Антракт
* * *
Руки жалуются на кольца.
Тихо так постанывают, вздрагивая. И жалуются.
Им сегодня досталось. Кольца нещадно били их по пальцам.
Кольцам не нравятся неточные, хилые броски. Они не признают усталости рук. Железные – что с них возьмёшь...
Очередной конфликт рук и колец.
Как их примирить?
Как объяснить кольцам, что руки не железные?Как объяснить рукам, что строптивые кольца по-своему правы?Как объяснить себе, что есть ещё и Зритель, который не желает знать о ссоре рук и колец?
Единственное, что я могу – это сделать в своей работе антракт.
Оставить на ночь кольца в гримёрной, а руки успокоить в гостинице под краном с холодной водой. Развести рассорившихся партнёров по разным углам цирка.
Завтра я их помирю. Я же знаю, что они не могут жить друг без друга. Просто мы все немножко устали.
Стоит ли ссориться из-за этого?..
* * *
Антракт...
Зрителям он нужен для того, чтобы сходить в буфет и за стаканом лимонада обсудить увиденное.
Актёрам, чтобы подправить грим, немного перевести дух и подготовится к продолжению лицедейства.
Жизнь каждого – это театр одного актёра.
Жизнь каждого – это тяжёлая пьеса, которую надо сыграть до конца.
Необходимо в ней вовремя сделать антракт, чтобы не скатиться на фальшь от усталости, под свист и улюлюканье почтенной публики.
Он нужен для того, чтобы на середине пути сделать паузу, оглядеться и задать себе вопросы: «А всё ли правильно делал? Достиг ли того, чего хотел? Сбылись ли желания и мечты?
Чисты ли помыслы твои и душа? Праведны ли мысли и поступки твои?»
Искусство надо делать чистыми руками.
Жить надо с чистой душой.
Надо...
Чтобы не забыть ЭТО, подчас стоит попросить у жизни маленький антракт...
Но с третьим звонком всё продолЖИТЬ...
* * *
Вы слышали, как поют цирковые, под гитару, собравшись в полночь, под выходной?..
Тихо так поют...
Почему?!
Когда душа рвётся наружу криком. Когда измотанное за неделю тело просит безумства, разрядки. Когда «змием» хочется охладить крутой кипяток крови, как кипящий радиатор загнанной машины.
Хочется! Но...
Вы слышали, как поют цирковые, – тихо так, – под гитару, собравшись в полночь, под выходной?..
* * *
...Вздохнул Арлекин,
весёлый бродяга...
Бархатный альт Марты зовёт в дорогу странствий. Нежное дрожание серебряных струн наполняет уют вечера.
...Зачем ему деньги?
Звучала б гитара,
Подруга ласкала...
Встреча друзей. Дети цирка. Дети с седыми висками.
...Король балаганов,
владыка на час...
Музыка возводит карточный домик наших воспоминаний.
Гитара беснуется и стонет о прожитом. Пророчит будущие дороги. Мажором.
Минор – это пройденное.
Мажорно-минорный вечер.
Сегодня одному из нас сорок. Ещё только сорок. УЖЕ – СОРОК.
«УЖЕ» или «ЕЩЁ»?..
...По кругу мчатся
лошади в плюмаже...
Редкие минуты домашних встреч, когда можно хоть на мгновение стряхнуть с себя пыль манежей и цирковых гостиниц.
Но эта пыль, взлетая, вновь оседает на нас.
Манеж. Колдовской круг. Из которого нет Выхода.
Он отыщется, когда дружеская рука шпреха ляжет на плечо и услышишь тихий голос:
– Приготовься, твой выход.
...Через минуту зазвучит фокстрот,
Привычно форган распахнётся.
Скажу я сам себе: «Вперёд».
И праздник для меня начнётся...
Синий дымок забытой сигареты изломанной лентой струится вверх. Сигарета слегка подрагивает в узловатых пальцах друга.
...и манят нас манежи, манежи, манежи.
И огни цирковые нас зовут...
Под седыми бровями сорокалетнего клоуна синеют два озерца, затуманенные воспоминаниями и невольной слезой.
Ах, Марта, Марта, верная Коломбина ЮБИЛЯРА!
