ГЛАВА IX

Минск. Лурих и Аберг. Велосипедист Генри Генриксон. На­чало русско-японской войны. Пантомима «Подвиг рядового Рябова». Тяжелое материальное положение цирковых артистов. Пантомима «Медведь и часовой». Случайное убийство. Пожар цирка. Записи отца. Новый партнер — Мишель. Цирк Лара. Цирк Соббота. Цирк Крутикова в Киеве. Зритель и цирковой артист. Аплодисменты. Балетмейстер Нижинский. Агубе Гудцов. Укротитель Саводе. Цирк Бескоровайного. Ананьев. Балта. Хер­сон. Мелитополь.  Геническ. Керчь.  Погромы.

В Минске я сильно хворал и был в цирке только один раз. Шла борьба. Борцы Аберг и Лурих жили в одном доме с нами. Мне часто приходилось видеть, как рано утром в саду, разостлав на дорожке, ковер, Лурих учил Аберга бороться,  и, если Аберг делал не то, что приказывал учитель, Лурих палкой бил Аберга. После репетиции они садились пить чай, выпивали несколько самоваров и съедали фунта четыре ва­ренья зараз. Каковы были их аппетиты, можно судить по тому, что хозяйка каждый день варила им десять фунтов варенья и ведро компоту.

Из Минска цирк Девинье переехал в Одессу. Цирк Девинье славился порядком и дисциплиной. Состав постоянной труппы был выше среднего. Шли прилично слаженные пантомимы. Бывали интересные гастролеры. Конюшня была небольшая, но лошади — хорошо  выдрессированные.

Девинье раньше был прекрасным наездником и дрессиров­щиком лошадей, но забросил свою профессию и в качестве ди­ректора цирка выводил только «лошадей на свободе».

Из гастролеров я особенно помню велосипедиста Генри Генриксона.  С галлереи шла деревянная конструкция, которая образовывала на арене спиральный круг десяти аршин в диа­метре. Генриксон несся с галлереи вниз, въезжал в круг, проез­жал на велосипеде в кругу вниз головой и вылетал из него в передний выход, где его ловили лентой.

Приготовления к номеру были очень сложные, а длился он всего несколько секунд.

Первый день гастролей Генриксона был неудачен. Он непра­вильно установил свою конструкцию и вылетел в места для публики. На второй день он провел номер прекрасно, но кон­струкция его мешала исполнению конного номера.

Из пантомим шли: «Зеленый чорт», «Фра-Дьяволо», «Космо­полит» и «Жизнь мексиканских фермеров».

Весь январь сборы были приличные. Наступило 28 января, день объявления русско-японской войны. У отца в записной книжке лаконическая запись: «Царский манифест о войне». Привожу дальше ряд записей ¹.

«31 января. Манифестация по всему городу. Молодежь с музыкой и флагами. У нас представление прервано манифестан­тами. После троекратного гимна, исполненного оркестром, тол­па отправилась дальше.

______________________________________________

¹ Записи приводятся дословно с исправлением погрешностей в орфо­графии и синтаксисе.

1 февраля. Первый раз в жизни видел манифестацию по по­воду войны; зрелище грандиозное.

5 февраля. Впечатление войны сильно отразилось на сборах».

Весь двухлетний период русско-японской войны материаль­ное положение было очень тяжелым. Я думаю, отец не раз пожалел, что ушел от Никитиных и что в такое время ему прихо­дилось скитаться с семьей из города в город, переходя из цирка в цирк.

В Одессе цирк поставил патриотическую пантомиму «Подвиг рядового Рябова». Сделана она была скверно, наспех. Успеха не имела. Настроение у всех было подавленное. Публике было не до цирка и его представлений. Из переписки отца с его друзьями-артистами видно, что в других городах часто было хуже, чем в Одессе.

Война же, несмотря на манифестации, была непопулярна.

Девинье, чтобы поправить дела цирка, выписал чемпионат французской борьбы во главе с Збышко-Цыганевичем и турком Кара-Али.

Но и борьба сборов не делала.

В марте мы с цирком Девинье переехали в Николаев. Семья наша недолго прожила в Николаеве. Наступало лето. Отец ре­шил один остаться в Николаеве, а нас послать обратно в Одес­су, чтобы мы могли покупаться в лимане. Мы прожили без отца в Одессе два месяца. В это время отец с цирком Девинье пере­ехал в Херсон, и мать перевезла нас всех в Херсон к отцу.

По приезде мы узнали, что у отца много неприятностей. Девинье не платил артистам жалованья. Когда отец начал на­стаивать на выплате, впутался почему-то Бернардо и сказал Де­винье, что отцу деньги не нужны, что он может подождать. Отцу этот бестактный и нетоварищеский поступок не понравил­ся, и он решил, что работает с Бернардо последний сезон.

Все приезжавшие в цирк артисты, а также те, с которыми отец переписывался, говорили и писали о тяжелом материаль­ном положении цирков. Директора жалованья не платили, арти­сты часто буквально голодали.

Хорошо было только на Дальнем Востоке. Там деньги ли­лись рекой. Отец получил письмо от артиста Брассо. Брассо писал, что директор маленького цирка Боровский за два месяца работы на Дальнем Востоке стал богачом. Цирк его перепол­нен, несмотря на высокую расценку мест. Галерка стоит три рубля. Писал, что артисты там очень нужны и что, если отец хочет, пусть  приезжает как можно скорее.

