ГЛАВА III

Опять на родине. Встреча клоуна Сергея Альперова с ма­терью. Блудный сын. Выступление в Лопатинском саду. Адольф — «Огненное солнце». Цирк Труцци. Клоун Жан Бори­сов. Цирковая семья Труцци. Призыв. Гельсингфорс. Военная служба. Село «Медведь». Петербург. Цирк Чинизелли. Билли Гайден.  Поиски  цирка  Труцци.

Отойдя от вокзала в Смоленске, отец не знал, где искать родных. Адреса он  не помнил.  Снять  комнату не мог, так  как у  него не было паспорта. Как найти  старую квартиру, идя от вокзала, не знал. Тогда он решил добраться до базара и там попытаться найти или дядю-пекаря или тот дом, где они когда-то жили. Он нанял извозчика.

Присхали на базар. Там раньше   помещалась  пекарня   дяди. Отец осмотрелся и спрашивает:

- А где  же пекарня, которая была в этом доме раньше?

-   Три года назад владелец переехал на главную улицу и от­крыл там большую кондитерскую и пекарню, — ответил извозчик.

-   Жаль,  а в этой пекарне был замечательный пеклеванный хлеб.

-   Давайте я отвезу вас на главную   улицу, — сказал   извоз­чик,    - а не то, тут на базаре торгует сестра того пекаря, у нее пеклеванный хлеб, пожалуй, еще лучше будет.

У отца моего забилось сердце, он понял, что его мать жива.

- Где хлебный ряд? — опросил он, волнуясь, и побежал, тол­кая прохожих, туда, куда ему указал извозчик.

Обогнув одну из палаток, он увидел мать за деревянным рун­дуком. Она смотрела куда-то в сторону. Он собрал силы и крик­нул: «мама!..»

Она повернулась, поглядела на него пристально, встала, шатаясъ, и бросилась к нему. Отец разрыдался.

Вокруг вернувшегося неожиданно сына и рыдающей матери собралась толпа, Мать то плакала, то смеялась,. то принималась обнимать своего Сережу. Она была, как безумная. Встала, вдруг схватила хлеб с прилавка и деньги из ящика и стала швы­рять их в толпу, крича: «Берите все!.. все берите!.. и хлеб, и деньги.... ничего мне теперь не надо... сын мой жив, ко мне вернулся, сын мой Сережа!»

Прибежавшие на крики мотери с толкучки босяки подбирали хлеб и деньги, хватали их из ее рук. Вступились соседки-торгов­ки, прогнали босяков, подобрали булки и пеклеванники и уговорили мать вести сына домой.

Через некоторое время в комнату вбежал дед. Был он в сво­их неизменных валенках. Увидел сына, затрясся весь, хотел по­целовать, потом: отскочил от него, выпрямился и проговорил, за­дыхаясь:

— Нет, Сережка, проси раньше прощения! Проси прощения. Сколько я из-за тебя ночей те спал! Становись на колени — проси прощения,  блудный сын.

— Брось, как тебе ре стыдно! — крикнула бабка.

— Слышать ничего не хочу, — вопил дед, — пусть просит прощения.

Отец мой встал на колени, поклонился отцу и матери в ноги и разрыдался. Дед тоже заплакал, расцеловал сына и пробормо­тал: «бог простит... бог простит...» Он долго рассматривал сына, его часы, жетон, прищелкивал языком и говорил: «Ай да Сереж­ка! Ай да Сережка!»

Отец прожил в Смоленске две недели. Он привык работать, и
праздность за это время ему надоела. В Смоленске был Лопатинский сад, в нем на открытой сцене выступали приезжие артисты. Отец решил выступить там не столько из-за заработка, сколько ему хотелось показать родителям свое искусство.

Пошел он к содержателю сада, показал ему свои афиши. Ре­шили они к номерам отца прибавить выступление местных гар­монистов и оркестр балалаечников. Развесили по городу афиши, извещавшие, что проездом через Смоленск выступает на откры­той сцене знаменитый клоун Макс-Адольф, он же гимнаст на тра­пеции, прозванный «Огненное солнце», он же эквилибрист на бутылках и стульях. По уговору с содержателем сада отец дол­жен был получить половину сбора от продажи мест перед сценой.