Ты сводишь нас с ума своей гитарой.
...Зачем ему деньги?
Звучала б гитара,
подруга ласкала...
И катился бы по дорогам жизни наш старенький, как мир, но такой надёжный цирковой фургон.
* * *
Колышет ветер усталый шапито. Последний зритель вышел из зала.
Осиротел манеж до следующего дня. Цирк прикрыл глаза, потушив огни прожекторов и софитов. В сумраке оркестровки одинокий скрипач наигрывает что-то грустное о прошедшей любви. И ветер под его аккомпанемент гонит через манеж кусочек афиши.
Я сижу в последнем ряду опустевшего цирка и прислушиваюсь к усталости своих рук.
Зрители ушли, растащив праздник по кусочкам, оставив нам будни.
Это так хорошо и так нелегко – быть Волшебником!..
* * *
Москва...
Цветной Бульвар, 13.
Старый цирк.
Долгая, яркая, цветная жизнь с тринадцатиметровой судьбой.
Медленно спускаюсь по стёртым ступенькам в сумрак манежа.
Мои шаги многократным гулким эхом отзываются в высоком пустом куполе.
Теперь там нет аппаратуры «воздушников», нет лонж – привычной картины, радующей глаз артиста.
Вокруг обрывки верёвок, тросов, старых афиш и – безмолвная пустота.
Каменными исполинами выглядывают из темноты ободранные колонны, которые столько лет держали на своих плечах тяжёлое бремя нашего ремесла. На грязно-серой плоскости манежа кое-где вспыхивают оброненные с костюмов блёстки, кусочки плюмажа.
В цирке пыльно и холодно.
Сердце старика не бьётся.
Но здесь ещё остался истинно цирковой запах. За 105 лет он впитался в стены, манеж, в саму каменную плоть.
Я стою в центре манежа и тихо говорю ему:
– Прощай!..
Мой голос ударился о купол и вернулся искажённым, печальным:
– Прощай-щай-щай...
Медленно обхожу манеж, замкнутый круг слабо освещённого фойе. Стараюсь запомнить Его до мельчайшей морщинки в потолке.
Через месяц, когда меня не будет в Москве, Старого Цирка не станет – его снесут.
Буду терпеливо ждать его воскрешения.
Многому я научился в этой жизни. Пожалуй, самому трудному – ждать...
* * *
Медленно крадётся Луна по затихшему в ночи цирку-шапито. Она заглядывает в парусиновую брешь и осторожно высвечивает верёвочные лестницы, мерцающий никель аппаратов, паутину страховочных лонж, пустые кресла зала.Налетевший ветерок тревожит брезентовую ткань шатра, и лёгкая дрожь пробегает по телу спящего шапито.Цирк, словно огромный корабль, неторопливо плывёт в ночи... В сумраке манежа высятся стальные опоры канатоходцев. Будто опытные моряки, они стоят, широко расставив крепкие ноги. Между мачтами дугой провис блестящий трос. Луна осторожно пробует пройтись по безжизненно висящему канату.
Тяжело сделать лишь первый шаг...
Лёгкий порыв ветра заставляет встрепенуться брезентовый парус. Одна из опорных мачт качнулась, натянув трос, и вновь замерла на своей ночной вахте.
Потревоженный канат на мгновение очнулся, вздохнул и успокоился.
Завтра, рано утром, ему вновь висеть упругой струной между землёй и небом. Завтра утром, на репетиции, тендерки-инквизиторы вновь будут растягивать его стальные жилы. А он, терпеливо и надёжно, будет нести на себе танцующих, весёлых людей.
Луна удивлённо смотрит на прикованного богатыря. Щекочет его своими лучиками. А потом друг со смехом прокатывается по нему и тут же прячется за тучу, озорно выглядывая.
Потревоженный канат вновь вздыхает...
Придёт время, люди свернут его кольцом и оставят где-нибудь на цирковом дворе, под небом...
Луна будет радоваться и удивляться, что канат стал таким же круглым, как она. Невдомёк Селене, что круглые канаты быстро ржавеют...
Ночное светило медленно проплывает над спящим цирком.
Ничто не вечно под Луной...
* * *
Сезон закончен.
Старый цирковой дворник неторопливо сгребает в кучи пожухлые листья.
