Так решила бригада 

Окончательное решение Петя Брайнин принял уже в темноте. Свет в комнате он не зажигал: не стоило вставать. Думать удобнее было сидя, поставив локти на стол и сжав кулаками подбородок. Но теперь решение принято. Петя включил свет, до­стал маленький гримировочный чемоданчик и тщательно причесался. Потом он взглянул на носки ботинок. Они запылились. Петя решительно потер левый ботинок о правую брючину, а правый о левую. Он теперь все делал очень решительно. Носки ботинок засияли магазинным блеском. Петя остался доволен, но даже не улыбнулся — он был очень озабочен. Хорошо, что его никто не видел: разинули бы рты от изумления — до того Петя был непохож на себя. Но изумляться было некому: выдался свобод­ный вечер и все разбрелись. Пете просто повезло. Иначе пришлось бы ходить по тай­ге и думать на ходу, а Пете лучше всего ду­малось сидя. У него был подвижной харак­тер. Это ведь сидячим людям надо похо­дить, чтобы подумать. Сам Петя ни капель­ки не удивлялся. Так и должно быть. Он начинает новую жизнь. Он очень нравился себе такой и даже немного жалел, что его не видят старые товарищи. Но это ничего. Они еще увидят нового Петю Брайнина.

Как ни спешил Петя, но шагнув за порог дома, он остановился. То, что было вокруг, остановило даже очень занятого собой Пе­тю. Остановило и властно велело смотреть и  слушать,

Двойная цепочка огней сбегала с высо­кого берега и, не останавливаясь, шла пря­мо в темную реку, наперерез. Огни на том берегу чуть мерцали, по-звездному дале­кие. Но редкий строй светящихся точек упрямо шагал им навстречу. Сейчас, вече­ром, было особенно видно, как далеко он ушел.

Вот в самом конце цепочки вспыхнули еще две точки, еще два огня встали в строй. Петя знал: это электрики на дамбе подключили новые столбы. Но сейчас не было видно ни электриков, ни столбов, ни дамбы. Был светящийся путь через темную реку к далекому мерцанию на том берегу. Огни спешили соединиться, замкнуться, и тогда — Петя вдруг ясно увидел это — вспыхнет все вокруг и река перестанет быть  темной.

Он заторопился, как будто боялся, что не успеет. Он спускался вслед за огнями и слушал. Река гневно жаловалась лесу. Лес сочувственно гудел — он ничем не мог по­мочь. А стройка шумела. Петя спускался, и она шумела все громче. Люди еще не покорили реку, но уже приглушили ее ве­ковечный рев. Они привели на помощь се­бе машины, и машины спорили своим гуде­нием с шумом реки и леса, как равные с равным.

Петя спускался. Теперь его обгоняли самосвалы. Сверху они были похожи на жуков   с   длинными   светящимися   усами   и коротким красным хвостом. Петя вспомнил, у Горького, кажется, мальчик спрашивает: если таракана хорошо кормить, он с ло­шадь вырастет? Петя улыбнулся — само­свалы угрожающе вырастали прямо на глазах.

Плотный шум обступил Петю. Теперь не было сказочного спора великанов — был обычный шум вечерней смены. И огни вбли­зи были совсем другие — просто сильные лампочки на корявых, неровных столбах. Они светили обыкновенно и деловито. Но это были те же самые огни, что упрямым строем шли навстречу звездному мерца­нию далекого, того берега. Это было здо­рово знать, что они те же самые. Знать просто, как вкус хлеба, что будничное, обыкновенное — оно же и несказанная   красота. Здесь это было очень просто знать. А забудешь — поднимись в гору...

Художник   К.   Багрова

В диспетчерской Пете сказали, что брига­да Борового в вечернюю смену не заня­та, что она у себя. Петя знал, где это — у себя. Он был в домике, где жила бригада, и уже подружился с Боровым. После пер­вого представления, которое дали приехав­шие к строителям артисты цирка, их позна­комил   корреспондент  местной   газеты.

—Прославленный   бригадир     монтажников, — значительно  объявил     он.    Прославленный  бригадир засмеялся  и, стиснув  Петину руку, сказал: «Виктор». И с неподдель­ным восхищением стал говорить о Петином номере.

—Здорово  ты,— заключил  он   и  сделал рукой  замысловатое  движение.— Такому  и  нашу   высотку   показать   можно,   голова   не закружится,  а? — спросил  он  у ладных  ребят   из   своей   бригады.

И Петя загорелся. На другой день мон­тажники взяли его с собой. Со смешками и шуточками обрядили в подходящий ком­бинезон, помогли затянуть широкий пояс, показали, как управляться с темным за­щитным щитком.

—Ни дать  ни взять, высотник.

