ГЛАВА XVIII

Петроград. Клоун Жакомино. Призыв. Немецкий погром. Цирк Сайковского. Монологи. Цирк Рудольфо Труцци. Ревель. Екатеринослав. Укротитель зверей Гамильтон-Веретин. Киев. Цирк Рудольфо Труцци и Стрепетова. Встреча с Бернардо. «Гала-ган в цирке». Курск. Недостаток артистических сил в цирках. Цирк Горца. Нижегородская ярмарка 1916 года. «Квасни». Шантаны. Московский цирк Никитиных. Работа на заводе. Вильямс Труцци. М. Н. Ермолова. Елка в Большом театре. Демонстрация. Арест Бутлера. Февральская революция.

Восемнадцатого мая мы приехали в Петроград. Пользуясь свободным временем, побывали в цирке «Модерн» на Петроградской стороне. Цирк большой, деревянный. Труп­па хорошая. Мы провели  в этом цирке целый день. Встре­тили там клоунов Костанди. Ночевать мы пошли к Жакомино, который был фаворитом Петрограда.

Жакомино как клоун ничего из себя не представлял. Начал он свою артистическую карьеру на моих глазах. У Чинизелли бегал под ковер. Позднее мы встречались с ним в Одессе в цирке Малевича. Он был симпатичный человек в жизни, владел четырьмя языками, иа арену выходил «красавцем». Раньше слу­жил в труппе акробатов, прыгал прилично, и все его антре бы­ли построены на акробатике. Но он умел и любил себя рекламировать.

В те времена, когда интерес к цирку был большой, артисты цирка почти нигде не бывали. Их можно было встретить толь­ко в ресторанах. Жакомино в этом смьисле был исключением. Он бывал везде: в собраниях, в клубах, в литературных кругах. Дружил с литераторами. Рассказывал повсюду о цирке, пригла­шал в цирк нужных и интересных людей. Подписывая послед­ний контракт с Чинизелли, он по договору с ним имел в цирке свою ложу и в нее приглашал тех, кто мог ему помочь и в смысле газетных заметок и в смысле рекламы. Рекламу он лю­бил. Возьмет и закажет тысячи маленьких кружочков со своим портретом. Обратную сторону прикажет вымазать гуммиараби­ком и, выйдя из цирка, соберет мальчишек, которые всегда вертятся у цирка, раздает им по сотне, другой кружочков и ве­лит расклеить в определенном районе на окнах, перилах, две­рях и скамейках. А за это потом пропускает мальчишек бес­платно в цирк на представление.

Сделал он еще такую штуку: заказал себе штамп со своей фамилией. Придет в магазин, где его знают, и попросит поста­вить штамп на оберточную бумагу, в которую завертывают покупки. Так его фамилия становилась знакомой широкой публике.

Бывало и так. Позовет он артистов с собою в кафе и услав­ливается:

— Я отойду вперед, а вы войдите; в кафе попозже. Увиди­те меня и кричите: «Жакомино, Жакомино, ты здесь?» Кри­чите так, как будто видите меня сегодня первый раз. За кофе плачу я.

Ну, конечно, услышав громкие голоса и знакомую по афишам фамилию, посетители  кафе   оборачиваются, смотрят и го­ворят вполголоса:

—Смотрите, вот клоун Жакомино.

В Петербурге он добился большой популярности, и его бе­нефисы назначались заранее на три дня подряд. Билеты мож­но было получить с трудом. Бенефицианта засыпали цветами и подарками. Знали его все. Он жил в прекрасной, хорошо об­ставленной квартире. Чего только у него ни было. Когда я ночевал у него, он показывал мне целую гору разнообразных
фотографий, массу подарков и отдельный чемоданчик, полный бумажниками, полученными от публики.           

Я переночевал у него одну ночь и на следующее утро в де­сять часов утра пошел на призыв. Когда я увидел себя среди голых тщедушных тел своих сотоварищей по призыву, то ре­шил, что песенка моя спета и что меня обязательно возьмут на войну. Был я среди них великаном. Голыми проторчали мы в приемной с часу до половины третьего. Наконец, городовой выкрикнул мою фамилию, и меня вытолкнули в другую комнату, где за столом сидело несколько военных. Когда я вошел, кто-то произнес: «Ну вот, хоть один в гвардию».

У меня в руках было удостоверение от професоора-ушника. В одном ухе у меня не было барабанной перепонки. Ее мне по­вредил во время акробатического упражнения Костя, Слишком твердо придя ко мне после сальтомортале на плечи. Удостове­рение у меня из рук взяли. Доктор осмотрел мне зеркалом ухо и сказал: «Полнейшее прободение. Негоден».        

От радости я сразу как был голый, проскочил через две комнаты к отцу, который в волнении ждал меня на лестнице.

Когда я отыскал свои вещи и оделся, мы вышли на улицу и пошли бродить по Петрограду, отец записал в дневнике: «Ми­тя возвратился из кабинета присутствия навеки свободным че­ловеком. Свободен по чистому билету. Что делалось со мной за время отсутствия его, нет сил передать. Но если бы я жил неограниченное время, я бы ни за какое число лет не забыл этот час. Мне кажется, я постарел на полвека, но все-таки это самый счастливый день моей жизни».

Разговаривая, мы пробродили по улицам Петрограда до полуночи и только в вагоне вспомнили, что забыли послать матери телеграмму о моем освобождении и за целый день ни­чего не ели.

На следующий день мы прибыли в Москву. Мать плакала от радости, настроение у всех было праздничное.

28 мая в Москве начался погром немецких фирм. По всей Москве творилось что-то невообразимое. Я никогда не забу­ду, как с четвертого этажа летели пианино и рояли и, падая, издавали совершенно особое, незабываемо-жалобное дребез­жание. А за ними, как белые птицы, летели нотные листы цен­нейших партитур. То громили фирму Циммермана. Громилы ходили толпами, выискивали магазины с нерусскими фамилия­ми и начинали погром, а, вернее, просто грабеж. Случалось, что наряду с немецкими магазинами грабили магазины друже­ственных держав. Где уж тут было разобраться: иностраищы! Громи, грабь, ломай!..-

В доме, где мы жили, был винный подвал Егора Леве. Гро­милы ворвались в подвал, выкатили бочки, тут же повыбили из них днища и пили, пили досыта, а потом валялись пьяные на дворе.

Отец записывает: «Все ужасы, пережитые мною за жизнь, ничто в сравнении с сегодняшним погромом немецких магази­нов. Не хуже, чем после землетрясения в Мессине». 29-го за­пись: «...не ограничились разгромом магазинов, большинство из них предано огню... Черкасский переулок весь объят пламе­нем... говорят, убытки всех разоренных фирм равняются чуть ли не миллиарду. Ходят упорные слухи, что на некоторое время закроют все увеселения в Москве».

Мы пробыли, отдыхая от всего пережитого, в Москве около недели.

8 июня мы выехали в Рыбинск к Сайковскому, с которым отец договорился на месяц работы.