Листья дымятся горьковато и грустно, как чьи-то отзвучавшие, жаркие аплодисменты.
Дворник останавливается, закуривает и смотрит на фасад цирка. Там, поругиваясь, рабочие снимают рекламный щит известного клоуна. Клоун уже уехал. А его лицо, поблекшее от дождей, ещё здесь.
Щит с грохотом падает и ломается.
Лицо клоуна сморщилось, стало невесёлым.
– Ох, мать их, работнички!.. – Дворник сплёвывает, ещё раз смотрит на лежащий изуродованный щит и берётся за грабли.
Цирк, с обвисшими от усталости плечами, затих в осени.
Вокруг него дымящиеся рыжие купола из листьев и чьих-то остывающих аплодисментов...
* * *
Глубокая ночь.
Город спит.
Бодрствуют лишь уличные фонари и элегантные манекены в освещённых витринах.
Только что проехала «поливалка». Едва успел поднять боковое стекло машины. Теперь капли влаги струятся вниз по стеклу, переливаясь разноцветьем от близкого светофора. Никуда не хочу ехать.
Прижался к тротуару центральной улицы и смотрю на ночной город, где так редко бываю. На меняющиеся цветные огни светофора. Любимое занятие...
У каждого человека есть любимый цвет.
У меня их три: зелёный, красный, жёлтый.
Зелёный. Цвет Жизни.
Красный. Цвет циркового ковра.
Жёлтый. Цвет солнца.
И надежды...
* * *
Какого цвета мой выходной?
А какого цвета одиночество?
Каким бывает город глубокой ночью, когда нет машин и прохожих?
Единственный прохожий – это ты сам, бредущий в Никуда.
Лечащая стужа незнакомых улиц.
С поднятым воротником – по гололёду.Под неоновыми фонарями, с глазами, полными талого снега...
Завтра, вновь, круг ярко-красного ковра.
Это завтра. А сегодня...
Какого цвета мой выходной?..
* * *
Ночь. Свечка. Карандаш...
Белый экран стены.
Мысль. Робкая строчка. Тупик. Пауза...
На стене комар, ждущий своего часа.
Оплывающая свеча потрескивает. Бьются мошки о страницу, шарахаясь от крючковатого фитиля.
Мысль, другая. Тупик. Сигарета...
Табачный туман. Глаза в стену.
Вдруг «экран» ожил.
Образ-вспышка, сигарета мимо пепельницы.
Карандаш ходуном, пульс дробью, слова кружевами.
Стены нет, свечи нет. Время затараторило мгновениями...
Образ ликует на кончике грифеля.
Строчка. Ещё строчка. Абзац...
Быстрей! Догнать мысль, не забыть!..
Слова суетятся, толкаются, как безбилетные пассажиры на проходящий поезд.
Ещё строчка, последняя. Точка!
Всё, финиш...
На месте стена, догорающая свеча.
На голом плече, уже толстый, комар.
Брошенная сигарета вытянулась обугленным червяком, дотлев до фильтра...
Лезвием по карандашу. Отточенным грифелем-скальпелем по новорожденному телу. Всё лишнее в сторону.
Завтра утром, оставшееся, в строгую одежду машинописного текста, и вновь:
Ночь. Свеча. Карандаш...
* * *
Ты боишься ночей?
Тех ночей, когда не спится, не пишется? Когда нет звонков с нежными словами. Когда силы покидают и, кажется, вот-вот сердце взорвётся от боли, а голова – от суматошного клубка мыслей?..
Мне порой кажется, что оставшиеся два предрассветных часа тянутся длиннее, чем моя жизнь.
Бессонные ночи – это лекарство. И отрава.
Они очищают душу, как молитва, и корёжат нервы, как ржавчина железо. Они сжигают душу и сердце, даря морщины и тени от стеариновых свечей.
Комната становится тесной грудною клеткой, где судорожно мечется гигантское сердце.
И лишь НАДЕЖДА является камфарой для гибнущего пульсирующего гиганта.
Сердце может спасти – только другое Сердце.
* * *
Ленинградских мокрых улиц зеркала.
Я ищу в них твоё отражение.
Где ты?..
