Заметки Дорвоза

В этом году мне исполнилось девяносто   три   года,   из   них   семьдесят пять лет я провел на канатах «дора». Теперь, когда меня заменили сыновья и внуки, когда я стал только бо­лельщиком цирка, мне хочется рассказать нашей молодежи, как жили мы — старые артисты цирка.

Большую половину жизни я прожил в годы, когда узбекские артисты — а нас бы­ло много: и комики — острословы, и музы­канты, и кукольники, и певцы, и танцоры, и канатоходцы, и акробаты, и жонглеры и многие другие — жили вне закона. Му­сульманская вера «ислам», и свод законов, по которому должно жить мусульманское общество, — «шариат» — считали искусство великим грехом, а артистов великими грешниками.

Но народ любил и искусство и нас, ар­тистов-грешников. Любил и поддерживал — кормил, поил, одевал. Любили развлечения и богачи, многие из них даже покупали се­бе   артистов.

А артисты, которые бродили по дорогам Ферганской долины, Бухары, Самарканда и далекого Хорезма с очень давних времен, много сотен лет, оправдывали свое искус­ство «благословением божьим».

Канатоходцы и плясуны на проволоке — «дорвозы» и «симдоры», так называли нас, — рассказывали такую легенду. Святой пророк Алий всю свою жизнь воевал с «неверны­ми» (то есть с людьми другой веры). И вот пришел он к крепости Шахри-Хайбар. Эту крепость никто не мог покорить, потому что неверные жили там под защитой ска­зочных великанов-дивов. Вокруг крепости были высокие скалы, грязные потоки воды. Пророк Алий перебросил канаты, укрепив их на врытых в землю высоких бревнах, и все войско перешло по канату в крепость. Неверные были уничтожены, а сооружение, которое помогло разбить их, получило на­звание «дор» и было благословлено самим пророком Алием. А поэтому и искусство «дорвоза» благословенное — «баракат». Ес­ли женщина хочет иметь ребенка, ей нужно только очень попросить дорвоза обойти вокруг нее семь раз и... у нее родится сын! А сами канатоходцы начинали пред­ставления с молитвы, в которой благода­рили пророка Алия. Да и все представле­ние проходило под музыку и чтение раз­личных   стихов.

Чтобы понять, как мы трудились, я рас­скажу, как устраивался «дор» и «симдор» — конструкция для хождения по канатам и конструкция для хождения по проволоке.

Брали три или пять бревен, их связы­вали веревками в мачту высотой 25—30, а иногда и 40—50 м. К мачте крепился цент­ральный канат. Поперек мачты шла дере­вянная перекладина длиной 4—4,5 м, от которой отходили боковые растяжки. Они закреплялись внизу, на земле, поддержи­вая мачту. Центральный канат шел в двух направлениях: на подъем и на спуск (таким образом, мачта закреплялась с четырех сторон).

Выше перекладины метра на 1,5—2 пер­пендикулярно мачте, на одной параллели с перекладиной, прикреплялась доена. Она крепилась серединой к верхнему концу мачты, края связывались с перекладиной (получался двойной упор, это крепление не давало возможности сломаться переклади­не). Под доской устанавливалось нечто вро­де зонта, а от перекладины вешались с двух сторон трапеции, трехступенчатая и одинарная (или двойная).

Центральный канат, по которому дорвоз поднимался, шел под углом 25—30, а канат с другой стороны — под углом 50—55 гра­дусов. Приблизительно на середине каждого каната устанавливались козлы из бревен высотой 20—25 м (бревна крепятся между собой, так же как и мачта). Между козла­ми и мачтой делались пять-шесть растя­жек для того, чтобы лучше укрепить соору­жение. Эти растяжки прикреплялись к кольям, вбитым в землю. Когда дорвоэ ра­ботал, его помощники придерживали колья... Трудно было вбивать эти деревян­ные колья — почва у нас сухая, твердая. Веревки были шерстяные, диаметром 60—70 мм. Шерстяные веревки растягивались, так что тугой натяжки не могло быть, а бло­ков  тогда  мы   не  знали.

Для того чтобы соорудить «симдор», устанавливали   двое   деревянных   козел   высотой 5—6 м, между ними натягивали про­волочный трос длиной 5—6 м. Проволоку, как и канат, мы делали сами: мы нагрева­ли тонкие струны и затем их скручивали. С обеих сторон козел крепили шерстяные канаты: во время прыжков они растягива­лись —   создавалась амортизация.