Долго искал отец человека, который мог бы с ним разговари­вать во время клоунских номеров. Сговорился он, было, с быв­шим театральным: суфлером, да тот запил. Тогда отцу предложи­ли попробовать порепетировать с одним евреем, выступающим на еврейских свадьбах с тостами. Еврей этот недолгое время иг­рал на сцене.

Отец пошел к нему, объяснил, что ему нужно. Еврей с охотой
согласился. Отец начал репетировать и сразу увидел, что это
был толковый человек, говорящий почти без акцента. Осложня­лось дело только тем, что у него была длинная борода. Бороду же он снимать не хотел, так как без бороды он был недостаточно представителен для свадеб. Пошли они репетировать в лес. У бородача оказалась очень хорошая память, он быстро все схва­тывал,  говорил громко и отчетливо.       

Отец спросил, есть ли у него приличный костюм. Оказалось, что кроме длинного сюртука, в котором он выступает на свадь­бах, у него ничего не было. Тогда решили пойти к парикмахеру и взять у него один из тех костюмов, какие он давал на маскара­ды и святки. У парикмахера нашлась красная гусарка и бот­форты из клеенки. Красная гусарка и длинная борода были не­возможным сочетанием; отец был  в   отчаянии,   После   длинных

уговоров и доводов партнер отца решил пожертвовать бородой, Сбрили ему бороду, оставили маленькие усики, нафабрили их, нарядили его в гусарку, и он остался очень доволен своей внеш­ностью, находил только, что ему нехватает... медалей.

На другой день они репетировали на сцене. Все шло прекрас­но, отец был в восторге. Он привез в Лопатинский сад рекви­зит и костюмы. С утра на открытой сцене им была уже повешена трапеция. Еще раз перед вечером все прорепетировали. Наро­ду в саду было много и места перед сценой брались с бою. Поч­ти все торговки и торговцы с базара пришли смотреть отца. Дед и бабка сидели в первом ряду.

Представление начали в десять часов вечера. В первом отде­лении отец выступал как эквилибрист. Делая мельницу, он при­вязал к ногам вместо факелов фейерверки, отчего номер стал еще эффектнее.

В первом антракте пришел в уборную дед, заплакал и сказал: «Ай да орел!» — вытащил из кармана коньяк и предложил отцу и гусару выпить. Оба отказались.

Во втором отделении отец отработал все номера клоунского репертуара под несмолкаемые аплодисменты. Дед, уже порядком выпивший, все время выкрикивал: «Ай да Сережка! Ай да орел! Сыпь еще!»

А бабка вытирала радостные (слезы.

На долю отца со сбора очистилось семьдесят пять рублей. Содержатель сада хотел было их прикарманить, но после неболь­шого скандала возвратил.

Выступление основательно отпраздновали. Когда веселье кон­чилась, отец стал думать о том, как ему выправить свои доку­менты. Оказалось, что он был записан «без вести пропавшим», и теперь, чтобы установить его личность, нужно было свидетель­ство трех именитых граждан города. Поговорили с околоточным, который и взялся за пятнадцать рублей достать паспорт и припи­сать отца к призывному участку. Вскоре отец получил, наконец, все необходимые документы. Выяснилось, что через два месяца он должен призываться на военную службу.

После выступления на открытой сцене, отца пригласили в же­лезнодорожный клуб. Партнером, его был опять «гусар». В сере­дине номера у «гусара» свалились с ног ботфорты, и он остался,  ко всеобщему смеху, босым. После выступления он как был, в гусарке, поехал на еврейскую свадьбу.

До призыва оставалосъ полтора месяца. Отец не хотел сидеть в Смоленске без дела.

Кто-то сказал ему, что в Минске работает какой-то цирк. Отец решил ехать в Минск, но, как только он ска­зал об этом бабке, она заявила, что и слышать об его отъезде не хочет. Пошел он к деду, дед поскрипел, попыхтел и говорит: «На нас тебе (нсмотреть нечего. Поступай,  как мужик».