Мать, узнав о письме, стала плакать, объявив, что отца одно­го ни за что не пустит. Отец решил не ехать.

Новых антре он с Бернардо не делал. Времени у него было довольно, и он решил серьезно заниматься гимнастикой со мной и Костей. Мать нас очень жалела и не давала отцу слиш­ком утомлять своих мальчиков. Отец ворчал, что в мои годы он сам себе хлеб зарабатывал.

Сборы в цирке все время были плохие. Жалованье артисты  получали с трудом, частями по десять — пятнадцать рублей. Отец заявил Девинье, что так дальше он работать не может, что десятого июля он уходит из цирка. Он решил ехать в Мо­скву и там попытаться устроиться или на работу соло, или же подыскать   себе  партнера.

1 июня я и Костя пошли гулять в парк. Возвратившись от­туда мимо цирка, мы увидели около него много народу. Из разговоров мы узнали, что под галеркой нашли мертвым рек­визитора цирка Антона, который уже дней пять не являлся на работу. Стали опрашивать всех, кто видел его последний раз, и выяснилась следующая история.

В цирке шла пантомима «Медведь и часовой». Роль медведя исполнял обычно кто-нибудь из артистов. В конце пантомимы медведя убивают и на ружьях уносят. На этот раз никто из артистов не хотел играть медведя, так как было очень жарко. Тогда реквизитор Антон сам надел шкуру и бутафорскую го­лову и пошел на манеж изображать медведя. В него выстрелили из ружья, им самим перед тем заряженного, патрон дал осечку, тогда стрелявший вынул запасной патрон, зарядил им ружье и выстрелил еще раз. Медведь упал, его положили на ружья и унесли. Шутя они бросили его под галерку и, не до­жидаясь, пока Антон встанет, разбежались. На следующий день реквизитора никто не хватился. Вечером он был не нужен, так как шла борьба.

Антон часто запивал, иногда в свободное время на несколь­ко дней уходил на охоту.

Через несколько дней почувствовали в цирке какой-то тя­желый запах. Девинье решил, что артисты устроили под галер­кой уборную и вывесил соответствующее объявление, угрожая штрафом в десять рублей. Запах становился все сильнее, на него стала жаловаться публика.

В это время костюмерша произвела проверку костюмов и увидела, что нет шкуры медведя. Она обошла все уборные, — шкуры не было. Тогда она сказала об этом жене Девинье. Та ответила, что знать ничего не хочет и что шкура должна быть найдена; если же шкура не найдется, то стоимость ее будет вычтена из жалованья костюмерши.

Шкура была дорогая, жалованье — маленькое, и испуганная женщина стала просить кучеров помочь ей обыскать все по­мещения и закоулки цирка. Начали искать. Один из кучеров полез под галерку с огнем и там нашел шкуру. Она показалась ему слишком тяжелой, он позвал другого кучера на помощь. Только они тронули шкуру, как от нее пошел совершенно невероятный запах. Вытащили шкуру и увидели в ней уже почти разложившийся труп Антона. Вызвали полицию. Полицейский врач установил, что Антон убит прямо в сердце картечью. Смерть была моментальной. Стали рассматривать оставшиеся запасные патроны, они были тоже заряжены картечью. Патроны заготовлял и давал артистам сам реквизитор. Наверное, он впо­пыхах что-то перепутал и в результате погиб так нелепо.

Шестого июня в три часа дня отец послал нас с Костей в цирк за туфлями. Уже издали мы увидели, что из цирка то­ропливо выводят лошадей. Когда же мы подошли ближе, то услышали шум, суету и крики. Какой-то человек бежал нам навстречу и кричал: — Цирк горит!.. Цирк горит!..

Из здания цирка валил дым. Мы бросились опрометью до­мой и разбудили отца, отдыхавшего после обеда. Отец как был, в нижнем белье и ночных туфлях, бросился к цирку. Мать по­бежала за ним с одеждой. Мы, конечно, помчались за ними.

Когда мы добежали, цирк казался огромным костром. За квартал уже трудно было дышать от дыма. Пожарные были бессильны что-либо сделать. Картина была жуткая. Огонь полыхал, а из него несся отчаянный, непередаваемый вой живот­ных. В огне бились лошади, которых не успели вывести. У цир­ка толпились бледные артисты. Отца едва удержали, он пы­тался прорваться в цирк, где погибало все его имущество: с та­ким трудом, сделанный реквизит и костюмы.

Здание горело всего каких-нибудь полчаса. Погода стояла жаркая, строительный материал был сухой, крыша толевая. Все содействовало огню, и цирк горел, как факел.

А около цирка бегала и металась в отчаяньи балерина-ла­тышка. Она билась и кусала тех, кто ее удерживал и кричала: «Мое трико!.. мое трико!.. отдайте мое трико!..»

Бедная женщина все свои сбереженья — около трехсот руб­лей — хранила в уборной в стареньком трико, запертом в шкатулке. Она была так потрясена потерей, что  помешалась, и  ее увезли в психиатрическую больницу.

Отец записал в этот день следующее: «В три с половиной часа сгорел в цирке весь реквизит и все костюмы. До боли жалкую картину застал я у Девинье на квартире. Полиция для чего-то записывала убытки всех артистов. Посмотришь на Де­винье — плакать хочется. Посмотришь на себя — нельзя удер­жать рыданья. Горе горькое. Жутко смотреть на пепелище. Ло­шади с обгоревшей кожей и вывалившимися кишками. Собаки, сгоревшие вместе с клетками. Сгорело все дерево, остались одни железные угольники, цепочки и обуглившиеся трупы со­бак.