Когда поднялись на конструкцию, у Пети захватило дух. Не от испуга — он был воз­душным гимнастом — дух захватило от какого-то незнакомого чувства, которому Пе­тя даже не подыскал названия. Здесь была другая, непривычная высота. Здесь речной свежестью дышал ветер, гудела под ногами сталь, вспыхивали ослепительные молнии сварки. Когда на короткий миг все стихало, слышен, был полет птицы. И богатырский простор вокруг был видим так, как его ви­дят только птицы. Петя вдруг каждым мускулом своим понял гордый смысл того, что называется высотой.

И было еще одно. В самый разгар сме­ны сквозь шипение и треск сварки, сквозь воющее гудение ветра пробился ясный мяг­кий тенор. Петя обалдело оглянулся. Отку­да? Он даже не поверил себе — снова оглянулся и тогда работавший рядом с ним Григорьев кивнул головой в сторочу пою­щего голоса:

—        Артист.  Музыченко.

Потом, после смены, Петя пригляделся к этому Музыченко. Они с Григорьевым стояли рядом и были чем-то неуловимо по­хожи.

—Не братья? — спросил он у Борового. Тот  рассмеялся.

—Да   нет.  Даже   не  земляки.   Григорьев — калужский,     а  Музыченко — харьковчанин.

—Похожи  чем-то.

Боровой снова рассмеялся и рассказал такую историю. Григорьев пришел в брига­ду после досрочной демобилизации. На флоте служил. А Музыченко уже был в бригаде. Парень он красивый и голос при­ятный, в самодеятельности поет. Девчата засматриваются. Он и ходил по-петушино­му,  прическа  гребешком,   ноги     в модных брючках, голенастые, только у петуха для яркости — хвост, а у него — галстуки. Пробовали говорить — обижается. Ну и бросили. Парень хороший, работает подхо­дяще и поет здорово. А тут Григорьев. Увидел он Музыченко в выходной, даже кругом  обошел  и так авторитетно  говорит:

—Жан Маре. Актер такой есть. Под Жана Маре работает.

—Это   ничего, —   говорит,—   все   мы   от обезьяны   произошли.   У   всех   у   нас  пережитки,   по-научному — атавизм.   Я, например, от хвостатых  предков  любопытство   унаследовал.   А   ты   —   ярко   выраженную   склонность к подражанию, по-научному — обезь­янничание.    Только    вот    зачем    тебе    Жану Маре подражать? Давай лучше мне. Я лич­ность   вполне  замечательная...

С матросом спорить не приходится — язык бритвенный, мускулы литые. Музычен­ко смолчал, бригада расхохоталась, а вот теперь  ты   говоришь — похожи.

Петя снова поглядел на Музыченко и Григорьева, когда они снова стояли рядом, Музыченко действительно походил на Гри­горьева, может быть, даже вопреки своему желанию. Но было в них не только похо­жее, но и разное. Петя ясно услышал, буд­то Григорьев снова сказал: «Артист». Ска­зал, как тогда,— немного покровительст­венно и насмешливо. Вот в том, как он ска­зал,  и звучало это самое  разное...

Артист... Петя Брайнин был артистом, и несмотря на свои двадцать два года, артис­том со стажем. Он любил то, что делал. Он даже гордился тем, что делал. Ему нравилось видеть цирковой купол над головой и людей, множество людей внизу; нравилось, что все эти люди пришли смотреть его, Пе­ти Брайнина, номер. Он слышал, как они хлопали ему, он чувствовал, что они благо­дарны ему. Когда, окончив номер, он спус­кался вниз, на арену, и раскланивался на все стороны, он видел их глаза — восхи­щенные, благодарные, восторженные… Этот момент волновал Петю так сильно, так радостно, как ничто другое не волновало. Неужели зрители уносят из цирка толь­ко смятые гармошкой программки?! Неуже­ли восторг и благодарность в их глазах это только на миг, а потом они так же, как Григорьев, говорят о Пете немного покро­вительственно и насмешливо — «артист»?.. А почему бы и нет? Ведь программки, ко­торые зрители уносят из цирка, потом вы­брасывают. Ведь Григорьев, да не он один, работают на своей высоте семь часов каж­дый день, а он, Петя?.. Да и высота-то у них другая,  настоящая.

«А что, если? Да нет...»—мысль внача­ле была короткая, неожиданная, как близ­кая молния. Как молния, она оглушила вначале и так же неожиданно исчезла. Но потом вернулась, спокойно, как домой,  и Петя   понял,   что   это — серьезно.