Отец уговорил бабку отпустить его и поехал :в Минск уже с паспортом и призывным листом.

В Минске отец нанял с вокзала до цирка извозчика. По доро­ге он увидел афишу цирка Труцци. Он слез с дрожек и, познако­мившись с содержанием афиши увидел, что в цирке выступает клоун Жан Борисов.

До циркового представления оставалось несколько часов. Время тянулось страшно медленно. Отец пришел в цирк раньше всех, купил билет первого ряда и стал ждать выхода Борисова. Часть номеров он видел впервые. Наконец, вышел клоун в ро­скошном костюме. Номер его был построен иа разговоре. Гово­рил он с чуть заметным польским акцентом очень красиво и очень громко. Никаких акробатический трюков в его номере не было. Начал он как и Макс Высокинский с громкого плача. К нему по­дошел шталмейстер и спросил его, о чем он плачет.

Клоун. Как же мне не плакать, когда сегодня после про­должительной болезни моя теща...

Шталмейстер. Умерла?

Клоун. Нет. Выздоровела.

Затем клоун теряет кошелек и плачет опять. Ширехшталмейстер и вся униформа ищут.

Шталмейстер. Большой кошелек?

Клоун. Большой.         

Шталмейстер. Много денег?

Клоун. Много.

Шталмейстер. А сколько?

Клоун. Две копейки.

Диалог меняется. Клоун спрашивает, бывал ли шталмейстер в Москве и Петербурге, знаком ли он с тамошними барышнями, целовал ли он их и как они к этому относились? Шталмейстеру не приходилось бывать в этих городах и тамошних барышень он не знает. Клоун рассказывает, что в Петербурге хорошенькие барышни плюют в лицо пристающим к ним молодым людям. В Москве барышни дают молодым людям по физиономии. И тех и других он изображает. Когда же дело доходит до изображения минских барышень, клоун отходит к барьеру и говорит: «Дай­те навести фасон». Имитирует, модницу-барышню, мажет губы, пудрится и спрашивает:

-  Знаете ли вы, какая разница между домом и минской барышней?

— Нет.

-          Дом штукатурится раз в год, а, минская барышня штукатурится пять раз в день.

После этих слов Борисов, уморительно прихорашивался, шел к. шталмейстеру. Тот просил: «Барышня, позвольте вас поцеловать». Клоун жеманничал. Шталмейстер упрашивал, подходил к клоуну и целовал его в щеку. Клоун  подставлял другую и говорил: — «Еще раз!..» — поворачивал голову и говорил: «Бще!.. еще раз!..» Вскакивал на шталмейстера и уже сам целовал его в обе щеки и приговаривал: «Еще раз!.. Еще раз!..»

Борисов, по словам отца, прекрасно мимировал, и выходило смешно.

После поцелуев шталмейстер гнал клоуна, говоря, что ему здесь не место. Тогда клоун заявлял, что его место на арене, а место шталмейстера в сумасшедшем  доме. 

Шталмейстер. Вы, клоун, дурак.

Клоун. Вы что сказали?

Шталмейстер. Что вы дурак.

Клоун. Хорошо, мы сейчас узнаем, кто из нас умный, а кто дурак. Приглашаю вас, умного, к себе в гости. Предположим, что это мой дом чертит на песке план комнаты с дверьми, окна­ми и т. д. Ну, господин шталмейстер, заходите.

Шталмейстер подходит к клоуну, тот гонит его прочь, ука­зывая., что в дом входят через дверь. Когда шталмейстер входит через дверь, клоун требует, чтобы он предварительно звонил. Наконец, шталмейстер входит.

Клоун. Здравствуйте, господин умный, как поживаете, как ваше здоровье?

Шталмейстер. Ничего, спасибо. Как ваше здоровье, клоун?

Клоун. А разве вы доктор? Господин шталмейстер, предпо­ложим, что,здесь  в комнате находятся умный и дурак. Если ду­рак уйдет, кто останется?

Шталмейстер. Конечно, умный.

Клоун. А если умный уйдет?

Шталмейстер. То останется  дурак.