Цирк в  Рыбинске был под шапито и   очень   маленький   по размерам. Директор — простой человек, своеобразный по складу. Открытие вышло  очень неудачным, так   как   вся   труппа   еще не съехалась и программа была неполная.  Эта первая  неудача отразилась и на последующих сборах. Мы с Костей решили да­вать номер другого, необычного для нас характера. Я выходил  в смокинге, а он комиком. Первое время работа наша была сырой. Постепенно мы поняли, что нужно, и привыкли к своим ко­стюмам.

Костюм в работе артиста цирка имеет огромное значение. Перемена его очень нервирует и отражается на ходе всей ра­боты. Костюм того же покроя, но новый, уже  разлаживает работу. Да что костюм! Ботинки и то дают себя чувствовать. В ра­боте каждое движение рассчитано, а тут привходит что-то но­вое, необычное.

За время пребывания в Москве мы с отцом подготовили но­вый репертуар. В то время вошли в большую моду политичес­кие монологи. Их можно было купить на артистической бирже, которая бывала с двенадцати до трех у Филиппова в кафе. Здесь встречались директора, приехавшие для ангажемента с артистами, ищущими работы. Сюда приходили и артисты цирка, и артисты шантана. В эти часы вы могли за столиками встретить и антрепренера и журналиста. Тут заключались кон­тракты и совершались сделки.

Монологи почти все строились на один лад. У нас их было несколько: «Черный царь», «Кровавое танго» и «Шакалы». По­жалуй, «Шакалы» были талантливее остальных. Я во всяком случае предпочитал это стихотворение. В нем проводится ана­логия между шакалами, пожирающими раненых и трупы пав­ших на войне, с теми мародерами войны, которые наживаются в дни народного бедствия.

Любопытно, что в разных городах эти стихотворения при­нимались разно.

Мы с отцом больше всего любили выступать с мелкими зло­бодневными репризами, в которых вскрывались неполадки бы­тового и продовольственного характера. Публика их принима­ла хорошо, так как они касались ее жизненных интересов. Ча­сто патриотические монологи диктовались администрацией. Случалось, что администрация запрещала чтение того или ино­го стихотворения, находя его слишком «левым». Как пример, приведу запрещение Акимом Никитиным монолога «В защиту солдат», с которым я выступал на арене весною 1917 года. Кон­чалось это стихотворение так:

Эй  вы,  сидящие в  бриллиантах  и уюте,

Не смейте их  судить!

Смысл был такой: не смейте судить солдат за то, что они хотят кончить войну и уходят с фронта.

Б Рыбинске мы получили предложение от Рудольфо Труцци подписать с ним контракт на год. Отец послал согласие. На последнем представлении Сайковский пришел к нам в убор­ную, чтобы расплатиться с нами за работу. Он попросил нас закрыть дверь на крючок и спросил, есть ли у нас ножницы. Когда дверь была закрыта и ножницы ему даны, он снял штаны и стал пороть подкладку кальсон. Вынул из-под под­кладки мешочек с деньгами. Вынул деньги, отсчитал то, что причиталось нам, передал отцу и, подмигивая ему,  сказал: «Ни жене, ни банку не доверяю. Как соберутся деньги, сейчас  ме­няно на крупные и в кальсоны. Уж тут не пропадут».

В наших дальнейших странствованиях мы не раз вспоминали Сайковского и его «банк в кальсонах».

В Рыбинске нам часто приходилось выступать в лазаретах, развлекая раненых. Патриотический пыл среди населения про­шел, и раненые находились часто в очень скверных условиях. Нам приходилось бывать и у немецких пленных офицеров. У них всего было вдоволь: и конфеты, и шоколад, и хорошие па­пиросы. Обидно становилось за наших солдат, у которых часто не то что дешевых конфет или махорки, но и хлеба не было. Я был знаком с сестрами, расспрашивал их, в чем тут дело, они всегда  отвечали,   что  это  распоряжение  «свыше».

Мы уехали от Сайковского, пробыли два дня в Москве у матери и сестер и отправились к Труцци в Ревель.

Ревель многим мне напомнил Ригу, только жить в нем было очень дорого. Отец записывает: «На вид базар грандиозный, но купить что-либо можно с большими затруднениями, главным образом за недоступностью цен. Соль и та шесть копеек фунт. Что-то сказочное».

Ревель был на военном положении, и ходить по улицам раз­решалась только до часу ночи. По первому гудку все окна должны были закрываться, чтобы не проходил свет. Город по­гружался тогда в абсолютную тьму. Часто во время спектакля раздавался гудок, свет тушили, публика в темноте тихо уходи­ла из цирка. Все с этим мирились, никто не роптал; ощупью добирались домой.

Часто бывало, что во время представления входил военный, говорил что-то коменданту, и тогда все зрители-военные быстро вставали и уходили.

В Ревеле было много англичан-военных из командного со­става английских подводных лодок.

Несмотря на военное положение и постоянную тревогу, цирк работал в смысле сборов превосходно. Труппа у Труцци была небольшая, но, как всегда, из квалифицированных арти­стов. Наездники были: Альберто-де-Вре, «человек-лягушка» — Перкинс, дрессировщик — Коломбо, японская труппа — Яма-саки, французские эксцентрики — Базола, клоуны — Бонжорно и Коко, Ж. и П. Момино и С. и Д. Альперовы. Балетмейстер Прозерпи ставил небольшие пантомимы.

Когда Труцци просмотрел наш с Костей номер, он предло­жил переименовать его, и на афишах стали писать: «Оригинальные комики-акробаты Констан и его партнер Диметр». Номер наш прошел с большим успехом.

Работать у Труцци приходилось очень много. Мы с Костей радовались. У Труцци нельзя было не работать, это не то что в Москве. Отец же ворчал, говорил,  что Труцци все соки выжи­мает.

8 августа у отца запись: «В городе царит невообразимая не­разбериха, по поводу бомбардировки города Пернова. До истин­ного положения нельзя добраться. Болтают, кто во что горазд. В частности в труппе панику наводят Прозерпи и Бонжорно. Хнычут, суетятся, а сами ни с места. Курьезнее всего, что в цирке полные сборы. Никакого впечатления на толпу это поистине военное положение не производит. Как будто это — в по­рядке вещей. Целый день слышна была канонада».

24 августа отец записывает: «Получена официальная теле­грамма, запрещающая играть с 26-го по 29-е. Как говорят, ини­циатива этого симпатичного распоряжения исходит от попов, которым кажется, что если не будет в эти дни увеселений, то мы обязательно  выиграем войну».

В конце августа в городе стал чувствоваться недостаток во многом, — то нельзя достать сахара, то нет керосина. На базаре же цены на них спекулятивные. В магазинах была объявлена распродажа галантереи и предметов первой необходимости. Рассказывали, что распродажа шла по распоряжению сверху. Говорили, что производилась негласная эвакуация.

12 октября, когда мы давали в Ревеле наше последнее пред­ставление, наступила настоящая зима. Несмотря на холод в цир­ке, работающем под шапито, все представления шли в октябре с аншлагом.

