История  клоуна  Отто Кройгера

На перекрестках нашего жизненного пути порой встречают­ся странные люди. Я сомневаюсь в том, чтобы кому-либо из вас было знакомо имя Отто Кройгера. Этот человек за всю свою жизнь не высовывал носа за пределы Швеции, хотя директора  и   агенты предлагали   ему  баснословные   контракты.

Я хотел бы, чтобы вы узнали его. Я хотел бы, чтобы все челове­чество посмотрело бы на него и его искусство...

                                                       1

... Дядя Агатон взял меня с собой в Гетеборг. Он был старшим братом моей матери и воспитал меня после того, как я осиротел. Дядя Агатон был, как говорят, комедиантом и умел многое. В лю­бом цирке его приветствовали, ибо в случае необходимости он мог бы заполнить половину программы. В молодости его тело состояло как бы из одних стальных пружин. К сожалению, человеческая сталь подвергается изменениям... Со временем у дяди Агатона обнару­жились спазмы кровеносных сосудов, потом появились ревматические боли в суставах и стало пошаливать сердце. Он вынужден был отказываться от одного жанра за другим до тех пор, пока, наконец, нам не пришлось ограничиться несколькими клоунскими антре. Воз­можно, я сделал бы большую карьеру, если бы отделился от него и самостоятельно занялся всем тем, чему он меня обучил. Но я не мог так поступить: он был для меня больше чем отец и мать, вме­сте взятые. К тому же он полностью зависел от меня. Покинь я его — это был бы конец его выступлениям. Он не нашел бы никого, кто согласился бы работать с ним. Он, видите ли, был до того из­нурен, что во время выступлений не заботился о том, что вокруг него происходит, и работал только механически. Самое большее — он считал сваи шаги. Он знал, что, когда после пятого шага спо­ткнется о собственную пятку и сделает стойку на голове, я буду стоять как рез перед ним, чтобы подхватить его и перебросить се­бе на плечо... Он знал, что, когда о« вскарабкается на трехметровую вольностоящую лестницу и она вместе с ним опрокинется, я буду находиться на расстоянии четырех метров от него, чтобы мягко поймать его старческое тело и вместе с ним проделать двойной ку­вырок. Имелось множество таких деталей, которые он ни с кем другим исполнять не мог, так как в действительности никакого на­стоящего падения ему нельзя было делать. А запретить ему высту­пать было  невозможно — это было бы  его концом.

Когда мы отправлялись в Швецию, ему было около семидеся­ти... Некоторые из нас в этом возрасте еще крепки, но дядя Агатон был полностью изношен. Полстолетия повседневного мучительного труда исчерпали его полностью. Память его как бы затянулась ту­манным покровом. Даже я, кого он любил как собственного сына, стал для него только участником совместного номера. Он забыл, что я был сыном его сестры, он забыл, кем он был когда-то, забыл, что он многое умел. В таком жалком состоянии он и прибыл вместе со мною в Швецию.

Цирк Филипса был предприятием с хорошей репутацией, а наш номер был весьма слабым. Его поставили в программе одним из первых, и то только из сочувствия к старому Агатону, который уже более тридцати лет странствовал с цирковой семьей Филипсов. Про­чие номера цирка Филипса были хорошими. И все же дела наши в Гетеборге шли неважно. Директор с досадой доискивался причин неудачи, а шведские знакомые говорили: «То, что вы привезли с со­бой, неплохо, но, если вы хотите иметь успех, вы должны привлечь Отто Кройгера. Без Отто Кройгера для нашего народа нет никакого цирка. Здесь идут только на Отто Кройгераи.

Мы спросили, кто такой этот Кройгер. Как будто бы лучший клоун на свете и настоящий шведский национальный клоун. Народ обожествлял его, и его имя гарантировало полные сборы.

Где он теперь выступает? Нигде. Он оригинал. Живет он в лесах Севера. Ловит рыбу, стреляет дичь и сам для себя разыгрывает дома комедии. И только когда прибывает цирк, он готов покинуть свою деревянную виллу, свои озера и леса ради переездов из го­рода в город, чтобы получить возможность выступать. Его гастро­ли— единственные в своем роде. В остальное время он выступает один-два раза из году  в  каком-нибудь благотворительном концерте.

Итак, Кройгер — дилетант, случайный комедиант, что для нас, профессионалов, было неприятным. Однако мы так много раз слы­шали о нем, что старый Филипс решил принять во внимание мест­ные традиции.

                                                                                                    2

    И вот через несколько дней это чудо действительно появилось в нашей среде. Короче говоря, этот Кройгер вовсе не был величи­ной мирового «Лаоса. То, что он показывал, было для нас не ново: он  пользовался  репертуаром  клоунов   целого   света. Из сборника Э. Басса «Фургон комедиантов». Перевод с немецко­го Г. Кадникова. Рассказ печатается  с сокращениями.