Клоун. Так вы оставайтесь, а я уйду.

И под хохот публики Борисов убегал с арены, оставляя посре­ди манежа растерянного шталмейстера.

На этом номер Борисова кончался.

Отец не стал смотреть конца представления. Ушел к себе, но спать не мог. Он раздумывал и сравнивал методы работы Макса Высокинского и Борисова. Для него было ясно, что Макс талант­ливее, что у него все основано на мастерстве. Борисов только говорил. По существу разыгранная им сценка была пустяковой. И все-таки он имел большой успех у публики.

Отец пришел к выводу, что надо разнообразить репертуар и непременно вводить в него разговор. Он записал все, что видел, и решил на другой день пойти разговаривать с Труцци.

Попал он к Труцци во время репетиции. На вопрос, где ди­ректор, ему указали на лысоватого полного человека среднего роста с эспаньолкой.

Труцци подошел к отцу и, очень смешно коверкая слова, спросил.

—        Чего вам там хочет?

Отец, сдерживая смех, ответил, что он артист и предлагает ему свои услуги.

—        Какой вам там артист?

Отец, рассказывай это, всегда так смешно изображал Труцци, что невозможно было спокойно слушать его. Когда я позже утвидел фотографию Максимилиана Труцци, то, вспоминая интона­ции и мимику отца, всегда улыбался.

Отец объяснил, что он работает «пирамиду», дает номер на трапеции и что, кроме того, он клоун. При слове «клоун» Труцци насторожился и позвал своего сына Рудольфо, который стал впоследствии выдающимся деятелем циркового дела. Старик Труцци что-то сказал сыну по-итальянски. Рудольфо с акцентом, но довольно прилично заговорил с отцом по-русски. Отец показал ему афиши, рассказал, где он служил до сих пор, упомянул, что он ученик Макса Высокинекого. Рудольфо заметил, что слы­шал о клоуне «Макс-Адольфе», но не думал, что он такой моло­дой.

Сказал что-то старику Труцци. Старик обратился к отцу и проговорил:

—: Мне нужна только клоун.

Отец пояснил, что работать у них он может только месяц, по­тому что вскоре призывается на военную службу. Предложил вопрос о жаловании обсудить после дебюта.

Видно было, что Труцци это понравилось. Он назначил отцу дебют на следующий день. Отец перевез с вокзала реквизит в цирк. Осмотрел его, кое-что подкрасил и подновил. Труппа отнеслась к нему как-то недоверчиво. Смотрели на него косо, никто с ним не заговаривал. Тогда отец решил сам подойти к Борисову и познакомиться с ним. Борисов оказался очень разговорчивым и вежливым человеком средних лет. Вечером отец опять был в цирке. Борисов повторил свой вчерашний номер. Отец решил свой номер сделать целиком акробатическим.

На другой день состоялся дебют отца. Все артисты пришли смотреть его работу. Номера прошли с большим успехом у пуб­лики. После работы старик Труцци позвал его, похлопал по пле­чу, похвалил и попросил притти завтра поговорить об условиях. Артисты в уборной тоже хвалили отца и поздравляли его. А Бо­рисов просил отца не уходить, а ждать его.

Когда представление окончилось, Борисов повел отца в ре­сторан. Оказалось, что Борисов сильно пьет и часто не является на работу. Он окончил городское училище, хорошо говорил по-немецки, жил нисколько лет со старшим братом в Германии, мно­го читал. Начал он свою работу в балаганах в Польше. Борисов не любил физического труда, не любил гимнастику, считал ее трудным делом. Он был хорошим собеседником и товарищем.
За месяц работы отец не слышал от него ни одного грубого
слова. Он дал отцу много полезных советов и рекомендовал ему побольше читать. Подарил ему тетрадку, в которой записаны бы­ли разные разговорные кусочки для клоунских выходов. На другой день, когда отец пришел к Труцци, Рудольфо спросил, какое жалованье он получал в других цирках Отец сказал, что получал сто рублей. Труцци согласился дать ему та­кое же жалованье, но Рудольфо предупредил, что у них в цирке артисты делают все, т. е. принимают участие в пантомимах, ба­лете и сценах. Ввиду же скорого отъезда отца решено было, что он будет делать в вечер два номера — трапецию и клоуна, а если, нужно, то и пирамиду. От участия в пантомимах, балетах и сце­нах отец был освобожден.