Труцци с большим трудом через связи с военными властями удалось выхлопотать вагоны для лошадей и два классных ва­гона для артистов. Маршрут наш был: через Москву без пере­садки в Бкатеринослав. В Москве нам удалось побывать дома и повидаться с матерью и сестрами.

17 октября мы прибыли в Екатеринослав. Первую ночь при­шлось ночевать в цирке, так как ни в одной гостинице не бы­ло свободных номеров. Комнату мы нашли только через день. В городе заметно было значительное количество военных. Не­смотря на запрещение продажи водки, на улицах шаталось много пьяных. Рассказывали, что все шантаны торгуют виноградным вином и в них идет настоящий разгул.

Во время представления, когда мы с братом исполняли наш номер, на арену неожиданно вышел офицер с георгиевскими крестами. Он был совершенно пьян, размахивал обнаженной шашкой. Ни полиция, ни офицерство не попытались остано­вить его. Если бы мы с Костей не отскочили в сторону, он, на­верное, ранил бы нас.

Цирк в Екатеринославе отапливался; несмотря на это, играть было холодно. Здание выстроил Жижетто Труцци, который уступил его брату Рудольфо, так как тот из-за войны не мог играть в Риге. Рудольфо старался не ударить лицом в грязь и давал самые лучшие номера. Но из-за холода публика слабо посещала цирк. После ревельских сборов Рудольфо все казалось плохим. Он был не в духе, не знал, на ком сорвать зло и, конеч­но, в первую очередь обрушивался на артистов.

Гастролеры сменялись у нас чуть ли не через день. Штал­мейстер Джиовани был совершенно измучен, так как Труцци почти каждый день вытаскивал из сундуков новые сбруи и по­казывал новую дрессировку. Он был самолюбив и тщеславен: ему хотелось, чтобы после его отъезда говорили, что цирк Рудольфо  сильнее цирка Жижетто Труцци.

Из гастролеров самым интересным являлся укротитель Гамильтон с группой львов и тигров. Звери были на ред­кость добродушные. Настоящая фамилия Гамильтона была Веретин. Был он русский, свою карьеру укротителя начал с того, что еще мальчиком прислуживал и работал около зверей. За двадцать лет работы с ними он изучил все привычки и повадки артистов-зверей, то есть тигров и львов.

Как он умел обращаться с ними, как кормил их, как лечил в случае болезни! У льва Каро был флюс, и я сам видел, как Веретин в клетке подтаскивал его к себе и прикладывал ему к больному месту горячие припарки. Звери лизали ему руки, он же себя чувствовал среди них совершенно спокойно. Подчинялись они ему беспрекословно. Странно было видеть, что дикие звери так охотно и дружелюбно подчиняются человеку.

Однажды он попросил, чтобы мы, человек десять, вошли вместе с ним в клетку и снялись с ним и со зверьми. Мы согла­сились. Все шло очень хорошо. В клетку мы вошли спокойно, расселись. Вдруг вспышка магния, звери всполошились и стали кидаться в разные стороны. Мы, конечно, перепугались и броси­лись к выходу, но достаточно было приказания Веретина — и тотчас все львы и тигры пошли по местам. Вторая вспышка
магния прошла при полном спокойствии зверей, и вышла пре­красная фотография.

Гамильтон-Веретин делал битковые сборы.

Вскоре пришла телеграмма, что с 26 декабря мы должны освободить здание. Труцци с управляющим уехали на поиски другого здания для цирка. В Киеве им удалось сговориться со Стрепетовым, снявшим Гиппо-палас Крутикова, о совместной работе в одном здании. Артисты сомневались, чтобы три кита: Крутиков, Рудольфо Труцци и Стрепетов могли ужиться вме­сте.

23 декабря мы выехали в Киев. Приехали 24-го и увидели, что по городу уже расклеены афиши об открытии 26-го дека­бря цирка Труцци и Стрепетова в Гиппо-паласе.

Программа была очень большая, так что половина артистов сидела без дела и не работала. Одних клоунов было шесть пар. В представлении принимали участие четыре пары, две па­ры отдыхали. В числе приглашенных на работу клоунов ока­зался старый партнер отца — Бернардо. Работал он в паре с клоуном Вольдемаром, и работа их шла не очень ладно. Встреча отца с Бернардо была очень трогательной. Мы сняли номера в одной гостинице и все время проводили вместе. Бернардо жа­ловался, что ему не везет. Когда он увидел меня, то был пора­жен моим ростом. Ход нашей работы на арене, ее слаженность его очень удивили.

У нас с отцом был свой жанр, и конкуренция других клоу­нов нам не была опасной. Работа шла так: мы выходили с двумя-тремя репризами, потом отец читал монолог, его сменял я, заканчивали  мы мелким комическим трюком. Монологи при­нимались публикой очень хорошо и всегда имели успех. Они вносили в программу разнообразие. Перед нами было три кло­унских выхода, мы заканчивали программу. Три пары клоу­нов, работавших до нас, давали буффонаду, наш же жанр был другим, на них не похожим.

После первого дебюта Вольдемара и Бернардо поставили на программу в первом отделении вторым номером. Это их обоих очень укололо. Отец пишет: «Вольдемар хотел итти к дирек­ции протестовать против такого унизительного нарушения их авторитета. У нас антре — с громом».

Мне было очень жаль Бернардо, когда он со слезами на глазах жаловался, что ему на старости лет приходится рабо­тать вторым номером. Только следя за их работой, я понял, что значит сработанность в клоунском искусстве. Бернардо был исключительным комиком, Вольдемар хорошим клоуном, но вместе у них не было ансамбля,    той    необъяснимой    словами внутренней связи, которая так необходима для клоунского ансамбля.

Нет связи, нет внутреннего огонька — нет и успеха. Это отсутствие внутренней спайки публика ощущает с пора­зительной чуткостью. Часто бывало — работают два клоуна вместе, имеют уже хорошее имя, расходятся. Сходятся затем с другими партнерами, прекрасными артистами, но работа не идет,  не чувствуют они друг друга, нет законченности, нет нужной простоты. И публика не верит в то, что они дают. Нет у них правды, а в клоунском жанре — это главное. Клоунское искусство в том и заключается, что ты даешь несуразности, детски-наивные вещи, но сам веришь в них, и они доходят до публики. В этом — залог успеха клоуна. У Бернардо и Вольдемара этого необходи­мейшего в работе качества не было.

В цирке происходило много неприятностей из-за того, что три директора никак не могли поладить между собой. Рудольфо Труцци расплачивался с нами аккуратно. Стрепетовские же артисты не получали в срок жалованья. Каждый из директоров старался выдвинуть своих артистов. Таким образом создава­лись всяческие трения и недоразумения.

8 февраля 1916 года в цирке состоялся гала-спектакль в пользу Русского театрального общества. Участвовать должны были лучшие театральные силы Киева. Афишу выпустили умо­помрачительную, цены на билеты назначили бешеные. Валовой сбор дошел до пятнадцати тысяч рублей. Первый ряд стоил двадцать пять рублей.