Все свои сбережения артисты цирка вбивают в производ­ственный реквизит, порой не доедая, и вот стихией уничтожено все, что копилось много лет и стоило упорного труда».

Город устроил сбор в пользу артистов. Театр дал спектакль. На долю  отца пришлось пятьдесят рублей.

Положение нашей семьи было тяжелое. Отец был без служ­бы, без реквизита, костюмов и без партнера, так как незадол­го до пожара он окончательно порвал с Бервардо.

В это время один любитель-артист предложил отцу свои услуги. Отец решил попробовать работать с ним. Нужно было спешно готовить реквизит и так же спешно репетировать но­мера. Новый партнер отца, Мишель, работал уже в одном из цирков, как музыкальный клоун, но это было не то, что нужно. При уходе из цирка отец получил от Девинье расписку, что он обязуется в течение четырех лет выплачивать ему по сто рублей в год. О причинах пожара говорили разное. Кто рас­сказывал, что пожар произошел от спиртовки, другие утвер­ждали, что был поджог и что за несколько дней до пожара директорские сундуки с костюмами были отправлены в Одессу. Конечно, дирекция пострадала меньше, чем артисты. Собран­ные городом и театром деньги переданы были Девинье. Кто-то подарил ему пару лошадей. Город отвел бесплатно место для постройки нового цирка и дал лес. Полиция разрешила устроить лотерею. Поджог цирка был возможен, так как задолженность Девинье исчислялась тремя с чем-то тысячами, а пожар покрывал их.

Начальник тюрьмы   любезно   предложил    отцу   помочь    ему восстановить реквизит. Когда отец пришел сговариваться, один из  арестованных крикнул  смотрителю:  «Не пускайте его,  а  то тюрьму подожжет».

Очевидно, даже в тюрьму проникли слухи о поджоге. Отец репетировал  с  Мишелем  каждый  день по  восемь  ча­сов. И каждый день он нетерпеливо ждал почты — ждал ответа на разосланные им  письма с предложением своих услуг.

Наконец, пришло письмо из Киева от Крутикова. Отец уехал в Киев и там заключил контракт с цирком Крутикова на зим­ний сезон на жалованье в двести пятьдесят рублей-обоим — ему и Мишелю. Это было мало, так как раньше отец один получал двести рублей.

Но выбора не было.

Чтобы натренироваться в работе с Мишелем, отец поехал в Харьков в цирк Лара на сто пятьдесят рублей на две недели.  Мы переехали в Харьков всей семьей. На другой же день по приезде, на рассвете, отец взял меня и Мишеля, и мы пошли репетировать в цирк. Я работал за шталмейстера и говорил полным голосом. Репетировали раз восемь, потом вернулись до­мой и легли спать.   О дебюте отец сделал такую запись.

«31 июля 1904 года. Дебют в цирке Лара с Мишелем про­шел сверх ожиданья хорошо. Дирекция, все знающие артисты и публика были поражены Мишелем. Если, бог даст, так пой­дет и дальше, то лучшего и требовать нельзя. Поживем, увидим».

I августа отец записывает: «Антре прошло очень плохо, а реприза еще хуже. Миша все спутал. Хотя без этого нельзя, но все-таки вина  моя,   с  ним  нужно как можно больше долбить».

И вот ежедневно отец встает чуть свет и репетирует с Ми­шелем и занимается со мной и Костей. Мишелю было трудно работать в цирке. Акробатикой он не занимался. Учиться пры­гать ему было уже поздно.

Из Харькова (тоже для тренировки Мишеля) мы на корот­кий срок поехали в Ялту. В Ялте мы не нашли сразу комнаты, и нам пришлось ночевать в цирке в одной из уборных. Ночью стук в дверь. Отец спрашивает: «Кто там?» Никто не отвечает. Отец зажег свет и видит — из-под двери протягивается мохна­тая лапа. Отец понял, что это медведь, схватил лежавший в углу топор, навалился на дверь, а медведя ударил по лапе обратной стороной топора. Медведь заревел. Рев его разбудил укротителя  и  служащих.

Оказалось, что клетка медведя стояля рядом с той уборной, где мы ночевали. Ночью зверь открыл клетку, но сорваться с цепи не мог и  поволок клетку за собой к нашей двери.

На следующий день мы сняли комнату и перебрались из цирка.

Ялта как город мне понравилась. Но ялтинская богатая и расфранченная публика была неприятна. Чувствовалось, с ка­ким презрением на тебя смотрят, если ты плохо  одет.

Цирк посещала курортная публика попроще и местные та­тары.

На пляже было очень хорошо, но за пребывание на нем брали двадцать пять копеек. Это было очень дорого. Мы купа­лись в городской купальне за три копейки.

Однажды отец пришел и неожиданно заявил, что завтра ми уезжаем, так как он у Лара больше играть не будет. Произо­шло следующее:

На представлении отец вышел в репризе к наезднику. Лару не понравилась реприза. Он велел оркестру играть, не дав отцу докончить.

— Это мог сделать только нахал... я у него больше работать не могу, — громыхал возмущенно отец, — он привык иметь де­ло с полуголодными пьяницами, которых он и по морде бьет. Я велел сегодня же выплатить то, что мною заработано, и уезжаю.