Одевались мы в шаровары из плотной материи, внизу они были заужены, выше щиколотки завязывалась лента («пейнич», шириной в 10—12 см), и белую свободную рубашку («яхтак», перевязанную в талии вышитым платком — «бильбаком»). На го­лову надевалась тюбетейка. На ноги — ничего, работали всегда босые... Ступни ног трескались — кровь так и струилась с ног начинающих дорвозов... Кончалось пред­ставление, и раны засыпали жженой глиной, а завтра все повторялось сначала. Через несколько лет работы на ногах образовы­вались   мозоли  в  два   пальца  толщиной.

В старину считалось, что дорвозом мо­жет стать только потомок дорвоза. Дейст­вительно, искусство наше чаще всего пере­давалось из поколения в поколение. И нуж­но сказать, не всегда маленький мальчик в семье дорвоза хотел унаследовать искус­ство своего отца, но нужда заставляла его в шесть-семь лет забираться под самое небо.

А нуждались мы очень! Много народу смотрело наши «игры», но не все имели деньги, чтобы заплатить за доставленную радость. А если нас приглашали баи, то тоже далеко не всегда щедро одаривали — чаще всего угостят ужином и халат поно­шенный  подарят.

Богачи особенно любили смотреть, ког­да работали совсем маленькие дорвозы. Стоишь, бывало, смотришь, как ребенок, рискуя жизнью, проделывает сложные прыжки; отец его внизу крепления дер­жит и с мальчика глаз не спускает, боится, а жирные баи сидят и гогочут... Так становилось больно и  обидно!

Помню, был один дорвоз, очень хорошо его сынишка работал, тоненький такой, хо­рошенький. Однажды в Маргелане сорвал­ся мальчик и разбился... И оказалось — это девочка. Не было сына у престарелого дор­воза, научил он дочку своему искусству. Ловко она работала, да слабенькая была, недолго  проработала   и   погибла.

Я за свою жизнь тоже не один раз сры­вался. Помню, как-то сорвался в Ташкенте: слетел я с проволоки, зацепился пятками за трос, сделал полный оборот вокруг про­волоки и сел опять на трос... Я не прекра­тил выступления, потому что, если бы ушел, мой авторитет надолго был бы испорчен. Я взял баланс и вновь проделал трюк. А когда кончилось представление, оказа­лось, что я сломал три ребра...

Лечили меня тогда по-своему — взяли кусок козьей шкуры, обмазали ее столяр­ным клеем и заклеили ею правый бок. Ра­ботать   я  не мог  после того  целый  год.

У дорвозов было правило — никогда не сдаваться, так учил меня мой отец. Он был очень популярным дорвозом — звали его Ташкенбай. Он мне часто рассказывал эпи­зоды из своей трудной жизни и всегда окан­чивал рассказ словами: «Зритель не должен знать о трудностях нашей работы. Что бы ни случилось — улыбайся».

Один из эпизодов запомнился мне на всю жизнь. Был большой праздник в Таш­кенте, и отец решил показать свое искус­ство на площадях большого города. Две­надцать дней шел он из Коканда в Ташкент (сейчас поезд довозит нас за двенадцать часов, а самолет за сорок минут!) и при­шел усталый, не готовый для сложной работы.

Оказалось, в Ташкенте уже выступала группа дорвозов Сойибходжи, это был лю­бимчик баев, он не разрешил отцу рабо­тать.

Отец, взвалив на плечи трапецию, вновь пустился в путь. Пришел он в город Турке­стан, там был праздник, в котором прини­мали участие русские войска. Взяв напрокат бревна и веревки, отец устроил дор и на­чал  представления.

Но сказались усталость и волнения — отец сорвался! Падение было более чем удачным — он зацепился за одну из растя­жек и благополучно опустился на землю, правда, при этом получил значительные ушибы... Он поднялся и улыбнулся, соби­раясь повторить номер. Русский генерал потребовал подойти и объяснить, как могло случиться несчастье. Отец улыбнулся вновь и бодро ответил: «Это у нас так принято — при первом выступлении опускаться на зем­лю таким способом». Генерал тоже улыб­нулся, видимо, поняв хитрость отца, и раз­решил ему повторить номер...