 Представление начали в десять часов вечера, так как деко­рации не поспели к сроку. На манеже были сооружены колос­сальные колонны греческого храма, на фоне которого шла «Прекрасная Елена». Елену исполняла артистка Пионтковская.

В первых двух отделениях драматические артисты, как вы­разился один из рецензентов, «игрались в цирк», причем дела­ли они это очень неудачно. В публике раздавались по их адресу свистки. Отец записывает: «Материальная сторона вполне удов­летворительна, но зато художественная часть прямо-таки спло­шной низкопробный балаган. Исключение — Люсина Месаль. Гг. Барский и Руденков взялись за клоунскую часть и были за­бавны  и комичны — как  английское  воскресенье».

Через день появилась рецензия «Гала-ган (вместо балаган) в цирке», в которой разносили в пух и прах всю программу. Кончалась рецензия так: «... если театральному обществу в сле­дующем году понадобится пятнадцать тысяч рублей, мы их ему дадим, но просим не устраивать таких позорных спектаклей».

После спектакля театрального общества сборы в цирке упа­ли. Незаметно подкрался пост, самое глухое время в цирке. 5 марта на улицах расклеены были объявления о переосвиде­тельствовании белобилетников. Отец заволновался и телеграм­мой вызвал в Киев мать, чтобы дать ей возможность повидать­ся со мной, если меня заберут.

Мать моя тотчас приехала. Настроение у нас было угнетен­ное. В назначенный день я отправился в призывной пункт. Вдруг выходит секретарь и объявляет, что переосвидетельство­вание приостановлено на неопределенный срок по телеграмме из Петрограда, но что уже ожидающих комиссия осмотрит. Я сразу сообразил, что надо во что бы то ни стало уйти. Но как это сделать? Я оделся, подошел к секретарю и сказал, что я артист цирка. Он бывал в цирке, узнал меня и дал совет уйти как можно скорее, сказал, что бумаги мои он от предсе­дателя возьмет. Он пошел к председателю, а я стал сообра­жать, как мне уйти. У дверей стояли часовые и городовой. Секретарь вернулся с бумагой, подошел к городовому, и что-то сказав ему, затем обернулся ко мне и тихо сказал, что бумаги у него. Я не знал, что мне делать. Вдруг городовой говорит: «Кто в уборную, за мной иди». Я и еще два человека пошли за ним. Вошел я в уборную, вижу окно. Рванул раму. Рама от­крылась. Смотрю — второй этаж. Во дворе никого. Под окном сложенные ящики. Одна минута — и я на окне, затем на ящи­ках, сделал прыжок — и я на дворе. Прошел спокойно двор, вышел на улицу и пошел домой.

Дома рассказал обо всем отцу, тот испугался, как бы чего не вышло, но на другой день в газетах появилось официаль­ное извещение о том, что переосвидетельствование отложено на  неопределенный  срок.

Вечером секретарь принес мне бумаги в цирк и с удоволь­ствием смотрел  наше представление.

Еще через день в газетах появилось извещение, что призыв 18-го года должен приписаться к воинским присутствиям. В этот досрочный призыв попадал уже брат Костя.

4 апреля труппа Труцци переехала в Курск — городок маленъкий, грязный, разбросанный частью в низине, частью на гористой местности. С большим трудом артисты нашли себе пристанище. Нам посчастливилось и удалось устроиться неда­леко от цирка.  

На второй день пасхи, 11 апреля, состоялось открытие цир­ка. Отец  записывает:  «После  нашего   антре  пришел управляющий Никольский просить, чтобы мы купцов не трогали». Я про­читал как раз монолог «Шакалы». Публика аплодировала мало. Очевидно, шакалам «Шакалы» не понравились. Дальше отец пи­шет: «Большинство города состоит из заправских шакалов. Давно не видал такой хамской публики, как здесь. На пикант­ный трюк совсем не аплодируют, а подавай только одно сало, да побольше».

В это как раз время с арены цирка стали преподносить пуб­лике очень сальные репризы. Принимались они одобрительно, особенно партером. Откуда пошла тяга к пошлостям, я затруд­няюсь сказать. Может быть, война и общее огрубение нравов, связанное с ней, имели влияние на снижение и огрубение ре­пертуара. Большие мастера не прибегали к пошлостям, но мелкие и средние артисты делали все, чтобы только заслужить аплодисменты, причем заслужившая одобрение публики репри­за сейчас же кралась артистами других цирков и получала широкое распространение.

Приведу одну из них, более «невинную» по содержанию.

Выходил клоун и говорил, что с его женой случилось не­счастье. Она поехала кататься на автомобиле, шофер неудачно повернул руль, машина повернула вправо, жена упала влево, попала под колесо, ей переехало ногу, и с тех пор нога у нее пухнет, пухнет и пухнет.

Рыжий отвечал, что его жена тоже летом каталась на авто­мобиле,  шофер  повернул влево,  жена выпала вправо.

Клоун (перебивая). Ну, и попала под колесо...

Рыжий. Нет, не под колесо, а под шофера.

Клоун. Ну, и что же?

Рыжий.   С  тех пор  жена  моя  пухнет,  пухнет   и пухнет...

Такими репризами пользовались главным образом те клоу­ны, у которых не было своего, выработанного ими самими ре­пертуара.

В цирках на третий год войны стал чувствоваться недоста­ток в артистах. Артисты-немцы были военнопленными. Из рус­ских артистов многие были взяты в солдаты, притока свежих артистических сил из-за границы не было. Даже столичным ди­ректорам приходилось посылать в провинцию  управляющих или ездить самим, подыскивая себе нужных артистов.

В Курск приехал Н. А. Никитин с целью набрать труппу на зиму в Москву и в Нижний на ярмарку. Он ангажировал нас, и отец покончил с ним, подписав контракт.

1  мая у отца запись: «Печальная новость: запретили ввоз в Курск столичных газет и журналов. До тошноты скучно без газет, а местный суррогат не удовлетворяет... «Курскую быль» (пыль) и в руки брать ие хочется».

Жить в Курске становилось все труднее и труднее. За мя­сом стояли длинные очереди чуть не с ночи. Костя уехал в Мо­скву призываться. Труцци хотел уменьшить нам жалованье, хотя мы с отцом стали давать больше реприз. Отец не согла­сился. Мы порвали с Труцци и раньше времени уехали в Москву.     

В Москве спрос на артистов был в это время очень боль­шой — от предложений не было отбою. Косте дали на три ме­сяца отсрочку по болезни. Он решил за эти три месяца пройти курс мотоцикла, чтобы не попасть в рядовые.

Бом — Станевский открыл в Москве на Тверской кафе, и вся артистическая биржа перекочевала к нему. Мы встретили там директора цирка Горца, и он предложил нам поехать на месяц в Смоленск.

Мы с отцом решили ехать к Горцу вдвоем. Костя же остал­ся в Москве на курсах по мотоциклу.

Труппа в Смоленске оказалась очень слабою. Цирк — под шапито. Вся программа рассчитана на чемпионат. Руководство и состав чемпионата приличные, сборы хорошие.