Нам было жаль расставаться с Ялтой, но ничего не поде­лаешь. На пароходе мы переехали в Одессу. Отец рассчитывал поработать в Одессе до киевского сезона. Но в Одессе дела были ужасны. Летние сады прогорали. Театр пустовал. Отец те­леграммой запросил цирк Соббота в Кишиневе и получил пред­ложение приехать на пятнадцать дней за двести рублей.

И вот мы в Кишиневе. Цирк Соббота маленький, но чистый. Много старых артистов: клоун Кисо, акробаты Нельсон, цирко­вая семья Нельдхен. На второй день по приезде отцу предло­жили вместо двухсот рублей за работу вдвоем сто пятьдесят рублей.

В другое время отец, конечно, отказался бы, но положение было безвыходное. Через две недели начало работы в Киеве, ехать некуда, списываться с каким-нибудь другим цирком позд­но, вести из всех городов такие, что волосы дыбом становятся («директора дают артистам через день пятьдесят копеек на ба­зар!»), а тут еще все совпало с мобилизацией в Кишиневе, пла­чем женщин и проводами уезжавших на войцу. Отец махнул рукой и согласился.

Через две недели мы переехали в Киев.

Цирк  Крутикова был  единственным в  России  двухэтажным цирком.

Раздевальни и касса внизу. Мраморная лестница ведет во второй этаж. Во втором этаже арена и зрительный зал. Огромне фойе. Но зрительный зал неудобен, построен не ам­фитеатром, а колодцем, Он в три этажа, в каждом этаже — ряд мест и ложи. Зритель разъединен с артистом. Впечатление та­кое, что работаешь только для первых рядов. Чтобы увидеть-публику, нужно не только поднять, нужно задрать голову кверху.

Я знаю этот цирк потому, что не раз работал в нем. Помню хорошо то впечатление разобщенности со зрителем, которое было у меня почти на каждом представлении.

А зритель для циркового артиста — соучастник представленья. По самому устройству зрительного зала (арена и сейчас же за барьером, амфитеатр с публикой) артисты цирка привык­ли быть рядом с публикой, они ее видят, они с нею говорят, они работают в полном общении  с ней.

Тысячу раз прав был Макс Высокинский, когда заставлял отца дебютировать хотя бы в балагане, но, перед публикой. Публика заражает циркового артиста и помогает ему в его ра­боте. Аплодисменты, которыми встречают циркового артиста, не только приятны ему, но дают подъем и легкость его работе.

Часто можно слышать в цирке выражение: «Какая сегодня была хорошая публика!..» Это значит, что контакт был полный. Артист дошел до публики, и она его зажгла.

Иногда же, уходя с арены, артист говорит: «Вяло работал сегодня, публика была тяжелая». Лучшее для артиста — это работа при полном цирке. Многие артисты согласились бы по­лучать меньшее жалованье, лишь бы цирк был полон. Когда в цирке пусто — работать трудно.

Я наблюдал такие явления. Артист болен и предупреждает партнера: «Сегодня работать будем без самых трудных трюков. Я болен. Не могу». И вот он выходит на арену, публика его тепло встречает, он начинает работать, видит, что все хорошо принимается, и шепчет партнеру: «Давай всю работу».

Его награждают аплодисментами, он усталый, возвращается за кулисы, товарищи ругают его:

—   Ты же болен,  зачем  проделывал этот трудный  номер?

—   Ничего,  ничего, — отвечает  он, — все  прошло...    ничего   не
болит, — и  прибавляет сейчас  же: — Как мы  хорошо  отработа­ли... и публика! Вы заметили, какая сегодня публика?..

Часто, если сборы плохие, артист перед представлением вял, начинает работать неохотно, идет в уборную готовиться к номеру позже обыкновенного, потягивается. Ему бы хотелось, чтобы представления не было. Но представление будет, будет непременно. Он выходит на арену; малочисленная публика, которая заполняет цирк, встречает его аплодисментами, — и артист сразу преображается. При первых хлопкак исчезают вялость, апатия, он уже заражен и работает с увлечением.

Вот почему артисты цирка, когда сидят на местах, всегда аплодируют друг другу, даже если они враги.

То, что трудно в театре, чему мешает рампа и темнота в зрительном зале, артисту цирка дается легко. Мне приходи­лось наблюдать на благотворительных спектаклях артистов театра на манеже, я видел, как они смущались и не знали, как себя держать. В театре нет привычной близости к публике, к которой привык артист цирка.

Если же цирковой артист попадает на сцену, то теряется он. В зрительном зале темно, публики он не видит, ему не для кого играть и он просит: «Дайте свет в зал!»

Аплодисменты в любой момент выступления для артиста цирка необычайно важны, они подстегивают его. Я знаю такой случай. В Гамбурге в одно варьете были приглашены акробаты цирка. Агент, их устраивавший, очень хотел их посмотреть, но ему нужно было уехать с вечерним поездом. Он уговорил ди­рекцию поставить акробатов первым номером, но не говорить им о том, что в варьете на первых номерах публики почти ни­когда не бывает. Акробаты вышли работать и попросили дать свет в зрительный зал. Им отказали. Когда они закончили свой номер, они услышали гром  аплодисментов.

—        Дайте свет, — требовали  акробаты  у помощника  режиссе­ра. Им хотелось увидеть публику.

Помощник режиссера засмеялся и сказал: «Посмотрите сюда».    

Акробаты заглянули в глазок занавеса и увидели, что зри­тельный зал пуст. Кое-где виднелись только официанты, да  в первом ряду сидел агент.