Отец согласился. На другой день он работал увереннее и спо­койнее, и номера сошли еще лучше. Трапецию он отработал с фейерверками, антре сделал с игрушками и с куклой («Кто как танцует»). Все номера прошли с большим успехом. Труцци по­звал отца в свою уборную, пошарил за сундуком, вытащил полбутылку коньяку и сказал: «Браво!.. браво!..» Отец отказался пить. Труцци показал ему кулак и заставил выпить. После пред­ставления отец с Борисовым пошли опять в ресторан. Борисов расспрашивал отца, откуда у него антре с куклой. Отец сказал, что научился сему у Макса Высокинского и что Макс делает его бесподобно, Борисов заметил, что слышал о Максе, но  сам нерешается делать это  антре, так как недостаточно хорошо тан­цует.

Отец сознался, что исполняет этот номер во сто крат хуже Макса.

По мнению Борисова, отец мало подчеркивал характер тан­цующих. По его словам, этот номер можно было сделать гораздо смешнее.

Отец наблюдал за семьей Труцци и поражайся их неутоми­мой энергии и работоспособности. У Максимилиана было три сы­на: Рудольфе, Жижетто и Энрико. Рудольфо был делец-коммер­сант и очень хороший дрессировщик лошадей. Жижетто — пре­красный жокей и сальтоморталист на лошади. Энрико был жонг­лер на лошади. Все трое были превосходные пантомимисты. Конкурентов в исполнении пантомим у них не было. Кроме того, они великолепно танцовали, а Энрико был композитором и хоро­шо играл на скрипке. Сам старик Труцци исполнял в пантомимах комические роли. Финансовую часть предприятия вела ста­руха Труцци. Она была фактической хозяйкой цирка, выдавала деньги и следила за целостью имущества.           

Все члены семьи Труцци приходили в цирк с утра. До репе­тиции пили чай или кофе и закусывали. Потом начинались репе­тиции. Женщины под руководством старухи Труцци шили ко­стюмы для пантомим. Весь день проходил в работе, и только в пять часов артисты шли обедать или отдыхать перед представ­лением. Цирк был первоклассный. На афише постоянно появля­лись новые номера. Выступал балет. Он состоял из десяти жен артистов и шести специально нанятых актрис-наездниц. На обя­занности последних лежало обучение остальных артисток «ма­неврам на лошадях».

В цирке Труцци каждый артист должен был в течение ве­чера дать два-три номера. Все помогали друг другу, чтобы пред­ставление шло гладко. Здесь впервые отец познакомился с тем, что такое цирковые маневры на лошадях. Маневры были муж­ские и женские. В зависимости от костюмов и приемов езды бы­вали то польские маневры, то маневры  амазонок, то маркизов и маркиз. Принимали в маневрах участие не меньше восьми че­ловек. На лошадях исполняли кадриль.

Наибольшим успехом ив семьи Труцци пользовался Энрико, очень красивый молодой человек. У него была высокая лошадь, оседланная под панно, покрытое атласным чепраком. Во время его номера на арену выносили трехъярусную горку с предметами для жонглирования. Энрико, стоя на лошади, на ходу жонглировал тазами, свечами, подсвечниками. В конце номера лошадь не­слась карьером, он схватывал три зажженных факела, бросал и ловил их, стоя на панно. Исполнял он свои номера грациозно, красиво и отчетливо.                

Жижетто Труцци был выдающийся жокей, но его езда не по­разила отца, так как он видел. Вилъямса Соболевского. Изум­лял Жижетто отца, когда исполнял на лошади сальтомортале, причем сальто его усложнялось тем,  что протягивали три ленты, и он делал сальто через ленты, попадая каждый раз на панно. Выезжал он в шелковом трико, которое выгодно обрисовывало его стройную фигуру и позволяло наблюдать за движением каж­дого мускула.