Наш бенефис прошел при битковом сборе. Аншлаг повесили уже в три часа дня. После бенефиса мы вернулись в Москву. Дней десять мы потратили на то, чтобы подобрать репертуар, который годился бы и для Нижнего на ярмарку и зимою для Москвы. Нашли несколько удачных реприз и монолог «Страш­ный суд». Монолог этот пользовался успехом. Содержание его: суд над спекулянтами-купцами, которые «в тяжкий год морили голодом народ» и над «лукавыми отцами города», которые обманывали своих сограждан. Кончался он восклицанием: «Ура, свободная страна!»

Монолог этот по своим художественным достоинствам был не выше тех, что я уже приводил. И пользовался он успехом пото­му, что тяжелое экомическое положение уже давало себя чув­ствовать, продукты  систематически исчезали с рынка, и когда опять появлялись, то цены их возрастали в два-три раза.

Обнищание страны уже сильно чувствовалось. Особенно за­метно это было, когда мы попали на Нижегородскую ярмарку. Запись отца от 15 июля 1916 года в этом смысле очень харак­терна: «Что будет дальше, не знаю. Пока же, несмотря на под­нятие флага,  ярмарка  больше чем наполовину пуста...  увесели-

380

тельных мест открыто много». Дальше он отмечает толпы лю­дей в Азиатском переулке и бросающиеся в глаза «цветистость» женских платьев и защитные гимнастерки солдат. «Водкой не торгуют, но пьяных много».           «Пили все — и политуру, и ханжу, и одеколон».

Пьянство на ярмарке было прежнее, но бьющая ключом жизнь и особый ярмарочный угар, оживление, шум и гам исчез­ли. Все звуки, которые шли с ярмарочной территории в окна нашей гостиницы, воспринимались мною, как какой-то замогиль­ный стон. Ночью по переулкам ходить было страшно, и всю ночь то тут, то там раздавалось: «Караул! грабят!..»

Балаганов на ярмарке было меньше. Работали они по буд­ням; от шести до семи часов вечера, по праздникам и воскре­сеньям — целый день. Все балаганщики жаловались на плохие сборы.

Самое жуткое и отвратительное впечатление производили на­ходившиеся на Самокате «квасни». «Квасня» делилась на два от­деления или, вернее, закутка. В первом стояла бочка с квасом, бутылками и стаканами, лежала на тарелке ржавая селедка с луком и нарезанный ломтями хлеб. В квас прибавляли ханжи. Второе отделение было завешено рогожей. В нем на сколочен­ных из досок нарах лежала женщина. Она часами не вставала со своего ложа, принимая в день до двадцати посетителей и по­лучая с каждого из них от пятидесяти копеек до рубля.

Страшно было смотреть на стоявших около квасни и ждущих своей очереди людей. Сюда тянулись и раненые на костылях с георгиевским крестом на гимнастерке, и уволившиеся в отпуск солдаты, и грузчики, и просто оборванцы, которых всегда много на Каждой ярмарке. Всех их тянуло на Самокат. А где-нибудь рядом с «квасней» шла игра в «очко». Тут же среди толпы про­бирался пикет, проверял документы и забирал солдат без увольнительных записок. И только издали слышалось:

— Православные, ратуйте!.. да за что же я кровь проливал?

Жуткая и страшная была жизнь. А в городе ночью в шанта­нах разгул офицерства, бессмысленная трата денег, переодетые сестры милосердия, спекулянты всех родов, наживающиеся на войне. Вина в шантанах сколько угодно  разница только в том, что подают его в кувшинах, а попозже, когда посетители пере­пьются и администрация шантана напоит дежурного полицейско­го, появится вино и просто в бутылках. В третьеразрядных шайтанах для вида и дивертисмент, и хоры, но в сущности в этих  грязных, наскоро сколоченных помещениях все расчеты построе ны на продаже вина. На маленькой, плохо сбитой сцене идут номера, а за столиками посетители угощаются водкой и вином, наливая их из чайников. В каждом шантане был свой агент по поставке спирта. Агенты получали его или по подложным доку­ментам для армии и заводов, или за взятки. Водка и вино были главной приманкой; гуляли с каким-то бешенством и ценами не стеснялись.

Был такой случай.

В шантане «Россия» кутили студенты, рядом за столиком два стриженых в скобку купца пили чай из самоварчика. Студенты попросили самовар и льду, вылили из самовара воду в ведро, вытрясли угли, в трубу наложили льду, в самовар налили шам­панского, потребовали чашек и стали пить шампанское с блюдечек, подражая манерам купцов.

Купцы заметили, что над ними смеются и их передразнивают. Один из них подозвал официанта и велел позвать из  хора тол­стую и некрасивую хористку. Когда хористка пришла, купец ве­лел ей принести булавки. Хористка недоумевала, но приказание купца исполнила и принесла целую коробку булавок. Купец по­лез за пазуху, достал толстый засаленный бумажник, вынул от­туда три пачки кредиток разного достоинства и давай прикалы­вать к платью некрасивой хористки трех- пяти- и десятирублевки. Когда запас булавок истощился, а хористка вся сплошь была увешана кредитками, купец пнул ее сзади коленом: «Ступай к чортовой матери!» Потом крикнул студентам: «Ну, вы, храпоидолы, видали, как наши гуляют! Не чета вашим!» — и под друж­ные аплодисменты сидящих за столиками купцы вышли из зала и пошли продолжать чаепитие в отдельный кабинет.

Нередко бывало, что подвыпившая и загулявшая компания звала хозяина шантана, платила ему крупную сумму; хозяин удалял всю постороннюю публику, оставшаяся компания звала хористок и шансонеток, и кутеж шел до утра.

Хорошо торговали бани в Азиатском переулке. Ездили туда не мыться, а играть в карты. Снимут номер за пять рублей в час и дуются до рассвета. Тут же достают водку, закуску же при­носят с собой.

Часто номера в банях служили пристанищем евреев, не имев­ших права жительства в Нижнем. Соберется их несколько чело­век, снимут номер и сидят в этом номере днем и отдыхают ночью. Паспорта с них не требовали. Оплата производилась по часам, один-два рубля с человека в час. Полиция в бани не за­глядывала, получая регулярно от хозяев бань свою долю.

Такова была Нижегородская ярмарка в 1916 году.

В цирке сборы все же были битковые. Труппа была приличная, но без обычного никитинского размаха. Встретили нас ар­тисты по-родственному, публика нас принимала очень горячо. У отца следующая запись по поводу нашего бенефиса:

«Вчерашний небывалый сбор (две тысячи рублей) на наш бе­нефис продолжает служить темой разговора всей труппы и по справкам старой дирекционной записи оказался рекордным сбором. Никто еще на ярмарке не делал такого сбора. Этого бене­фиса я не забуду, он поднял нам престиж в глазах всей труппы».

27 августа работа на Нижегородской ярмарке окончилась, цирк снялся, и мы переехали в Москву.