—Кто  же  аплодировал? — недоуменно  спросили   они,

—У нас в занавес внизу вшиты деревянные тарелки, когда занавес сдвигают, они хлопают, и хлопанье их похоже на апло­дисменты.

Крутиков был человек со странностями. О нем ходило много рассказов.  Два  раза  он   получал большие  наследства  и  много денег потратил на цирк, причем тратил по-коммерчески, извле­кая из этого выгоду. Был он то, что в те времена называлось «барин-самодур», и от его самодурства и причуд терпели арти­сты. Например, достаточно было артисту выйти на арену в чер­ном трико, — и он через две недели получал расчет.

Сам Крутиков работал с группой дрессированных лошадей. Он первый в России показал дрессировку без хлыста. Для ре­петиций у него был за городом манеж и конюшни, и он зани­мался дрессировкой там, так как не любил, чтобы присутство­вали на его репетициях. Лошадей он любил больше, чем людей, и им у него жилось лучше, чем артистам.

На арену он выходил в черной бархатной тужурке, в жокейской фуражке, без хлыста и шамбарьера. Выводил шестнад­цать золотистой масти лошадей, и они проделывали у него без  традиционного хлопанья шамбарьером сложные эволюции. Все лошади были в сбруях, на сбруях были номера. Крутиков сгонял их в кучу на средину манежа и потом приказывал: «Пер­вая, на свое место... Вторая, на свое место...» И все лошади ста­новились по номерам.

Труппа в том году была подобрана не очень удачно. Был ангажирован балетмейстер Нижинский с балетной труппой. Нижинский был хороший танцовщик. Прекрасно исполнял харак­терные танцы и был хорошим преподавателем. Сын его учился в Петербурге в школе балета, на каникулы приезжал к отцу, и отец с ним занимался.

Будучи подростком, отец-Нижинский легко перепрыгивал без разбега через стул и имел с места удивительный прыжок. Он занимался с нами, детьми цирковых артистов, и мы поражались его мастерским прыжкам. Его сестра Марина тоже за­нималась с нами, но такого прыжка, как у брата, у нее не было. С балетом, состоявшим из двадцати четырех артисток, занималась жена Нижинского,  прима-балерина Румянцева.

Шли балеты «Джиоконда», «Белый балет», «Балет с шар­фом». Красиво был поставлен балет «Бахчисарайский фонтан». Из пантомим были поставлены: «Роберт и Бертрам», «Браконье­ры», «Волшебная флейта», «Свадьба в Малороссии» и балет «На морском берегу».

Последняя  пантомима шла  вне  шаблона  обычных цирковых пантомимных постановок, была оригинально  задумана и оформлена. Арена  была застлана ковром. Три четверти манежа бы­ли разрисованы так, что давали впечатление песка, а четверть — морской воды.  Около униформы  была   поставлена   купальня  с надписями: «Вход в женскую купальню», «Вход в мужскую ку­пальню». Под специально написанную, очень красивую музыку выходили на арену сторож из купальни с метелкой для уборки и рыболов в большой соломенной шляпе, со снастями и склад­ной скамейкой. Рыболов располагался ловить рыбу. Берег ожи­вал, группами и в одиночку появлялись купальщицы, прачки,
велосипедистка, дама с зонтиком. Все роли исполнял кордеба­лет. Комические номера чередовались с балетными. Появлялись целая семья: здоровая, рослая мамаша, крохотный муж и человек десять детей один меньше другого. Под музыку они на­правлялись в купальню. У входа в купальню оставались только гимназист и муж. Появлялся уличный фотограф, пьяный купец и два ловеласа. Между ними происходит несколько комических сцен, и, в конце концов все они подсматривают в дамскую купальню. Купец влезает в купальню, разгоняет всех купальщиц, его самого берут в оборот прачки, бросают в корыто и начи­нают стирать. На берегу появляется человек с граммофоном, он заводит его. Раздаются звуки кек-уока, и вот, как по жезлу волшебника, все персонажи, зачарованные звуками, хороводом танцуют кек-уок? Последними включаются в общий хоровод
комические персонажи?     

Этот балет-пантомима долго делал сборы.

В том же сезоне Вольное пожарное общество поставило в свою пользу в цирке два спектакля. Два первые отделения шли обычная цирковая программа, а в третьем дана была демон­страционная пантомима из жизни пожарных. Пантомима состоя­ла из двух частей. В первом акте изображена была казарма в сво­бодное от работы время, быт казармы, игра на гармошке, таицы. В конце акта давали тревогу, и пожарные выезжали на пожар. Во втором акте на сцене стоял жестяной лом. Арена освобож­далась от казармы, на арену выезжала вольная пожарная дружина с паровой машиной. Очень хорошо был пиротехнически устроен пожар и  сценически эффектно  дана работа пожарных.

Пантомима прошла до десяти раз при переполненном цирке. Нижинский много поработал над этой пантомимой, приду­мывая эффектные номера и трюки. В первом акте во время танца взрослого пожарника из люльки вылезал маленький ре­бенок  и тоже начинал танцовать под гармонь русскую. В кон­це, когда взрослые по тревоге мчались на пожар, дети в кас­ках, подражая взрослым, имитировали сцену тревоги и отъезда. Все эти бытовые сцены отлично принимались зрителями. Дет­скую пантомиму заканчивал маленький мальчик, который пробегал по арене, спеша на пожар, в рубашонке и бумажной каске-колпачке.