Да, тяжела и сурова была жизнь дорвоза! Работали под открытым небом, ноче­вали где придется, ели что придется и часто, невыспавшиеся и голодные, улыба­лись и забирались на дор, рискуя сорвать­ся. Работали мы, конечно, без сетки, без лонжи и ни о какой страховке понятия не имели. А в результате — пустой карман и тяжелые увечья!

А сколько унижений и оскорблений мы переносили от «сильных мира сего»... Счи­талось большим почетом, если тебя при­глашали участвовать на представлениях, устраиваемых каким-нибудь ханом. На этих саилях — празднествах — выступало сразу несколько групп народных артистов разных видов и жанров.

По приказу хана группы одного вида со­ревновались между собой. Далеко не всег­да эти соревнования были именно сорев­нованиями, скорее это была жестокая конкуренция. Лучшим артистом считался тот, чье представление хан досмотрит до конца, но если хан уйдет во время пред­ставления, значит, ночью этого артиста из­гонят из города. А для ханов показателем отличной работы не всегда являлось ис­тинное мастерство, чаще всего их привле­кали или красивые мальчики, или отчаянные прыжки...

Но как бы тебя ни унижали, ты обязан был  гнуть  спину перед  каждым «баем».

Помню, шел я как-то по улице, задумал­ся и не заметил мингбоши — тысяцкого Эгамберды, — ну, и не поклонился ему. Рас­свирепел Эгамберды, велел отвести меня на конюшню. Там меня избили. А когда ра­ны зажили, приказал мингбоши служить ему год, чтобы «научился» я уважать «власть». Целый год вынужден был я чистить ему оружие, лошадей, готовить «чилим» — ку­рительную трубку, чистить одежду, обувь. Жил я в конюшне, спал в кормушке, ел остатки со стола привилегированных слуг, — денег мне, естественно, не платили.

Пока я прислуживал Эгамберды, вышел из формы. Кончил служить — работать на­чинать сразу не смог. Хорошо, что мы, бро­дячие артисты-бедняки, дружно жили: по­могли мне другие дорвозы, народ помог — поили меня и кормили, пока я трениро­вался.

Вообще мы часто друг другу помогали. Помню, был среди нас дорвоз Мирза-Хаким. Он очень увлекался конным спортом, но лошадь купить никак не мог — денег не было. Собрали мы нужную сумму и ку­пили ему лошадь. Оправдал наши надежды Мирза-Хаким: так он блестяще выступал на конных соревнованиях-игрищах — «улак», что всегда получал призы. Эти призы улуч­шили наш бюджет.

Несмотря на трудности, которыми была полна наша жизнь, искусство народных ар­тистов было на высоте, ибо мы уважали народ, а народ любил наше искусство. Для народа мы и старались.

Только тот человек, кто от чистого серд­ца служит народу! Кто не знает радости труда,   тот   не   знает   и   его   плодов.

Ташкент.  Старый   город.    Выступление  дор­возов.

Одной из положительных сторон старо­го узбекского цирка было то, что артист никогда не замыкался в рамках одного но­мера. Каждый артист работал в нескольких жанрах. Конечно, не все номера артиста были на большой художественной высоте, но один номер отрабатывался блестяще. Такой подход к профессии развивал ма­стерство артиста всесторонне. Это помо­гало нам, небольшой группе, проводить большие представления, что было тоже не­маловажно.

В конце XIX — начале XX века в Фер­ганской долине были особенно знамениты: Юсуп-Кизик Шакарфианов, главной про­фессией которого были кизикчилики, то есть сочинение и исполнение коротких пьесок сатирического содержания; фокус­ник Журабоши-ока, гиревик-атлет Камил-Полван, гимнаст Парзин-ока, дрессировщик лошадей Рахман-ока, гимнаст на трапеции Чакан Ходжаев (впоследствии он стал дрес­сировщиком лошадей), молодой комик-острослов Карим Зарипов (впоследствии он стал гимнастом, а в советское время про­славился как дрессировщик лошадей и наездник).

Среди русских содержателей цирков был очень популярен Юпатов, сам великолеп­ный дрессировщик лошадей. В его цирке часто выступали узбекские артисты, там мы обогащали свои программы, свое мастер­ство, а его артисты учились у нас.