За время нашего отсутствия брата взяли на военную службу, он попал в мотоциклетный отряд, имевший свои мастерские в Москве.

Труппа подобрана была хорошо. Из иностранцев в нее вхо­дили только итальянцы и французы. Наездники были: труппа Прозерпи, новый жанр езды — акробаты на тройке. На арене расстилался белый ковер и на невидимых публике колесах вы­езжали сани, запряженные тройкой. Но сани были особого устройства, и на них проделывались акробатические упражне­ния, пирамиды и различные трюки. В труппу была ангажирова­на семья Лавровых — клоуны. Был приглашен «эквилибрист на эйфелевой башне» Степанов, ставший от постоянной трени­ровки на голове ненормальным. К открытию приехали акробаты Папи Бруно, наши старые знакомые, и жонглер на лошади Н. А. Никитин. Коверным рыжим был Алекс Цхомелидзе, прекрасный клоун и пантомимист. Режиссером и дрессировщиком - Преде. Из наездниц были сестры Гамсакурдия.

Открытие состоялось 30 августа очень торжественно,

Цирк по устройству и убранству был одним из лучших в России. Во множестве зеркал дробился и переливался свет и отражались людские толпы. За рядами партера шли ложи. За ло­жами — балкон. На балконе много рядов скамеек, за ними еще ярус и уже совершенно отдельно галлерея с особым входом прямо с улицы.

Цирк   был   так   построен,   что   не   было   видно   ни   одного столба.

Конюшню устроили в два яруса — светлую и темную. Толь­ко артистические уборные, хотя и достаточные по величине, не отличались особыми удобствами.

При постройке цирка архитектор был связан пространством, отведенным для здания, и ему нехватило площади, чтобы ши­роко развернуть все служебные помещения цирка.

Публика посещала цирк Никитина охотно, и сборы его были выше сборов цирка Саламонского. Играло роль и местоположе­ние цирка на стыке Тверской и Садовой-Триумфальной. В него приходили, как говорится, «на огонек», мимоходом, а к Саламонскому на Цветной бульвар надо было ехать специально.

Цены были доступные и по праздникам галерка набивалась доотказа.  В цирке в праздничные дни было очень душно и жар­ко, и часто с галерки раздавалось: «Тише! не давите так!.., ох, задавили совсем!..» И народ, как волна, подавался то в ту, то в другую сторону.

У отца следующая запись, относящаяся ко дню открытия цирка: «На наше антре почему-то вся дирекция высыпала в пе­редний проход и прямо-таки ржала от удовольствия, смотря на наш поистине громадный успех».

Только работая в цирке Никитина, я окончательно убедился, что успех клоунского номера зависит от его злободневности. Недостаточно, если вся работа состоит из одних трюков, злобо­дневность необходима. Залог успеха клоуна — меткое слово. Это — главное. Слово в цирке, как пуля: летит и ранит.

У нас было несколько хорошо построенных и доходящих до публики реприз. Была реприза о том, какая разница, между куп­цом военного и довоенного времени. Ответ был такой: купец до войны готов был за Русь свой живот положить, а наступила война — и купец готов Русь в свой живот положить.

Реприза «Сестра» вызвала на третьем представлении скандал. Отец говорил, что приехала с фронта его сестра и привезла «Георгия».

Я. И моя сестра приехала и тоже привезла...

Отец.   Тоже Георгия?

Я. Нет, маленького Петьку.

Это не понравилось какому-то офицеру, который поднял шум. Дирекция во избежание эксцессов просила нас больше эту репризу не говорить.

В этот сезон пользовались большим успехом монологи Н. Поморского  «Солдаты», «Память казенке».

Ряд за рядом прошли сборы то на табак солдатам, то в пользу сирот войны. В цирке во время последнего сбора было продано с аукциона брошенное в рот слону яблоко за семьсот двадцать пять рублей.

Отношение публики к артистам цирка было  очень хорошее.

Нас наперерыв приглашали отужинать в рестораны. Лучшим ре­стораном в то время считался «Ампир». Здесь собирались бога­теи Москвы. Войной со всеми ее ужасами и тягостями здесь не пахло. Бриллианты, декольте, цветы, вина, дорогие закуски. Это так не вязалось с тем, как жили обыватели в провинции, так резко и грубо противоречило всему, что шло с войны.

В цирке часто бывали журналисты. Познакомились мы с пи­сателем Пазухиным, родственником клоуна Брагина. Частым го­стем цирка был Н. Балиев, режиссер «Летучей мыши», и артист Малого театра В. В. Максимов, А. М. Данкман, юрисконсульт нашего союза, буквально пропадал в цирке. Его можно было встретить и на репетициях, и перед представлением. Это был настоящий друг цирка. Он интересовался артистами, их профессиональной работой, условиями труда, их бытом. Как юрискон­сульт союза всегда отстаивал интересы артистов перед дирекцией.

В середине октября 1916 года в цирке начались репетиции пантомим. Одновременно мы были приглашены сниматься в ки­нокартине из цирковой жизни, в которой главную роль испол­нял В. В. Максимов. Надо признать, что ни одна кинокартина до сих пор не осветила правильно жизни цирка. Когда мы, ар­тисты, видим нашу жизнь на экране, мы всегда смеемся. Жизнь в цирке гораздо проще, будничнее, а главное — труднее, чем та жизнь, которую показывают в кино. В каждой профессии есть свои прелести и свои недочеты, свой быт, своя специфика. Ни один врач не сумеет так быстро и хорошо вправить при вывихе ногу или руку, как это сделает старик — артист цирка. Подойдет, возьмется за конечность, подержит — и сустав на месте. Или заставит ногой катать бутылку, смотришь — и все пришло в норму. Бывали случаи, что во время работы у артиста выскочит из сустава кость, он вскрикнет и тут же сам вправит ее и рабо­тает дальше. А знаменитая цирковая мазь «флуид эмбрикешен» или, как говорят в цирке, «флоид эмбрикошюм», куда входит скипидар, шесть сортов различных спиртов — муравьиный, горчичный и др.— и сырое яйцо! Из всего этого получается смесь, жидкая, как молоко. Ее втирают при ушибах, и она, как рукой, снимает боль.

В цирке часты падения и ушибы от них. Зашиб себе артист копчик (кончик позвонка), так зашиб, что с трудом работает и едва сидит. Сейчас же набьют мелко кирпич, раскалят его в печ­ке или на примусе, завернут в мокрое хорошо отжатое полотен­це, приложат — и больной быстро выздоравливает.

И люди в цирке своеобразные, и психика их особенная. Че­ловек исключительного самообладания, бесстрашный укротитель львов и тигров Гамильтон-Веретин безумно боялся собак. В од­ном из провинциальных городов, когда он выходил из какой-то квартиры, на него набросилось несколько собак. Он начал кри­чать. Вышел дворник, отстал собак и сказал Гамильтону нази­дательно: «Ишь, чорт, собак испугался. Ты бы, посмотрел, как: один дядька в цирке ко львам и тиграм входит и ими командует».