В то время это был первый опыт зрелищного показа в пан­томиме быта и работы одной из добровольных городских орга­низаций. Социального значения, какое мог иметь такой показ, не понимали, все сводилось только к вопросу о сборах. Это отражалось, конечно, и на характере постановки.

Во время работы в цирке Крутикова отец получал  письма от своих друзей — артистов, работавших в других городах и  других цирках. В письмах и в личных разговорах с приезжав­шими и проезжавшими Киев артистами рисовалась тяжелая до мрачности картина жизни цирковых артистов по  всей России. Сборам в цирках не помогали даже «подарки-лотерея». Арти­сты жили впроголодь на пятьдесят копеек в день целой семьей. Продавали, чтобы пропитаться, вещи. Переезжали в другой го­род, но там было не лучше. Что-то зловещее чувствовалось по­всюду. Все чего-то ждали. Артисты цирка мало разбирались в происходящих событиях. Из записных книжек отца, человека, который читал газеты и как-то следил за событиями, это видно-ясно. Привожу запись от 15 января:

«Все запасаются хлебом и водой, ходят упорные слухи о бунте, хотя в городе ничего не заметно. Дай бог, чтобы все бы­ло хорошо, на нас это отзовется больше, чем на ком другом».

21  января  1905 года  он записывает:   «Университет   закрыт. Ходят слухи  о  бунте». 4 февраля он  делает запись:  «Во вре­мя антракта разнеслась весть об убийстве великого князя  Сергея Александровича».

Политические события отражались на сборах, и, несмотря на то, что каждую неделю были новые гастролеры, продажа би­летов шла ниже среднего.

Из гастролеров особенно следует отметить знаменитого наездника-джигитовщика Агубе-Гудцова. Он был создателем джи­гитовки на арене и объездил со своим номером весь мир.

Выступали в этот сезон у Крутикова Чарли Норман с пятью слонами и укротитель Саводе с двенадцатью львами.

Несмотря на слонов и львов, на постоянно сменяющихся га­стролеров, публика мало посещала цирк.

Со львами Саводе случилось происшествие, окончившееся, впрочем, благополучно. Во время чистки клеток львы перего­нялись из одной клетки в другую. Свободная клетка вычища­лась, засыпалась опилками, и львы загонялись обратно из временной или запасной клетки в постоянную. Однажды кучер, чистивший клетку, забыл закрыть дверцу временной клетки, и львы вышли наружу и стали расхаживать по цирковому поме­щению.

Случилось это рано утром, когда в цирке еще никого не бы­ло. Кучер, чистивший клетку львов, с перепугу вскочил в пустую клетку и закрыл за собою дверцу. Один из львов поднялся из нижней конюшни и пошел разгуливать по пустому цирку, а другой направился в конюшню. В это время в дверь конюшим заглянул водовоз, привезший воду в большой бочке. Он дол­жен был принести воду для лошадей со двора в конюшню в ведрах. Увидев в конюшне льва, водовоз так перепугался, что убежал во двор и как был в шубе и валенках, залез в бочку с ледяной водой и просидел в ней более получаса.

Лев подошел к стойлу, где стояла больная кобыла на глине (у нее болели ноги), запорол ее и начал терзать. По счастью, малая конюшня, где стояли клетки со львами и были стойла для больных лошадей, отделялась от большой конюшни кори­дором с дверью. Кучера в большой конюшне чистили лошадей и никак не могли понять, отчего беспокоятся лошади, почему они дрожат и ржут. Один из кучеров понес навоз, открыл дверь
в малую конюшню и увидел там льва, пожирающего лошадь. Он закрыл дверь и поднял тревогу. Побежали к Крутикову, квартира которого была в цирке. Тот послал сейчас же к Саво­де. Саводе жил рядом с цирком в гостинице, он прибежал тот­час в цирк и попросил дать ему длинный пожарный рукав. В цирке такого пожарного рукава не оказалось. Вызвали пожар­ную команду с паровой машиной и рукавом. Все двери цирка
охранялись кучерами, а двери со стеклами  были забиты досками.

С приездом пожарной команды около цирка стал собирать­ся народ. Вызвана была полиция. Начальник пожарной коман­ды на вопросы любопытствующих, почему у цирка пожарные, ответил: «Расходитесь, никакого пожара нет. Это лев вырвался из клетки». И тотчас всю толпу, как помелом, смело. Улица опу­стела, видны были только оцепившие ее наряды городовых.

Саводе попросил дать наивозможно сильный напор воды, взял в руки брандспойт и пошел один на льва. Он стал гнать его к клетке и тут обнаружил, что в клетке сидит кучер. Увидя Саводе, кучер открыл клетку, вылез, взял железный прут и стал помогать Саводе загонять в клетку льва. Им удалось это сделать, и тут только Саводе узнал, что второй лев ушел в помещение цирка и разгуливает там.

Тогда Саводе потребовал два факела и два револьвера и отправился с кучером искать льва. В буфете, где торговали фруктами, они увидели перетиравшую посуду старушку и спро­сили ее, не видала ли она льва? Та сказала, что к ней в буфет приходила хозяйская собака (у Крутикова был сен-бернар) и она прогнала ее щеткой. Саводе и кучер бросились в зрительный зал. Они нашли льва в третьем ярусе. С помощью факелов и выстрелов из револьверов они загнали его в клетку. Стару­шонку-уборщицу, по словам Саводе, спас разожженный ею и ярко горевший позади нее камин и щетка. Когда она узнала, что приходивший к ней зверь был львом, она упала в обморок. Водовоз, прятавшийся в бочке с холодной водой, пролежал две недели в больнице, а когда вышел оттуда, то предъявил иск за испорченные валенки.