Туман. Фонтанка чёрным провалом в ночи.
Где ты?..
Я заблудился в этом лабиринте.
Душа – мышонком по асфальту. Дай мне руку!
Где ты?..
Верни мне сердце.
Дай мне губы...
Церковь. Пруд. Мост. Стена...
И осень, осень, о-о-о!.. Качелями...
Морозом по коже. Огнём по сердцу.
* * *
Ленинградский задерживается.
Теперь до двадцати трёх...
Туман. Густой. Белый и шевелящийся, будто огромное приведение.
Самолёты не летают. Стоят бескрылые, бесхвостые, искорёженные туманом. Покорные. Безучастно-равнодушные...
Лететь может лишь бунтующая душа.
Она разбегается по бетонке и уносится к тебе.
Ты там.
Я здесь.
Моя душа там. Твоя здесь. Наши всепогодные души.
Им не страшен туман. Они не заблудятся в ночи.
У них есть маяки – наши сердца.
Два далёких аэропорта.
Два тоскующих маяка.
Они посылают в ночь короткие, гулкие сигналы:
– Жду. Верю. Люблю.
– Жду. Верю. Люблю...
* * *
Листья шуршат под ногами утренним снегом.
Ладонь, затянутая в глянцевую перчатку, гладит бугристую кожу клёна. Ты прижалась ухом к стволу, как к груди исполина, сражённого недугом. Облачко пара срывается с твоих губ:
– Он дыши-ит!..
Тишина. Лишь осенние парашютисты-листья. Они летят тебе на плечи, на модную сумку, на диссонирующий в этом жёлтом море, ярко-красный шарф.
Летят и шуршат, шуршат, точно забытая пластинка с летней песней...
Клён замер в твоих объятиях. Его листья падают в сладостный, блаженный обморок. Вниз...
Я тихо настраиваю фотоаппарат. Отснятый кадр хрустнул сломанной веткой. Вздрогнув, ты отпускаешь клён и смотришь на меня.
Вдруг, с улыбкой, поддаёшь листья рукой. Целый фонтан из медных шуршащих брызг! И кричишь в небо:
– Всё наша жизнь – сплошной листопад! А мы всего лишь листики в рыжей метели-и-и!..
Любимая, стой! Переступи через этот упавший лист.
Вдруг, – это я...
* * *
За стёклами деревья наперегонки.
Галопом под колёса сумасшедший асфальт.
Небо застыло синим льдом.
Дымящийся восход, дымящийся закат. Дымящиеся костры осенних обочин.
Дорога издалека. Путь в никуда.
Летящая стрела машины. Отпущенная тетива души вдогонку за бабьим летом.
Тормоз. Остановка. Выход...Посиневший, продрогший пруд в мурашках. Костёр из листьев, – обогрейся, приятель...
Руки на грудь, глаза к Богу. Остальное к чёрту!..
Высокое синее небо вверху.
Мокрое синие небо внизу.
Серебряные струи паутины. Боже!..
Летящая стрела машины. Вдогонку за бабьим летом...
* * *
Что такое Жизнь...
Что такое Любовь...
Сколько тысячелетий прошло с тех пор, когда первый человек спросил себя про Это!..
Во времени, в пространстве прозвучал и мой голос, – пришла пора.
И я ответил себе:
– Жизнь – это Жизнь.
Любовь – это Мечта.
А всё вместе – это Время.
Его отпущено человеку не так уж много.
Ровно столько, чтобы жить. Столько, чтобы понять, что такое Жизнь.
И совсем мало, чтобы любить.
Время всегда было против Человека.
Поэтому я спешу Жить и Мечтать.
* * *
Гастроли закончены.
«Чемоданное» настроение. Через сутки отъезд в другой город.
Месяц прошуршал календарным листопадом.
Брожу по знакомому теперь городу, прощаюсь с ним и обещаю вернуться вновь.
В каждом новом городе появляются любимые места – то ли это кафе или узкая улочка в тополином пухе, или просто скромная лавка в уютном сквере.
Когда через много лет я возвращаюсь обратно, мы встречаемся, как старые добрые друзья.
Но это – будущее.
А сегодня я чувствую себя покинутым всем миром.