И все же он располагал кое-чем, что обслечивало ему превос­ходство над коллегами: был мастером превращения. Нет, он не со­вершал этого с помощью какого-то особенного грима; всегда оста­ваясь одним и тем же внешне, с белым ртам и красным носом, он на глазах у публики с неслыханной смелостью менял один образ за другим. Он появлялся, как  напыщенный   буржуа и — раз!.. вдруг превращался в шаловли­вого уличного мальчиш­ку, готового к любой проказе... Раз! — и перед вами возникал хромой шарманщик, потом не­ловкий пожарный, а за этим — скорбящий пред­ставитель погребальной конторы.

Ему не нужно было ни одного слова, никаких пояснений, он просто брал другую шляпу или шапку, и каждый имел ясное представление, о ком идет речь. Люди, сидя­щие в цирке, даже кля­лись, что здесь изобра­жался не какой-то про­извольный тип, а прямо-таки брандмейстер. Эриксон, или торговец Ларсен с 6азарной площа­ди, или же сам бурго­мистр Энгстрем, и они ревели   от  восторга.

Дядя Агатон и я в своих номерах тоже изображали различные типы, однако если наш брат однажды сыграл пожарного,   то   эта   роль уже    всю    жизнь    оставалась   у    него   без    изменений.

В   течение двадцати  лет   наблюдал   я  братьев  Фрателлини, и,  что  касается   их типов, они всегда оставались точь-в-точь такими же. А вот этот Отто Кройгер  каждый  вечер  был  другим.  Тридцать   раз  смотрел   я  его и  тридцать  раз видел   тридцать  разных  пожарных,  и  тридцать раз­ных   представителей по­гребальной  конторы,   и тридцать разных толстых господ. Каждый вечер он фыркал на новый   лад, сгибался     другим    мане­ром,   страдал   от   других -недугов;   сегодня  его душили  тесные  воротнички,    назавтра   стеснял пояс, на третий вечер он страдал от мозолей, а в четвертый — от   простре­ла...

Каждый вечер я смот­рел его номер, чтобы выяснить, как он осуще­ствляет это чудо. И при­шел к убеждению, что все дело заключалось в его ногах. Намазать ли­цо и строить гримасы — в этом нет никакого ис­кусства. Создавать но­ги — вот о чем нужно думать, если хочешь быть актером. Шведский клоун умел это делать великолепно. Он умел на сотню ладов ходить, ша­гать, переступать, высту­пать и появляться; ноги его поднимались, выдви­гались,    болтались,   подкашивались, волочились, ползли, шатались, дрожали, хромали, вздрагивали, упирались, заплетались... Обе одинаковым образом или каждая на свой манер. Соответственно этому и весь корпус, кото­рый вырастал из них, был прямо-таки пронизан теми же особенно­стями.

—        Бог   мой!     Вот     это актер! — говорил  я  себе в  первые   дни. Однако позднее      я      пришел  к убеждению,      что   слово «актер» не совсем подходит.   Отто   Кройгер   был имитатор;        он      бродил среди  людей,   наблюдал их,   а   вечерами     подра­жал    им   с   невероятной виртуозностью.     В    при­чудливых       карикатурах, которые    он  показывал, было, как в кривом зер­кале,  что-то почти   нече­ловеческое.     И    все   же создавалось    убеждение, что  в   каждой      из     них  речь   идет   об   олицетворении созданья божьего.   И   это  было   тем   удиви­тельнее,   что   сам   Кройгер   был   красивый   чело­век,      с      мужественной осанкой    и   элегантными движениями.

Всякий раз, когда я его видел, он обычно стоял, как каменная ста­туя, с поднятым лицом: лоб сморщен, губы сжа­ты, глаза прищурены — Мефистофель и тот не смог бы с большей     го­речью рассматривать бессмысленную челове­ческую толкотню.  Порой его рот слегка приоткрывался и снова замыкался в своем молчании. Мне казалось, что ему приходилось делать глоток свежего воздуха, чтобы не задохнуться от собственной горечи. Ибо этот гордый че­ловек и несравненный клоун казался мне насквозь пропитанным го­речью. Люди обожествляли его, когда он появился на манеже, од­нако в повседневной жизни никто не пытался приблизиться к нему. Он был в прямом смысле олова странным человеком. Чем дольше я за ним наблюдал, тем больше приходил я к убеждению, что толь­ко из-за своей страшной, нечеловеческой гордости заперся он в своих  горах.

                                                                                           3

... Однажды вечером, когда мы по окончании парада покидали манеж, чтобы перегримироваться для представления, дядя Агатон вдруг зашатался, стал шарить рукой по воздуху и, поймав, наконец, деревянную балку, беспомощно облокотился на нее. Я бросился к нему. Он провел  рукой  по лбу и пробормотал:

— Не могу двигаться: почва уходит из-под ног...

