цирковой жизни момент. Мы все напряженно ждали, что будет. Более неудачных гастролей мне не приходилось видеть. У отца следующая запись: «В первый   раз пережил ужасное чувство при  колоссальном  фиаско,   которое   мне когда-либо приходилось    видеть. Это  сегодняшний дебют А. Дурова, который при  вступлении на арену не мог вспомнить вступительное стихотворение, и, сколько раз ни старался, не выходило. Так и бросил. В пуб­лике — подавленная,  мертвая тишина, которая и продолжалась во все время его номера...»

Случилось же следующее. Как только Анатолий Леонидович начал работать в нашем цирке, Никитин тотчас пригласил к себе Владимира Леонидовича. В городе одновременно появились рекламы двух цирков с именами двух братьев. Дебютировали они в один день. Дебют брата приводил Анатолия в нервное состояние. Он просил меня ему помочь. Я оделся в униформу и пошел на манеж. Свое выступление Анатолий Леонидович должен был начать со стихотворения, которое он на репетиции твердо знал. Стихотворение было недлинное и нетрудное. Начиналось оно словами:

Я снова здесь,  как в оны годы...

И кончалось:

Чтоб хоть  на миг забыть  кошмар  войны,

К веселью всех я призываю...

Немного   развлекаться   все   должны...

Итак, я начинаю.

Анатолий Дуров обладал, как я уже говорил, феноменальной памятью и острым даром слова. Вышел он под гром аплоди­сментов и начал: «Я снова здесь, как в оны годы...» Сказал первую строчку и молчит. Я стоял сзади и сейчас же начал суфлировать ему вторую строку. Он молчит. Я подаю ему пер­вую строку. Он молчит. Я опять повторяю первую строку. Тогда он начинает опять: «Я снова здесь, как в оны годы...», умол­кает и говорит, обращаясь к публике: «Господа, я волнуюсь... сегодня брат мой выступает в цирке Никитина... Я снова здесь, как в оны годы...» Молчит опять, затем, не слушая того, что я ему суфлирую, обращается к униформе: «Дайте моих собачек!..»

Он вывел собачек и закончил номер при жидких аплоди­сментах.

Когда я пришел к нему в уборную, он сидел на стуле, за­прокинув голову назад, и ни с кем не разговаривал. Жутко бы­ло смотреть на него. Я ушел, ничего не понимая. Для меня и сейчас его провал — полная загадка. Неужели же ненависть к брату, выступавшему на другой арене в том же городе, была так велика, что овладела им всецело и мешала ему вести свою, привычную ему, работу?

Немного попозже я опять зашел к нему в уборную. Он, оче­видно, и сам был поражен, тем, что с ним случилось. Прочел мне стихотворение несколько раз подряд, затем начинал его с любой строки, наконец, прочел снизу вверх так же безошибоч­но.

Через двадцать дней состоялся его бенефис. Отец записы­вает: «Сбор —слезы. В манеже кто-то с мест бросил бенефици­анту завернутую в газету метлу. Впечатление отвратительное.»

Так закончил свои гастроли Анатолий  Дуров  в цирке, где его так недавно  забрасывали  цветами  и  ценными  подарками. Одна  маленькая  неудача — и все   было  забыто.   Любимец,  ко­торого уносили с  арены на руках,  превратился в неудачника, которого надо гнать с манежа метлой.

1 декабря 1914 года у отца запись: «Антре прошло очень хо­рошо, но с протоколом. Какие-то два франта, назвавшись один присяжным поверенным, а другой почетным мировым судьей, потребовали составления протокола на администрацию за то, что она допустила наше антре в присутствии пятисот солдат, на которых похороны со свечкой и посыпание песком подей­ствуют кощунственным и нарушающим благочиние образом, тем более в переживаемый момент войны. Все смеются нелепости такого протокола. Управляющий Вольбург даже ручается, что хода протоколу не будет, но все-таки в отзыве своем от­метил, что за все выходы клоуны отвечают самостоятельно. Значит, дружба — дружбой, а табачок - врозь. Словом, нужно быть наготове. Везет в Москве на протоколы. За месяц в Москве — уже второй». А запись от 7 декабря гласит: «По словам Вольбурга,   делопроизводитель   градоначальства   сообщил   ему, что на протоколе за антре «Колодец» градоначальник наложил резолюцию: «выслать». Инициаторы (протокола) были лично у градоначальника с объяснениями. По делу может помочь толь­ко одно лицо, к которому он (Вольбург) завтра поедет и все устроит. Поразительно глупое положение. Никаких объяснений. «Выслать» и баста».