И он стал думать всерьез. Он думал це­лый сегодняшний вечер и решил. Он нач­нет новую жизнь, здесь. Он поднимется на другую высоту, настоящую. Он станет вы­сотником, и Григорьев не посмеет гово­рить о нем покровительственно и насмеш­ливо. Пете Брайнину недавно исполнилось двадцать два года, и ему вдруг захотелось строить самому, а не выступать в цирке для тех, кто строит. Нестерпимо захоте­лось. Петя любил цирк, но ребята Борового тоже любили цирк. Он и будет любить его, может быть сильнее, чем они, но он бу­дет делать то же, что они. Он был уверен, что его примут. Надо только договориться с  Боровым.

...Бригада тесно сидела вокруг стола. Комната была очень веселая, светлая. Зо­лотистые бревенчатые стены озорно пахли хвоей.

Петя на мгновение растерялся. Он ду­мал поговорить с Виктором Боровым с глазу иа глаз. Но растерялся он только на мгновение. Решительно, как и все, что он делал в этот вечер, Петя шагнул в ком­нату.

— А,   Петр,   здорово.  Молодец,   что   за­шел.     Садись,     гостем    будешь, — Боровой гостеприимно повел рукой, а ребята потеснились,   Петя   сел   с   Григорьевым.

— Ты   нас   извини.   Тут   вроде   собрания. Все он, — Боровой кивнул в сторону Музыченко.  Музыченко улыбался, как новобрачный, Петю остро кольнуло сочувствие к не­му, но он подавил эту слабость. Взгляд его стал   строгим.   «А  ну,   выкладывай,   чем  ты подвел    такую    замечательную    бригаду», — ясно читалось в этом взгляде. Но Музычен­ко не понял ничего во взгляде Пети и про­должал   улыбаться.   Улыбка   была   какая-то блуждающая.

— Тут  такое дело.   Приняли   нашего  Му­зыченко   в  музыкальное  училище.   Талант  у него  оказался.  Он  в  отпуск  ездил,  вступительные   экзамены   сдал,   а   нам   ни   слова, боялся — не  примут.  Приняли.    Вот    вызов прислали,     занятия     начинаются, — Боровой протянул  Пете небольшую бумажку.  Вызов был  по  всей  форме,  с  печатью.

— Как же это он учиться будет? — спро­сил Петя Борового, будто самого Музычен­ко  в комнате  не было.

— То-то и оно, — сказал Боровой. — У нас многие учатся. Я, к примеру, на третий курс перешел. Но нам-то, в техническом, можно и заочно.  А ему?

— Конечно,    при современной    технике возможно   по   радио, — сказал   кто-то. — Он здесь поет, а профессор в Харькове слуша­ет и за голову хватается.

— Ты  остроумие  побереги.  На  танцпло­щадку  ведь  собирался.  Своего  у тебя  маловато,  а   я  взаймы  не  дам.   Не   рассчиты­вай, — вдруг    оборвал    шутника    Григорьев.

— Ему      ехать    надо, — продолжал    Бо­ровой.

— А    бригада?    А    стройка? — спросил Петя.

— Вот и он думает, что стройка без него пропадет. Не надеется на нас, — все так же серьезно   сказал   Григорьев.

— Ехать    не    хочет,— подтвердил  Боро­вой. — Я тебе еще раз говорю, — повернул­ся он к Музыченко: мы с Григорьевым по­ка будем  и твою норму давать, а Иванова тем  временем обучать  станем.  Хватит ему в   подсобных   нежиться.   Парень   он   способный, а ленив  и погулять любит.

Теперь все поглядели на Иванова. Ива­нов вздохнул так, что все хохотали минуты полторы.

— Только  мы     его    против     шерстки, — снова  вступил   в   разговор  Григорьев. — А  у тебя, дурака, может и вправду талант. Это же ценить  надо. Объясни ты  ему,   Петр, — неожиданно попросил он, — что значит быть артистом.

— Верно, — обрадовался   Боровой. — Рас­толкуй ему до чего это нужное и большое дело.

У Пети запылали уши. Он их не видел, но твердо знал: они сейчас, как стоп-сиг­нал у машины. И улыбки своей он не ви­дел, но чувствовал: она глупее той, что бы­ла у Музыченко. Он перестал дышать: бо­ялся, что сейчас вздохнет громче Иванова...

— Значит,   решаем  так, — говорил   Боро­вой, — завтра  ты,  Музыченко,   на  смену   не выходишь, а идешь по начальству и оформ­ляешь все, как положено. Так, ребята?

Бригада одобрительно загудела. Петя поднялся.

—        Ты     куда,     Петр? — удивился     Боро­вой. — С   Музыченко   после   поговоришь.   А сейчас давай про Брюссель расскажи. Помнишь, обещал. С нашей  верхотуры-армату­ры  много  чего  видно,  а  вот  Брюсселя   не видать.   Расскажешь?

                                                                            Журнал Советский цирк. Ноябрь 1960 г