В Средней Азии работали знаменитые артисты, приехавшие из стран Востока: «факир-шпагоглотатель» Азисхан, «человек-змея» Ли Фушун, «человек-аквариум» Али-Афган   и  дцугие.

Работа на доре, или, как называлось на­ше представление, «доруюн» (дословно «игра на виселице»), состояла из многих трюков. Первым начинал работу ученик, затем выступал дорвоз средней квалифика­ции, а после уже сильные.

Приблизительно до 1905—1910 годов ра­бота дорвоза состояла из следующих номе­ров: прямое передвижение с балансом впе­ред и назад; фигурное передвижение под музыку — вроде танца; передвижение с отводом ноги; передвижение с приседа­нием то на одно, то на другое колено. Все эти трюки исполнялись с передвижением до второй или третьей растяжки. Затем шел ответственный трюк — передвижение до верхнего мостика с завязанными глазами. Во время работы на трапеции исполня­лись   следующие  трюки:

1.         Обрыв с подножков — вис на  подколенках,   обрыв   с   зацепкой   носками   боковых веревок трапеции.

2.         Обрыв со спины. Обрыв производился с положения баланс, лежа на трапеции.

3.         Обрыв с положения сидя.

4.         Вис   на   руках,   отвод   ног  между  руками,    опускание   одной    руки    и    поворот на 360 градусов на одной руке.

5.         «Вертушка»   в   петлях,   вис   на   руках, проведение ног между рук, руки вывертываются во вращающейся петле. «Вертушка»

проводится  в  темпе- (8—10 вращений).

6.    Бросок с верхней площадки. Прово­дился он так: один конец веревки привя­зывается к щиколотке ноги, другой конец привязывается к трапеции. Длина веревки 2,5—3 м плюс 1,5—2 м — расстояние до мостика; таким образом, длина свободного полета  составляла   5—6  м.

Впоследствии мои ученики Дехкан, Хатим и старший сын Кадырджан начали де­лать более сложные трюки. Особенно лов­ким был Дехкан. Он первый начал работать на канате в очень быстром темпе, с завя­занными глазами, делать копфштейн (стойку на голове), пируэт с балансом на 180 гра­дусов, перевод баланса через голову на плечи, с плеч на спину, опускание и провод баланса между ног, ласточку с балансом и без баланса. Он изобрел очень опасный трюк — передвижение по канату в быст­ром темпе с привязанными к ногам хоро­шо отточенными ножами. Затем он начал делать седамы во время быстрого бега.

В эти же годы начали усложнять работу на трапециях. В этом сказалось влияние русского цирка.

Работа симдора на проволоке также состояла из нескольких сложных распро­страненных трюков.

1.       Передвижение вперед и назад.

2.         Фигурное   передвижение   под   музыку — танец.

3.         Обвод баланса между ног и через голову.

4.         Прыжки   с   перестановкой   ног   елочкой.

5.         Прыжки вверх в быстром темпе.

6.         Прыжки вверх с седамами (здесь играла    роль    амортизация  шерстяных   растяжек).

7.         Седамы боковые (когда обе ноги идут на  одну  сторону).

8.         Седамы со стойки на одной ноге.

9.         Седамы, когда ноги подгибались «потурецки».

10.       Седамы  без  касания  ногами  проволоки    (боковые,    с   занесением    ног   вправо, влево).

11.       Седамы с балансом за спиной.

12.       Седамы  вперед  и   назад.

Несколько   трюков   исполнялись   симдорами, когда они привязывали к ступням ног медные тарелки, деревянные ходули или на­девали туфли на высоких каблуках. Это бы­ли прыжки, седамы, седамы с завязанными глазами — все очень трудные трюки. Еще был трудный трюк — «прыжки казане», симдор надевал на ноги медный казан (или, вернее, влезал в него) и передвигался на проволоке.

В начале нашего века я был признан лучшим дорвозом и симдором. Не всякий музыкант мог работать со мной, так как не выдерживал темпа. Ведь каждый удар на-гора или дойры (это среднеазиатские удар­ные инструменты) должен был совпадать с моими действиями. Работал я в быстром темпе 50—60 минут без перерыва. Поэтому музыканты в очень вежливой форме отказывались  мне аккомпанировать.