Инцидент  был улажен  управляющим Вольбургом, и дело замято.    

20 декабря отец отмечает: «Ходили с кружками Красного креста по улицам. Успех средний. Заметно публика охладела и к раненым и к войне».

19 января 1915 года вся артистическая Москва производила сбор табака для посылки на передовые позиции. Цирк собрал больше всех. 

25 февраля в фойе цирка Никитина состоялось утверждение устава Российского общества варьетэ и цирка. Было выбрано правление общества. Избранными оказались: Н. Бутелер, В. Дуров, Н. Никитин, Бом-Станевский и С. Алъперов.

9 марта отец отмечает взятие Перемышля русскими войска­ми.   «На  Тверской грандиозная патриотическая  манифестация».

7 апреля было закрытие сезона 1914—1915 года. На закры­тии разыгрался колоссальный скандал. Борец Шемякин заявил о неуплате ему арбитром-хозяином следуемых ему денег за то, что он не хотел лечь под Поддубного. В цирке началось нево­образимое смятение. Была пущена в ход вся полиция, которая постепенно  очистила цирк от публики.

После закрытия сезона мы получили приглашение высту­пать шесть дней в кино в Муроме, работая после сеансов за двадцать пять рублей в день, так как решено было, что мы на­чинаем оседлый образ жизни в Москве, то отец снял квартиру из шести комнат. Три комнаты мы сдали, а три оставили себе. После этого мы выехали в Муром.

Работа в кино мне не понравилась. Когда работаешь не­сколько раз в вечер одни и те же номера, то нет необходимо­го подъема, чувствуешь себя ремесленником и делаешь все ме­ханически.

Покончив через силу с кино, мы вернулись в Москву и че­рез несколько дней выехали в Дмитров в цирк Байдони (быв­ший управляющий А. Сура).

Мы получили предложения и в большие цирки, но я в са­мое ближайшее время ждал призыва и потому не мог заклю­чать длительных контрактов.  Цирк Байдони  был  под  шапито.

В таком маленьком цирке мне еще не приходилось работать. В нем было  только четыре ряда скамеек, а за ними шли стоячие места. Труппа крохотная. Цирк играл через день. Жалованье мы получали аккуратно в тот вечер, когда играли. Сборы были хорошие. Проработав семь дней в Дмитрове, Байдони решил ехать в Вичугу. До моего призыва оставалось десять дней, и мы решили поехать с Байдони. Вичуга представляла собою большое фабрично-торговое  село. Но крупная фабрика братьев  Разореновых не работала: ярмарка, ко времени которой при­был цирк, оказалась довольно многолюдной. На нее приехало много крестьян из окрестных сел и деревень. Ночевали они под открытым небом. Ночью жгли костры, и, когда мы возвраща­лись после представлений домой, нам казалось, что кругом расположилось какое-то древнее становище. По обеим сторонам мелькали огни костров и слышался неустанный, несмолкаемый, говор тысячи людей,

Сборы приличные, а и у меня и у отца настроение плохое, трудно работать, когда впереди призыв. Из Вичуги мы отпра­вили Костю в Москву, а сами поехали через Рыбинск в Петро­град, где я должен был призыватъся.

С тяжелым чувством подъезжал я к Петрограду. Итти слу­жить с перспективой попасть на войну — и это в то время, как я курицы не мог зарезать. А тут еще сознание, что отец ос­тается с моим уходом без помощника и семья без материальной поддержки. А моя любовь к цирку? Я так любил его, что скучал в те дни, когда не было представления, шел в пустой цирк и весь день проводил там. Я был совершенно подавлен
и угнетен. Отец понимал мое состояние, он записывает: «При
всем старании, елико возможно, всеми имеющимися средства­ми отвлечь мысли мрачно настроенного Мити мне это не уда­ется. Страх за исход его призыва слишком ясно отпечатан наего лице».