После этого  случая цирку  стали  прочить   блестящие  сборы, так как газеты расписали происшествие во всю. На деле же вышло так, что оборы упали еще больше: в цирк боялись ходить.

В Киеве отец пригласил для меня и Кости учителя грамоты. В это же время я стал учиться играть на скрипке.

Учился я вообще плохо. Я любил проводить все время в цирке, и для меня было праздником, когда отец вечером брал меня в цирк, чтобы помогать ему в работе. Даже в отведенное для прогулок свободное время я шел в цирк. Забирался туда и вечером под тем предлогом, что хочу помочь привести в поря­док уборную. Оставшись один, я гримировался под отца и под других артистов, старательно стирая грим к концу отцовского номера.

В десять часов утра у нас, детей, были уроки с Сычевым, который учил нас прыгать. Работал он в это время уже хуже, — водка губила его, но у публики он пользовался прежним успехом.

В те дни, когда я должен был вечером выступать в панто­мимах, я учился прилежнее, так как боялся, что отец в виде на­казания не пустит меня в цирк. В цирке были все мои интересы и вся моя жизнь. Отрепетировав с учителем, мы дожидались общей репетиции, в которой был занят отец, а часто и мы с Костей, потом шли домой обедать. Отец ложился спать, а мы садились учить уроки. До шести часов занимались с учителем, потом нас на час отпускали гулять, а мы вместо прогулки заби­рались на манеж и, подражая взрослым, играли в цирк.

В киевском цирке было неимоверное количество крыс. Часто, после репетиции артисты вместе с администратором забирались в верхний ярус и оттуда стреляли в крыс, разгуливавших и партере, из четырех винчестеров. На одном из спектаклей по барьеру пробежала крыса. В это время на манеже работала наездница и клоун Бонжорно, вышедший к ней для реприз. Бонжорно шел по барьеру, увидел крысу, прикрыл ее колпаком и сел на нее. Публика думала, что это клоунский трюк. Когда Бонжорно потом взял колпак и вынес его за кулисы, в колпаке была раздавленная крыса. Крутиков за эту выходку оштрафовал Бонжорно. Вся труппа была возмущена штрафом, но сделать ничего не могла. Крутиков был владельцем цирка, богачом, и потому все и вся было на его стороне. Бонжорно пробовал протестовать. Тогда Крутиков рассчитал его. Бонжорно уехал.

В эти тяжелые времена многие директора цирков пользо­вались штрафами только для того, чтобы меньше платить арти­стам. Не так повернулся —штраф, не так сел — штраф. Приходит артист получать жалованье, а у него из жалованья четвертая часть списана на штрафы. Штрафные деньги шли в карман ди­ректора, — так почему же было при плохих сборах не штра­фовать?

Буфет в цирке Крутикова функционировал только во время представления. Ни длительных заседаний за столиками, ни пьянства, ни картежной игры в буфете не было. Из частых за­всегдатаев цирка вспоминаю одного посетителя цирка и его бу­Фета — Зембицкого. Артисты окрестили его «Володька-Громобой». Одержимых цирком людей, на цирковом жаргоне назы­вали «больной». Так этот «больной» Зембицкий угощал всех, кто ни приходил в буфет. Денег у него всегда было много; когда он напивался, то бил посуду, подбирал себе компанию и уезжал куда-нибудь в другое место продолжать пьянку. Одно время он жил в той же гостинице, что и мы. Он очень любил детей, накупал игрушек, сластей и наделял ими всех ребят. Трезвым я его никогда не видел. Он нигде не служил и ничем не занимался. В номере у него была клетка с попугаем. Попу­гая он научил неприличным словам. На столе всегда стояли бу­тылки и закуска. Швырял он деньгами налево и направо. Так как жены артистов ругали мужей за пьянство, то он придумывал всякие торжественные дни: сегодня он — именинник, завтра — день его рождения и т. д. На неделе он бывал раза три именинником. Прислуга, убиравшая у него в номере, рассказывала, что у него повсюду были засунуты деньги. Клетка попугая была застлана крупными  купюрами.   Прислуга   наперебой стремилась к нему, чтобы чем-нибудь услужить ему, притти к нему в номер убирать или почистить клетку попугая.

Никто из артистов не знал ни его происхождения, ни источ­ника его богатств. Ходили слухи, что он побочный сын какого-то великого князя. Кончил он свою жизнь трагически. Так как жены артистов продолжали устраивать мужьям скандалы за пьянство, то он переехал в другую гостиницу. Там он однажды допился до того, что облил пьяный себя и кровать керосином и поджег. Скончался он в больнице от ожогов.

В середине сезона Крутиков, использовав все аттракционы и всех зверей, решил пригласить чемпионат французской борь­бы. Но и чемпионат не поправил дела. Даже Поддубный сделал только два-три сбора.

B это время отец получил анонимное письмо. В письме его укоряли за то, что он столько времени проработал с Бернардо и разошелся с ним. «Старый друг — лучше новых двух» — так заканчивалось письмо. Вскоре пришло письмо от Бернардо с предложением опять работать вместе. Это письмо совпало с ря­дом грубых выходок Мишеля по отношению к отцу. Работа отца с Мишелем шла хорошо, но грубость Мишеля повлияла на отца, и он решил опять работать с Бернардо. Им удалось подписать контракт в цирк Бескоровайиого в Ананьеве.