Человеческая память – эфемерна. Но иногда подозреваешь, что эта штука очень даже материальна. Так она давит, так тяжело её нести в себе.
* * *
Поздний осенний вечер.
Из-за ограды, разрисованной масками клоунов, видны вспышки «поющего» фонтана. Лёгкий ветер доносит влагу взлетающих султанов воды. Дождевая пыль, рождённая фонтаном, оседает на цветное шапито, рекламные щиты, пёстрые афиши.
Вот и всё...
Последнее представление окончено.
Последний выход на манеж. Последние мгновения сбывшийся мечты. Всё в последний раз, – хотя в цирке избегают употреблять эти грустные слова.
В жизни многое не вернуть, не повторить. Мы делаем отчаянные попытки остановить мгновение хотя бы в своей памяти.
Не повторить...
На следующий год это шапито приютит других артистов. Для кого-то это будет началом яркого взлёта. Для кого-то – концом артистической судьбы.
Всё будет по-другому. Повторов цирк не любит.
Шапито будет разукрашено иначе. Другие лица будут улыбаться с афиш.
Но сейчас – мой праздник, мои мгновения.
Тихо затворяю за собой калитку циркового двора, но не могу уйти. Кругом ни души. Все давно разошлись. Лишь электрик копошится на куполе циркового шатра, где призывно бьёт в лаза навязчивая реклама из бегущих огней: «ЦИРК-ЦИРК-ЦИРК!»
Цирк...
Он даже не подозревает, что уже завтра не будет на его пёстром куполе этих бегущих огней. Не будет крикливых билетёров, толпы зрителей. Будет сумрак неосвещённого манежа, холодная осенняя пыль на пластиковых креслах амфитеатра.
Вечный безбилетник ветер будет тормошить верхушки деревьев и вздувать парусом брезент шапито. Клёны укоризненно станут покачивать макушками в след беззаботному шутнику. По утрам жёлтый иней покроет седые листья клёна. Однажды он уронит их. Они разлетятся золотыми билетиками к ногам редких прохожих, желающих послушать тишину уставшего за сезон цирка.
Цирк будет стоять, сиротливо-одиноко, до первого настоящего снега. Затем снимут брезентовый парашют шапито. Манеж, словно оголённое сердце, останется лежать под холодным небом. Лишь чёрные лебеди, призраками, будут скользить по серо-зелёной воде пруда, как память по ушедшему лету, где сбылась моя мечта.
* * *
Перед окном моего гостиничного номера голое деревце с одиноким листком. Лист разлапистый, широкий, с жёлтым ожогом в середине – как будто на нём ночевало Солнце...
* * *
Кропоткинская.
Мокрая Москва.
Зачатьевский переулок. Монастырь.
Вросшая в землю арка старого проходного двора.
Круговерть старых листьев, гонимых холодным сквозняком.
Одинокая старушка, бредущая сквозь перекошенный временем проём.
Граница настоящего и пришлого, неба и земли. Рубеж между людьми и Богом.
Сгорбленная фигура, постукивая палочкой, медленно растворяется в сумраке арки монастыря.
Людям не до неё.
О чём она думает? К кому обращены её мысли, молитвы? К Богу? К людям?
Мимо спешит прохожий, подняв воротник и втянув голову в плечи.
Куда он торопится? Куда вообще все спешат?
Люди! Вслушайтесь в музыку осени – в шёпот листьев, в бормотание дождя, во всхлипывания порывистого ветра.
Пройдите сквозь эту арку и прислушайтесь...
Оглянитесь в жёлтом безмолвии, ощутите его звуки.
Вдохните горьковатый дым костров. Соберите листья и разожгите свои.
Может быть, это ваши первые костры из осени?
Не спешите. Прошу вас!
Разожгите листву. Пусть в ней сгорит всё наше мелкое, суетное.
Ветер разметёт пепел сомнений, неудач, мелких измен и обид. У вас останется главное от осеннего костра – Тепло Надежды!..
Старушка медленно бредёт в прошлое.
Поднятый воротник ушагал в настоящее.
И лишь художник под серым зонтиком, улыбаясь, творит будущее – может быть, самую лучшую свою картину...
Кропоткинская.
Мокрая Москва.
Зачатьевский переулок.