Жонглер Сластушинский, очень ловкий на манеже, был очень неповоротлив в жизни. Товарищи прозвали его «Епиходов». То толкнет и уронит что-нибудь, то за обедом разольет вино или разобьет посуду. Полетчик Каврели делал перелеты под купо­лом цирка с трапеции на трапецию и не мог смотреть из окна второго этажа на улицу, так как у него   от этого   кружилась голова.

Дрессировщик Крастон не мог выдрессировать свою комнат­ную собачку, так как жалел ее, и отдал ее для дрессировки другому дрессировщику.

Боб О'Коннор¹, заставлявший публику покатываться в цирке от смеха, лечился от ипохондрии   у специалиета-невропатолога. Тот прописал ему обтирания холодной водой, дал ряд советов и сказал в  заключение: «Пойдите вы для развлечения в  цирк. Там такой смешной  клоун Боб О'Коннор,  вам  невольно  станет весело».

— Это я Боб О'Коннор, — ответил артист уныло.

Таких фактов, свидетельствующих о странностях психики артистов цирка, я мог бы привести очень много. Цирк — особый мир со своими радостями и огорчениями, со своим жизненным и бытовым укладом, и нужно всю жизнь провести в цирковой семье, в стенах цирка и под его шапито, чтобы до конца понять этот сложный и своеобразный организм.

Осенью 1916 года опять начались разговоры о переосвиде­тельствовании белобилетчиков: Гамсакурдия имели большие свя­зи в военных кругах, и с их помощью мне удалось попасть на работавший на оборону чугунолитейный завод Доброва и Набгольца. Сначала я помогал опытным рабочим, затем очень скоро стал сам работать на станке.

^{________________________________________________________________}

¹ Боб О'Коннор — один из лучших западных клоунов-мимистов. Лю­бопытно отметить, что приводимый эпизод связывается с именем париж­ского арлекина Бертинацци. Б. С. Борисов в «Истории моего смеха» рас­сказывает нечто подобное о русском артисте Е.  А. Мартынове.

С этого времени началась моя двойная жизнь. Днем с шести часов утра до семи вечера я был рабочим на заводе, вечером артистом. В перерыв я успевал забежать домой и поесть. Наш номер с отцом ставили последним в третьем отделении.

В цирк был ангажирован Вильямс Труцци, сын Жижетто Труцци. Родился он в 1889 году. Он считался в начале XX века одним из лучших дрессировщиков лошадей. У нас в цирке он выступал с двумя дрессированными слонами.

От десятилетнего возраста мы росли вместе и были очень дружны. Родители его были так поглощены работой, что Вилли рос почти безнадзорным. Моя мать постоянно прикармливала и обихаживала его, он и дневал и ночевал у нас. Потом мы расста­лись, я видел его только раз в одном из цирков, где он был на амплуа жокея.

Вильямс Труцци был одним из лучших представителей цир­кового искусства, пройдя все этапы обучения, мастерства и твор­чества циркового артиста. Для того чтобы стать таким всеобъем­лющим знатоком-мастером, надо было уметь все, начиная с жонглерской езды, кончая дрессировкой и режиссурой.

Вильямс владел французским, немецким и английским языками в совершенстве. Хорошо говорил по-русски, отличался ред­костным трудолюбием, обладал большой фантазией, был очень начитан. В часы отдыха перед представлением, ночью после представления я не раз заставал его за книгой. Круг его инте­ресов был весьма широк. Он был талантлив и как постановщик («Черный пират», «Карнавал в Гренаде», «Ковбой из Техаса», «Махновщина», «Тысяча и одна ночь»). В Вильямсе Труцци сча­стливо сочетались все лучшие качества остальных членов семьи Труцци.

В 1916 году он выступал со слонами. Слоны его помогали
нам производить в цирке сборы, они ходили по манежу, про­тягивали публике свои хоботы с такой неуклюжей живостью, так ловко брали мельчайшие монеты, что зрители невольно стано­вились щедрее.           

Сборы в тот сезон поистине мучили нас. В пользу чего только мы ни собирали. Помню, например, сбор в пользу общестна покровительства животным.

И это во время свирепейшей из войн, когда кровь на фронте лилась рекой!..

16 ноября со мной произошел несчастный случай. Искры рас­каленного чугуна попами мне на не защищенное кожей башмака место и сделали две больших   очень болезненных раны. От работы на заводе я был освобожден. В цирке же работать про­должал, выходил, правда, на арену, сильно прихрамывая.

Не могу не отметить моего посещения Малого театра. Шла пьеса «Светлый путь» с М. Н. Ермоловой. Пьеса была неважная, но игра Марии Николаевны меня просто потрясла. Простота, искренность интонаций, особый тембр голоса, обаяние, которое шло от всей ее фигуры, сделали то, что я не воспринимал игры остальвых артистов.

25 декабря в Большом театре была устроена благотворитель­ная елка. Из цирка Саламонского для дивертисмента пригласи­ли Бим-Бома, из цирка Никитиных — отца, меня и наездника-жонглера Н.А. Никитина.

Я, конечно, бывал в Большом театре как зритель, но никогда не был за кулисами театра. Удобство уборных, убранство, величина сцены нас, привыкших ютиться в убогих цирковых арти­стических, несказанно поразили. В дивертисменте мы дали антре «Шляпы», причем я вынул из кармана до двадцати шляп, а ружье, из которого в меня стрелял отец, выстрелило вместо пули водой.

Отмечу еще одно небывалое явление в цирковой жизни того сезона. Директор, артист Бим-Радунский, заплатил всем артистам цирка Саламонского за три нерабочих дня (23, 24, 25 декабря) полностью. Это доказывает, что артист, попавший по выбору в дирекцию, сумел быть справедливым и стоял на страже интере­сов своих товарищей. Никитины вычли за эти три дня у нас всех из жалованья, как всегда, несмотря на то, что мы с 26 декабря по 6 января играли по два раза (утром и вечером).

В начале января отец отмечает в записной книжке, что ди­рекция, видя наш успех, стала писать в афишах и в газетных анонсах перед нашими именами  «любимцы публики».

С 1 по 15 января мой завод был закрыт из-за нехватки сырья. На заводах и фабриках Москвы то тут, то там начались волнения. Когда открылся наш завод, то во время перерыва на обед в сушилке, где сушили стержни, кто-то из рабочих прочел воззвание — обращение петроградских рабочих к рабочим Мо­сквы. Я работал в цеху, и мне его услышать не удалось. Сейчас же откуда-то появилась конная и пешая полиция и разогнала рабочих и из сушилки, и из цехов. Несколько человек было аре­стовано и завод закрыт. По Москве же продолжали ходить слу­хи о волнениях на ряде фабрик и заводов.

Положение страны в смысле продовольствия становилось все хуже и хуже. 22 января у отца запись: «Приехали наши квартирантки из Екатеринбурга и рассказывают о повальном  голо­де... Ни за какие деньги ничего не достать».

31 января был арестован председатель РОАВЦ (Российское общество артистов варьетэ и цирка) Бутлер. Бом занял место председателя,  отец — непременного члена правления.