Балет в красивых костюмах тоже был для отца новинкой и нравился ему. Он проработал у Труцци месяц. Приближался срок призыва, а Труцци не хотели отпускать его.

Отец говорил нам, что работать у Труцци было трудно, но интересно. Приходил отец в цирк с утра и помогал старику объ­езжать лошадей. После конной репетиции шли уроки балета. Труцци нравилось, что отец ни от чего не отказывался и всему хотел научиться. На прощание отцу был дан бенефис, он полу­чил сорок рублей. Борисов преподнес ему жетон. В последние дни отцу пришлось выступать в двух отделениях, так как Бори­сов сильно запил. Перед отъездом Труцци взяли с отца слово, что он вернется к ним, если его забракуют.  Провожали его артисты   и семья Труцци.

Назначили отца в Омский полк. Полк стоял в Финляндии. Отец послал Труцци телеграмму, что его «забрили». Через не­сколько дней он получил от Рудолъфо переводом двадцать руб­лей «на папиросы» и письмо. Труцци просили его писать поча­ще и помнить, что в любое время он может вернуться в цирк. Прошло еще несколько дней, и отец получил приказ ехать в Гельсингфорс.

Тяжело ему было привыкать к жизни в казарме. Пугали его не муштровка, не трудности обучения, пугало бездушное отно­шение к человеку. Казарма была низкая, воздух такой спертый, что ночью трудно было спать. Фельдфебель любил глумиться над новобранцами.       

В полку скоро узнали, что отец цирковой артист, и стали про­сить заниматься с ними. Через некоторое время отец сказал фельдфебелю, что хочет проситься в  писаря. Тот 

раскричался, грозил карцером, если отец посмеет хлопотать об этом. Лестно ему было, что к нему на учение приходят офицеры и что у него в роте такой гимиаст-артист. От злости на отца фельдфебель по­слал его на десять дней в тяжелый ночной караул у пороховых погребов за двадцать пять верст, на берег Финского залива.

Вскоре после этого в офицерском собрании решили устроить спектакль. Позвали отца и иопросили его помочь в устройстве спектакля и выступить самому. Заказали ему в кузнице трапецию и сделали реквизит.           

Вечер прошел на славу. Выступление отца произвело фурор.

После этого спектакля на него стали смотреть иначе. Даже фельдфебель говорил ему уже не «ты», а «вы» или называл его артистом.

Через некоторое время, при содействии одного только что назначенного в полк молодого офицера, отца перевели писарем в офицерское собрание. Тут же при собрании ему отвели ком­натку. Его освободили от занятий в строю, обедал он на кухне офицерского собрания. Сама по себе работа была не трудная, но он был скован по рукам и по ногам потому, что с десяти ча­сов утра и до двенадцати ночи не мог уйти из собрания и дол­жен был вести запись всему, что поедалось и забиралось каждым из офицеров.

Отец провел в Финляндии два с половиною года. Затем полк был переведен в Новгород под Петербург. Во время пребывания в Финляндии отцу удавалось репетировать свои номера. Он пере­писывался с Труцци. Два раза они посылали ему деньги на папи­росы.

В Новгороде отца откомандировали в полковую канцелярию.
Там отцу не понравилось; он решил попроситъся в музыкальную
команду. Пошел к полковому капельмейстеру-немцу и сказал, что
играет на корнет-а-пистоне.          

Капельмейстер принес ему инструмент. Отец сыграл. Немец проверил, знает ли отец ноты. Сказал, что ему нужно подзанять­ся, тогда месяца через четыре он сможет играть в полковом оркестре. Прибавил, что если полковой командир не будет воз­ражать, то он согласен взять к себе отца тотчас же. Отец побла­годарил его по-немецки. Капелймейстер обрадовался, стал расспрашивать отца, пригласил его к себе обедать и обещал сам поговорить с командиром полка.

Приказ об откомандировании был дан через несколько дней. Отец стал усиленно заниматься музыкой, стараясь научиться свободно читать ноты с листа. Через два месяца он уже играл в оркестре и заведывал нотной библиотекой. Капельмейстер был очень расположен к отцу. Отец часто бывал у него. Жена капель­мейстера учила отца читать и писать по-немецки и по-француз­ски.  Отец очень заинтересовался французским языком.