Осенним туманом клубятся костры. Здесь зарождаются надежды...
* * *
«...Парад проблем и неудач
Выходит на манеж сомнений...» – никак не могу вспомнить, кто же это так витиевато сказал?.. Ах, да, – это же мои очередные не родившиеся вирши.
Москва не хочет отпускать.
Домодедово. Мой вечный камень преткновения. Задержка рейса. Что ж, в этом тоже есть своя прелесть. Есть время всё обдумать – сказанное, выслушанное, сделанное.
Серая лавка, приютившая меня, падающие лисья, грустная привокзальная рощица. Островок уединения – в пяти минутах ходьбы от суеты.
Осень... Хорошо, спокойно. Тихо и не холодно.
Единственное, что раздражает, так это «дядя», неожиданно севший рядом со мной, и его союзник – голос из динамика, объявляющий равнодушно, что многим из нас не стоит торопиться.
Диктатор! Интересно, есть ли общий корень в словах «диктатор» и «диктор»? Видимо, есть – «дикт» – диктовать, под диктовку, – насиловать, заставлять. Пошлость!
Туман всё густеет. Теперь он напоминает сгущённое молоко, нечаянно пролитое из гигантской банки. Самолёты не летают, поезда и люди бредут на ощупь. Появляется реальный шанс опоздать на премьеру.
Жёлтыми ящерицами мимо скользят такси. Жёлтый клён слегка наклонился к моей жёлтой лавке, они – соседи, видимо, дружат. Жёлтое, жёлтое... Интересно, у тоски бывает когда-нибудь осенний цвет?
Всё-таки удивительно! Синий с жёлтым рождает зелёный. Чёрный с белым – серый. Красный манеж с жёлтыми опилками – получается жонглёр!..
Мою лавку начинают осаждать. Появился ещё один сосед. Сидит, курит. Клён – и тот покачал своими жёлтыми бакенбардами. Мы хорошо друг друга понимаем – это наша тайна. Словно в знак нашей причастности к заговору, он в мою открытую сумку бросил свой листик. «Спасибо» – подмигиваю ему. Листик напоминает детскую ладошку.
Народ постепенно прибывает в мой осенний зал ожидания, спасаясь от непогоды.
Пойду, осмотрю свои владения. Буду сегодня негласным хозяином рощи общего спасения душ от «метеоусловий»...
* * *
За окном октябрьский ветер, мелкий дождь с липким снегом.
Высоченная культяпка изуродованного тополя.
Дерево напоминает гигантский засохший одуванчик.
На одной из веток сидит ворона.
От падающего снега она кажется грязно-белой.
Порывы ветра пытаются сбросить её с высоты, но она упрямо цепляется за тонкую ветвь.
Ветер, падающий снег и непрочная ветка тополя... Нелегко быть одинокой белой вороной...
Птица смотрит на меня, ей холодно и грустно.
Мне тоже...
Мы долго глядим друг на друга через мокрое стекло.
Снег усилился.
Ворона стала совсем белой.
Мне жаль птицу. Я открываю форточку, чтобы впустить её в тепло. Но она испуганно взлетает, сбрасывая снежную вуаль.
Обыкновенная серая ворона...
Видимо, белыми они бывают только под снегом.
* * *
Дождь выплакал все глаза и затих.
Проржавевшая листва сочно чмокает под ногами.
Улица, другая. Квартал, переулок. Холодно...
Вот и цирк. Серая горбатая громадина. Тесный двор соединил его с такой же старой цирковой гостиницей. Уже век они смотрят друг другу в слезящиеся, мутные глаза-окна.
Цирк равнодушно взирает на меня. А я из гостиницы с жалостью смотрю на него, грея губы о чашку кофе.
Внизу, во дворе, две большие собаки свернулись клубком под навесом. Рядом лужа. Она ширится и приближается к собачьим носам. Летящие с навеса капли разбиваются о лужу и сотнями мелких брызг падают на серые шкуры. Когда становится невмоготу, собаки остервенело и печально смотрят в небо, крупно трясутся и глубже прячут мокрые носы. Одна из дворняг, нервно, с повизгом, зевнула, стряхнула с шерсти воду и вновь легла на старое место.