Конечно, такое мастерство пришло ко мне не сразу. Работать на доре я начал се­ми лет, моим учителем был отец. Когда мне исполнилось восемнадцать лет, отец умер и я стал работать один. Я был уже вполне приличным дорвозом.

В 1885 году я увидел работу хорошей груп­пы симдоров, под руководством знамени­того Мадали-ока, загорелся желанием изу­чить этот вид искусства и уговорил второ­го руководителя группы — Худайназара взять меня к ним. Худайназар был талант­ливым человеком, он сразу приметил во мне «данные» и начал со мной работать. Вскоре я стал исполнять серьезные трюки. Из-за этого я был вынужден уйти от них, ибо Мадали-ока недолюбливал меня, счи­тая своим конкурентом. Но дело было сде­лано — я  овладел  симдором!

Правда, до признания мне пришлось прожить много голодных лет. И только в 1908 году на большом представлении, ко­торое было устроено на Промышленной выставке в Ташкенте, я был признан луч­шим дорвозом и симдором Туркестана. Ме­ня наградили золотой медалью, грамотой и парчовым  халатом.

Такова повесть моей одной жизни. Да, именно одной, потому что в день Великого Октября   началась   моя   вторая   жизнь.

Началась новая жизнь, и в ней тоже было немало трудностей, но трудности эти легче было преодолеть, ибо, преодоле­вая их, мы завоевывали настоящее счастье.

На народном празднике

Артисты из народа были в годы борьбы за Советскую власть вместе с народом. Мы выступали на революционных празд­нествах   в   городах   и   селах,   мы  ездили   по фронтам, участвовали в кампаниях по борь­бе с басмачеством, по проведению земель­но-водной реформы. Мы боролись с пере­житками прошлого в сознании народа, бо­ролись за раскрепощение женщины. Не толь­ко своим искусством и горячим словом бо­ролись мы: многие артисты вступили в ря­ды Красной Армии. В 1924 году мой стар­ший сын, моя гордость Кадырджан, ушел в  армию.

Узнали об этом басмачи и решили отом­стить мне. Меня поймали, связали, броси­ли под дерево и решили в назидание всем жителям деревни повесить... Но не удалось им убить меня: как ветер налетели на бас­мачей воины Красной Армии, и я был спа­сен. Часто потом мне передавали, что злы басмачи на меня, отомстить собираются. Собирались, собирались, да так и не собра­лись, пока их всех не уничтожили, В рядах народных мстителей был  и мой  сын!

С 1925 по 1930 год мы работали в част­ных цирках. А с 1930 года я уже работал в системе Узбекского государственного объ­единения музыкантов эстрады и цирка. Мы получили возможность работать и жить, хорошо жить!

Вы, конечно, не представляете, каково со страхом думать о завтрашнем дне. А для нас в старину завтрашний день был чем-то неведомо страшным... Вдруг разобьешься — и не умрешь, а останешься калекой! Куда тогда?..

До 1947 года я работал на канате, до 1949 года был художественным руководите­лем группы, а с 1950 по 1956 год — худо­жественным руководителем Ташкентского цирка, при котором в 1942 году был создан наш национальный коллектив. А когда мне исполнилось 90 лет, я ушел на пенсию.

Советская власть и мой дорогой народ высоко оценили мою работу. Я пожал пло­ды своего труда. Я народный артист РСФСР и Узбекской ССР, удостоен высочайшей на­грады — ордена Ленина. Меня наградили также орденами Трудового Красного Зна­мени, «Знак почета», медалями «За трудо­вое отличие» и «За доблестный труд». И я знаю, все эти пометные звания и награды я получил не только за мою работу в наше время, но и за всю мою жизнь. Я всю жизнь трудился для народа, и народ оце­нил мой труд.

По моему пути пошли сыновья и внуки и внучки. Они сейчас работают в советском цирке, лучшем в мире цирке! И я очень горжусь ими.

Дорогие товарищи артисты!

Вам никогда не придется испытывать трудности и невзгоды, которые испытали мы, старые артисты. Перед вами открыты широкие пути к счастью творчества. Так идите же по этим дорогам к вершинам мастерства! Служите своему народу, неси­те с гордостью высокое звание советского артиста!

Будьте  счастливы,  друзья!

Эркин  Ташкенбаев и Любовь  Авдеева

Журнал «Советский цирк» июнь 1959