Через шесть месяцев он был первым трубачом и в отсутствие капельмейстера вел оркестр. Ему дали трех учеников — воспи­танников полка, кантонистов.

Неожиданно пришел приказ о переводе полка в село «Мед­ведь» бывшей Новгородской губернии. Здесь у отца было срав­нительно много свободного времени, он повесил в гимнастиче­ском зале трапецию и занимался каждый день гимнастикой. Пе­реписывался он в это время только со своей матерью. Где нахо­дился цирк Труцци, отец не знал. В селе «Медведь» он познако­мился с моей будущей матерью. За это время ему дали чин ун­тер-офицера.

Как только кончился срок, отец поехал в Петербург, чтобы попытаться устроиться в цирке Чинизелли. О Чинзизелли он мно­го слышал и от Труцци, и от Кука. Для цирковых артистов его цирк был Меккой.

В Петербурге отец остановился у своего товарища по воен­ной службе. Вечером снял военную форму первый раз за пять лет, нарядился и отправился в цирк. Чувствовал он себя странно и, когда на одной из улиц встретил офицера, то по привычке отдал ему честь.

Цирк Чинизелли произвел на отца огромное впечатление. Первый раз он увидел каменный цирк, отделанный бархатом и позолотой, вмещавший тысячу зрителей. Увидел высшую школу верховой езды, балетные па и танец лошади под музы­ку. Два клоуна у Чинизелли выступали с акробатическими номерами и одновременно играли на скрипке. Затем выступил знаменитый клоун Билли Гайден с дрессированным ослом.1 Во вто­ром отделении на арене появилась лошадь-артиллерист. Она  маршировала, вытаскивала из ножен зубами саблю и фетховала с дрессировщиком. Принесли ружье, привязали его сбоку лоша­ди, и она стреляла, дергая за курок зубами.

 _____________________________________________________

1 Билли Гайден был одним из первых иностранных клоунов, приехавших к нам в Россию. Выступал он в Петербурге в цирке Чинизелли в 1884 году и не в клоунском костюме, а в эксцентрическом. Он первый вы­вел  на арену дрессированную  свинью.  По субботам во  время   гала-представлений в  цирке Чинизелли  он проводил свои   антре   на   французской языке. 

Выкатили три пуш­ки, расставили их в трех местах на манеже, лошадь перепрыгивала через них, брала из-за барьера русский флаг и на задних ногах, держа флаг в зубах, уходила с арены.

В антракте отец пошел в конюшню, хотел поговорить с арти­стами, но они уклонились от разговоров. Вдруг он услышал, что два артиста говорят по-немецки. Отец обрадовался, заговорил с ними, рассказал, что он только что отбыл солдатчину. Спросил, не знают ли они, где цирк Труцци. Артисты охотно отвечали ему и сообщили, что Труцци сейчас в Кронштадте. Отец обра­довался и на другое утро был уже в Кронштадте.

Издали он увидел, что крыша цирка снята, и понял, что, Труцци уехали. Подошел к цирку, посмотрел в щелку — видит, на арене горит костер и вокруг него кто-то ходит. Он стал сту­чать. Открыл ему хромой и глухой сторож. Едва удалось узнать от него, что Труцци два дня назад уехал в Тулу. Сторож был такой бестолковый, что отец решил проверить его, пошел на пристань и там стал расспрашивать, не слыхал ли кто-нибудь, куда уехал цирк. На пристани подтвердили, что цирк уехал в Тулу. Тогда отец послал депешу в Тулу, просил Труцци отве­тить ему в Смоленск, куда решил поехать повидаться с род­ными. В Смоленске отца ждала телеграмма от управляющего Труц­ци, извещавшая, что цирк прибудет в Тулу через несколько дней. Отец послал еще депешу и получил от Труцци приглаше­ние немедленно приехать к ним в Тулу, чтобы поспеть к откры­тию сезона. Ночью он выехал в Тулу. Добрался он туда без приключений, и семья Труцци приняла его, как родного.