Я шепчу им:
– Глупые! Вы же под навесом, спрячьтесь вглубь, – там сухо!..
Но что я для них, так, – отражение в оконном зрачке.
Может, для того, чтобы ощутить будущую весну, надо хоть изредка мокнуть в лужах осенней безысходности...
* * *
На море шторм.
Великолепный шторм, с грозой, удивительной для зимы.
Молния в полнеба, грозные раскаты грома, ударяющие прямо в середину Чёрного моря.
Оно действительно сейчас чёрное.
Чёрен и горизонт, как будто кто-то отчеркнул его жирной чертой грифеля.
Под ним – полоска бледного изумруда, переходящего в густую бирюзу. И вновь до берега чёрная акварель, разбавленная в солёной воде. Разбивают краски вспышки кипенно-белых волн.
Между свинцовым небом и двухметровыми бороздами волн парит одинокая чайка...
* * *
Бреду берегом, глядя на море.
Набережная и галечный пляж пустынны.
Солнца целый день не было. Только сейчас, прежде чем окунуться в море, оно показалось во всей красе. Этакий рубиновый шар, медленно опускающийся к чёрной линии морской дали.
Останавливаюсь.
Впереди, на волнорезе, кто-то стоит и машет руками.
Этого «кого-то» мешает разглядеть заходящее солнце.
По сутулости плеч и движениям догадываюсь, что это старик.
Он дирижирует ЗАКАТОМ.
А, может быть, морем...
А, может, старик не хочет СВОЕГО ЗАКАТА и сейчас колдует, отчаянно взмахивая руками?..
Его контур ярко очерчен заходящим солнцем и светится.
На нём морской китель без погон.
Мой морской волхв, оказывается, кормит чаек, подбрасывая кусочки хлеба вверх.
Птицы, как огромные хлопья снега, кружат над ним и ловят хлеб розовыми клювами.
Серебристо-розовые от заката волосы старика треплет южный ветер.
Один бок у чаек тоже розовый. Бело-розовые чайки...
Ещё считанные мгновения – и солнце нырнёт в морскую пучину.
Старик замер с вытянутой рукой, глядя вдаль.
Смелая чайка пытается выхватить кусочек хлеба из зажатой ладони.
Неожиданно старый моряк оборачивается ко мне. И тут я вижу его влажные, цвета морской волны, глаза. Он улыбается, не видя меня...
Всё.
Солнце скрылось.
Жалобный вскрик чайки.
Прощальный луч ударил в грудь старику, где золотой искрой отозвалась звёздочка Героя...
* * *
В поздний час море удивительное.
Декабрьское море.
Тёмная холодная гамма доминирует на холсте, который с трудом виден в ночи. Пронизывающий колючий ветер, плотный свинец низко висящих туч. Маслянисто-чёрные волны с шипением лижут каменистый берег. Высокоэтажные пансионаты, словно маяки, высятся на крутом берегу. Природа бунтует.
Скрипят тяжёлыми ветвями сосны. Пальмы хлопают огромными листьями-крыльями, словно пытаясь взлететь. Пики кипарисов укоризненно качают макушками.
Свет с берега достигает моря и освещает его на несколько десятков метров.
Вершины подкатывающихся к берегу волн светятся белыми кружевами. Чёрная крутая волна грозно наваливается на серую твердь волнореза. Мгновение – и от жестокого боксёрского удара мокрого бетона, волна рассыпается на мириады светящихся брызг.
Она со стоном падает без чувств у ног волнореза.
Следующая волна остервенело бросается на крутой монолит – и вновь поражение.
В воздухе от поединка стоит солёная пыль. Она оседает на моей нейлоновой куртке. И на лице. Губы становятся солёными.
Куртка – глянцевой.
Краски вечера предельно скупы.
Всё выполнено в карандаше. Но игра полутонов бледно-чёрного завораживает.
Неуловимая пластика звуков и красок.
Качающаяся бездна светящейся черноты дышит, стонет.
Всхлипывающий шёпот перерастает в гул, грозное форте взрывается стоном и предсмертным криком волны.
Солёная пыль, и всё сначала...
Остывая от очередной отбитой атаки, берег шипит, мерцает полированными боками крупной гальки.
Борьба стихий продолжается.