Цирк Бескоровайного был небольшой, при цирке был звери­нец с хорошим подбором зверей.

Встреча отца с Бернардо была очень трогательной. Работа их пошла удачно, несмотря на то, что они шесть месяцев уже не работали вместе. В Ананьеве мы пробыли недолго. Из Ананьева цирк переехал в Балту.

«Необычайно грязный и смрадный город. Впечатление отвра­тительное, — записывает в своей записной книжке отец, — труд­но понять, как это люди могут родиться и жить в подобной помойной яме».          

Цирк в Балте стоял на ярмарке. Ярмарка была большая. Сбо­ры терпимые. Из Балты мы поехали до Одессы поездом, а от­туда до Херсона пароходом.

В Херсоне отца и Бернардо знали и любили. При их появле­нии на манеже их встретили громом аплодисментов. Цирк стоял на ярмарочной площади, там же было много балаганов и малень­кий цирк с двумя лошадками. Зверинец при цирке Бескоровайного давал хорошие сборы, так как львица принесла недавно шесть львят, и публика очень любила ходить смотреть их. В Херсоне  мы пробыли две   недели,   затем   Бескоровайный

разделил труппу на две части. Мы попали в Мелитополь. Не­смотря на ярмарку, в городе было подавленное и тревожное настроение.

Из Мелитополя мы поехали в маленький городишко на Азов­ском море —Геническ. Это был собственно  не город, а  деревня на берегу моря. Сборов здесь ожидать было нечего. Кроме  того, в этом крае был неурожай, поэтому мы очень быстро перекочевали отсюда в Керчь. Въезд наш в Керчь я никогда не забуду.

В понедельник первого августа в десять часов утра мы въехали в город. Как обычно, отец нанял двух извозчиков и велел им ехать в цирк. Сразу же глазам нашим представилась жуткая картина. Все еврейские магазины были разрушены, окна выбиты, двери сорваны с петель. По городу летал пух. Из окон магазинов свисали, длинные куски смятых и истерзанных материй. Громилы вырывали награбленное друг у друга. Некоторые по­спешно увозили вещи и товары нa тележках. Вид улиц во вла­сти погромщиков, беззащитность населения, разграбленные ма­газины, выбитые окна произвели на нас гнетуще-жуткое впе­чатление.

Отец оставил нас в цирке и бросился искать квартиру, но никто не хотел в такое время сдавать комнат. Наконец, днем он нашел две комнаты у хозяев-евреев, которые сдали нам их толь­ко потому, что надеялись таким образом сохранить свое имуще­ство от ожидаемого погрома. Сами они, как только мы пере­ехали, куда-то ушли.

У отца следующая запись от 7 августа: «Ходят упорные слу­хи и кругом слышны возгласы: «Бей жидов». В домах в окнах выставлены иконы. При нашем проезде бросали нам на извозчи­ка конфеты, пряники и спрашивали: что, у вас жидов нет?»

Под вечер мимо наших окон прошла шайка громил, они за­ходили в каждый дом, ища евреев. Подошли и к нашим окнам. Отец объяснил им, что не знает, кому принадлежит квартира, что привел нас сюда городовой, что сам он —русский цирковой артист. Громилы потребовали, чтобы в окне были выставлены иконы. Мать сказала, что иконы еще в багаже на вокзале. Во время этого разговора я увидел, как из ворот дома на противо­положной стороне улицы выбежал старик с длинной белой бо­родой. Громилы побежали за ним, догнали его, кто-то ударил, и борода старика в мгновение стала красной от крови. Из дру­гих ворот выбежала женщина с большим животом. Громилы палками били ее по голове и, когда она упала, распороли ей живот,  и оттуда вывалились кишки.  Мы   начали плакать.  Отец закрыл окно и велел нам сидеть тихо. И он и мать были бледны. Мать плакала. Всю ночь были слышны крики, мы не спали. К утру немного стихло. Город был объявлен на положении уси­ленной охраны.

2 августа у отца запись: «Играть цирку не разрешают, пока народ не утихнет и не пройдет острое впечатление погрома. Раз­громленные магазины производят душу раздирающее впечатле­ние. Начались обыски по городу награбленного имущества. На аресты приехал прокурор, но все это —мертвому клистир».

Полицмейстер обещал, если суббота и воскресенье пройдут спокойно, разрешить играть с понедельника. По городу продол­жали ходить нелепые, волнующие народ слухи. Говорили, что вот-вот опять начнется резня, что погромщиками приготовлены бомбы. Несмотря на все  хлопоты, цирк получил разрешение играть только через неделю. Сборы, конечно, были средние. На­селению, было не до цирка. Слишком много горя накопилось кругом.

Постепенно все же жизнь стала налаживаться. Толки и слухи прекратились. Город оживился. Был объявлен бенефис отца и Бернардо. С утра лил проливной дождь; отец думал, что пред­ставление будет отменено. Но к вечеру дождь перестал, у кассы толпилась длинная очередь. Бенефис прошел  с аншлагом.

В Керчи отец неожиданно получил предложение от Чинизелли работать у него следующий зимний сезон. Это предложение было похоже на выигрыш двухсот тысяч на трамвайный билет, тем более, что Чинизелли предлагал отцу большое жалованье. Отец был страшно рад, — письма от артистов из других городов рисовали  безотрадное  положение провинциальных цирков.