Бутлер был режиссером и администратором «Аквариума» и «Максима», принадлежащих негру Томсону. Арест был произ­веден за незаконную продажу вина.

Мы, работники цирка, из всей этой истории поняли, что нам надо отделиться от артистов варьетэ и устроить свое осо­бое общество цирковых артистов. Эту мысль стал особенно развивать и пропагандировать А. М. Данкман. Так родилось ре­шение организовать Международный союз артистов цирка. Выполнить эту мысль удалось только после Февральской рево­люции.

А политические события шли и развивались своим чередом. Надо правду сказать: мы, цирковые артисты, мало понимали, что происходит. Газеты читали теперь многие. Начиная с войны, интерес к газетам возрос, но разобраться в направлении газет, а главное — понять, что двигает событиями и куда они ведут, никто из нас не умел. Даже самые развитые и умные из цирка­чей и те терялись.

28 февраля 1917 года отец записывает: «Политические со­бытия, начавшись в Петрограде, сегодня начались здесь. Газеты не вышли. Трамваи не ходят и вообще в воздухе весьма повы­шенное настроение. Всевозможных слухов миллионы. Но чему верить — не знаем, ибо один слух опровергает другой... Улич­ных беспорядков не было, несмотря на многочисленные толпы манифестантов во всех концах города».

1 марта: «Не играли по случаю народного движения, к ко­торому примкнуло большинство московского гарнизона. На ули­цах — оживление, какого я в жизни не видел. Всюду войска встречают с необычайным подъемом».

2 марта: «Не поддается никакому перу картина парада всех революционных войск Московского гарнизона перед Городской думой. Миллионная толпа каждую часть встречала с колоссаль­ным энтузиазмом. Порядок образцовый. Полиция вся арестова­на с градоначальником во главе. Охранку сожгли. Ликование на каждом лице. Восторг неподдельный».

Лично я был свидетелем следующих событий. В один из по­следних дней февраля я пошел на завод. Подходя к заводу, уви­дел выходящую из ворот его демонстрацию рабочих с красным знаменем. Мне закричали: «Альлеров, иди с нами!» Я примкнул к демонстрации.

Мы пошли к зданию Городской думы (теперешняя площадь Революции). Там стояли какие-то воинские части с артиллерией, примкнувшие к народному движению. Пожилой полковник про­износил речь. Я постоял немного, но так как ничего не было слышно, я решил пройти домой, чтобы успокоить мать, которая, наверное, волновалась, что меня нет. Дома я переоделся. Сидеть дома не мог и вышел на Сретенку. На Сретенке увидел огром­ную толпу народа, двигавшуюся по направлению к Сухаревке. Я пошел с ними. У Спасских казарм стояло очень много войск. Ворота казарм были закрыты, около них — часовые. Толпа оста­новилась и стала с волнением следить за происходящим у во­рот. Видно было, что между войсками, стоящими у казарм, и той частью,  которая находилась в казармах,  шли  переговоры.

Вдруг от стоявших тесно революционных войск отделилась фигура в серой шинели и раздалась команда: «Ружья на при­цел!»

Толпа поняла, что может начаться перестрелка, стала отхо­дить и жаться к домам. Я влез на забор и увидел, как распах­нулись ворота Спасских казарм и оттуда нестройными толпами стали выбегать солдаты с красными флагами, с красными лен­точками на штыках и на шинелях. Революционное войско и народ встретили их восторженным «ура»! Солдаты обнимались, целовались, публика, бросилась к солдатам и жала им руки. За­тем, не сговариваясь, точно по команде, все двинулись к зданию Городской думы. Я пошел за толпой. Когда мы вышли на пло­щадь, я вдруг услыхал, что кто-то громко зовет меня по фамилии. Обернулся, смотрю — грузовик, на грузовике, полном вооруженных солдат, Сергей Сокольский. Откуда-то неожиданно появился Костя. Оба мы прыгнули в машину. Дорогой узнали, что Сокольский с солдатами едут арестовывать пристава Пятниц­кой части. Распоряжался всем на машине Сокольский.

В части все было разворочено, сломано, валялись горы бу­маги, и среди этого хаоса ходил очень старый городовой и шамкал беспомощно: «Господа, уж  вы тут не безобразничай­те...» На него никто не обращал внимания.

Пристава в части мы не нашли и бросились к нему на квар­тиру. Нарядная горничная показала нам все комнаты и сказала, что пристав уже арестован, а жена его скрылась. Произвели мы в квартире обыск, забрали несколько браунингов.

Вечером жгли охранку. Кто-то из подошедших стал уговаривать поджигавших бумаги не уничтожать их, говоря, что среди них есть нужные и важные, но его не слушали. Откуда-то подъ­ехали автомобили и увезли часть папок, уцелевших от огня.

После двух дней перерыва, 3 марта, в цирке состоялось пред­ставление. При чтении отцом монолога «Первое марта» цирк сотрясался  от  аплодисментов.  Начинался  этот монолог:

— Привет, свободные граждане!

Дальше шли следующие стихи:

Уж  нету  старого режима.

Ликует русская  страна.

Вперед,  вперед неудержимо

Плывет народная волна.

Народ наш стал  не бесприютен.

И канул  в  вечность  грязный вал,

Подумать   страшно,   что   Распутин

У  нас  Россией управлял.

В один из последующих дней мы дали выезд: в кореннике был запряжен пристав, пристяжными были городовые, я стоял на коляске с огромным красным флагом, а отец погонял тройку кнутом.

Репризы о коронованной немке и об арестованных министрах вызвали бурю восторга. Выступление наше было сплошным триумфом.

Многие из артистов, в том числе и мой отец, думали, что с падением царского режима изменится и положение циркового артиста. Любимой их поговоркой было: «Цирковое дело — ор­лянка. У дирекции — орел и решка. У нас — ребро. Когда все станет на ребро, то и положение наше изменится». Они думали, что все «стало на ребро» в феврале 1917 года.

На самом же деле вплоть до Октябрьской революции в цир­ке по существу ничего не изменилось. Провинциальные артисты ехали в Москву с надеждой узнать, что в столицах условия ра­боты и быта артистов стали иными, и уезжали из Москвы и Пе­трограда разочарованные. В провинции их ждали те же холод­ные цирки, полуголодное существование, штрафы и вместо заработанных грошей — векселя.

Многие из них с отчаяния бросались открывать собственные маленькие цирки, прогорали, бедствовали, разорялись и опять шли служить к старым директорам, влача жалкое существова­ние и не видя из него никакого выхода.

Коренную ломку всего уклада цирка, сложившегося в тече­ние многих десятилетий, произвела только Октябрьская революция. Я счастлив, что мне выпало на долю быть, председателем первого циркового месткома.

Проблеском нового положения вещей был правительственный декрет, коснуквшийся и цирковых артистов, об отдыхе в понедельник.

Свободный понедельник был первой ласточкой.

О том, как менялась жизнь цирка, я расскажу в книге «На арене советского цирка».