Море предлагает другую игру. С новым порывом ветра оно наваливается на берег с рокочущим шёпотом:
– Шша-ах-х!
Атака отбита.
– Шша-ах-х!
Бесполезная игра в две фигуры, как будто низкорослая ладья в приплюснутой короне хищно преследует Его Величество, оставшееся без свиты.
Бесконечная игра.
Небо, словно безмолвный рефери, наблюдает единоборство моря и берега, иногда кому-нибудь из них подыгрывая.
Сегодня оно явно на стороне моря.
Я и ночь болеем за берег.
Море сердится на меня за это. И при очередном «шахе» берегу, обдаёт меня холодной пеной.
Дарю взбудораженному морю монетку за вечерний моцион и растворяюсь в темноте курортного парка. Около спящего цирка оборачиваюсь и прислушиваюсь. Издалека доносится возбуждённый шёпот моря:
– Шша-ах-х! Шша-ах-х!
Вечная игра стихий.
* * *
По календарю декабрь – пора сугробов, свирепых морозов и тоскливых вьюг.
А на улице дождь. Настоящий «грибной» дождь, как прощальный взмах руки уходящей осени.
Декабрь... Звучит, как имя былинного героя, богатыря с могучей седой бородой.
Словно «крестовый король» из колоды игральных карт.
А на улице, в его промокшем королевстве, царствует «крестовая дама».
Время повёрнуто вспять...
Кончился дождь. «крестовая дама» примеряет «червонный» весенний наряд. Свежий, пахнущий талыми снегами ветер игриво носится по владениям «уснувшего» короля. Кто-то опрокинул ярко-синие чернила в небо. Взбитая пена лёгких облаков, вырвавшихся из зимнего плена, проносится над высотными домами. Кажется, что телеантенны вот-вот вспорют летучие перины и оттуда мелким пухом разлетятся снежинки. Всё смешалось в природе, словно в колоде карт: декабрь, ручьи и немой ликующий крик солнца:
– Свобода!
Это услышать можно только глазами и сердцем.
* * *
Актёрская судьба...
Ещё два часа назад я купался в аплодисментах, тёплой волне зрительской симпатии.
И вот меня уносит в ночь прокуренная холодная плацкарта, приобретённая экономным администратором.
Еду в «хвосте». Покачивает неуютный вагон, выстукивая на стыках фамильярное:
– Ты-ты...
Недавнее настоящее опрокинулось в прошлое. В мыслях и чувствах сумятица.
Ещё живы в памяти огни провинциального цирка, ещё не высох после представления мой расшитый блёстками и фальшивыми драгоценностями костюм. А они уже в прошлом...
Настоящее – это сумрак спящего вагона, свистки встречных поездов, тени, бегущие за поездом.
Все спят. Мне не уснуть. По-цирковому ещё рано.
Даже поговорить не с кем, кроме собственного отражения в стекле.
Одолевает холод...
Тёплый ветер – спасение от холода.
Сумбурные воспоминания – единственное лекарство от приступа одиночества.
Иней посеребрил гирлянды провисших проводов. Лес серой лентой бежит в конец вагона.
Заснеженный путь домой.
Путь к полюсу Тепла. Полюсу Любви. И чего-то Настоящего.
* * *
Будильник натужно заголосил.
– Понял, старина, встаю...
Вот и всё, мама. Короткой была наша встреча...
Ровно такой, чтобы уткнуться небритым с дороги лицом в твои ладони и затихнуть, забыв обо всём.
Уютно, безопасно, спокойно. Как много лет назад...
Ровно такой, чтобы ты успела пришить все оторвавшиеся пуговицы, заштопать пробоины в душе и одежде.
Чтобы успеть приобрести билет в твоё вечно недоумённое, тихое: «Куда?» и «Зачем?»...
Мне так было нужно и в этот раз, уходя, почувствовать, как ты суетливо крестишь меня в спину. Краем души уловить твой лёгкий, как надежда, шёпот:
– Убереги его, Господи, от лиха и беды в дорогах!..
И уже громко, просяще:
– Храни тебя Господь, сынок!..
– Храни и тебя, мама...
Из сборника новелл Владимира Кулакова.
Представление продолжается ...
RSS 