Я обнял его, поднял на руки, понес в фургон и уложил в постель. Как только дядя открыл глаза, он произнес со стоном: «Мой номер!  Агатон  выпадает  из   программы — это смерть!»

За минуту до этого я решил, что наш номер сегодня не пойдет, ибо, если бы дяде пришлось выступать, это означало бы его верную смерть. Теперь же я понял, что он умрет, если его номер не будет показан. Его жизнь зависела от этого. Где выход? Единственная возможность — отодвигать наш номер в программе до тех пор, пока ему не станет лучше.

Я покинул фургон, чтобы получить согласие директора. Снаружи царила деловая суета. Перед нашим фургоном неподвижно стоял Отто Кройгер.

—        Где директор? — крикнул я ему и рассказал о том, что случилось с дядей. Он слушал меня чрезвычайно внимательно, и впервые, с тех пор  как  я  его  знаю, прекрасные  большие  глаза  заблестели, как на манеже, а лицо его сочувственно оживилось. Когда я закончил, он положил руку на мое плечо:

—        Никого   не  ищите, молодой человек,  и скажите  своему дяде, что его номер останется в программе даже в том случае, если  вашему дяде придется провести в постели несколько дней.  На  время его болезни я беру его работу в номере на себя.

—        Вы  хотите выступать на его месте? Без репетиции?

—        Да. Я  знаю эту сценку, и  каждый ее трюк.

—        А  работа на  вольмостоящей  лестнице?

—        Я это умею. Вы можете не бояться — я   заменю Агатона безукоризненно.

Я знал, что Отто Кройгер со дня вашего прибытия ежедневно следил за нашей работой. Один бог знает, что его в этом привлекало; дядя Агатон работал плохо, и я, как его ассистент, обязан был подчиняться его темпу. Но Кройгер каждый вечер молча и неподвижно стоял у форганга и наблюдал за каждым нашим движением.

Я поспешил обратно в фургон и сообщил дяде все, ничего не утаивая,

—        Кройгер — великий   артист! — ответил   он   с   трудом. — И   прекрасный человек. Я верю в то, что он может это сделать. Мое имя остается   в  программе!   Скажи, что   я   ему очень  благодарен.   Речь идет только о сегодняшнем дне, завтра   я   опять    вернусь к делу...

Когда я с лесенки фургона жестом дал понять Кройгеру, что дядя согласен, его лицо засияло и он крикнул:

—        Теперь  мы  должны  поскорее  одеться!

                                                                                          4

     После того как мы загримировались и Кройгер надел на себя парик, нос и дядины длинные просторные штаны, каждый, кто встречал нас в коридоре, был уверен, что видит перед собой дядю Агатона. Однако насколько далеко зашло это превращение, я смог узнать, когда мы один за другим выскочили на манеж. Все нюансы нашего выхода он исполнил без единой заминки, словно он тренировался со мной много лет. Но это было еще не все! С изумлением увидел я, что Кройгер играл не только дядину роль, но и самого дядю Агатона.

Гримируясь, я предвкушал удовольствие, которое меня ждет. Наконец-то у меня есть молодой, полный сил партнер, с которым мы сможем   придать   старому,  избитому   номеру  новый темп!

Но вместо этого рядом со мной на мачнеже находился такой же обессиленный и изнуренный человек, как дядя Агатон. Сутулясь, безвольно опустив плечи, с трудом управляя подкашивающимися ногами, Кройгер двигался перед публикой. Его пальцы были скрючены ревматизмом, а потерявшие гибкость суставы рук приводились в движение только полным напряжением всех сил. Страх перед возможной неудачей и желание во что бы то ни стало выдержать до конца судорожно исказили его лицо. На пятом шагу он споткнулся о свою левую пятку и шлепнулся точно так же, как Агатон: тяжело, болезненно, всей своей тяжестью... Он, умеющий падать, как кошка!

Когда он поднимался на вольностоящую лестницу, которая сохранялась в равновесии при помощи быстрого передвижения ее на месте, я трижды поймал его испуганный взгляд, которым он — точно так же, как дядя,— измерил, нахожусь ли я наготове в четырех метрах от него.

Короче, это была невероятно точно исполненная имитация чужого номера, со всеми его погрешностями, недостатками, дефектами и дурными привычками. Никому на свете не пришла бы в голову мысль, что вместо Агатона перед ними выступает кто-то другой. Поэтому и финал был, как у Агатона: слабенькие аплодисменты, почти что провал. Когда мы покинули манеж, он удовлетворенно вздохнул.

                                                                                           5

На следующий день дядя чувствовал себя не лучше, и я снова выступал с Кройгером.

С тех пор как Кройгер был у нас, он никогда полностью не повторялся: каждое его выступление было новым перевоплощением. Однако в роли Агатона он работал, как механизм: в течение десяти минут он ни на йоту не отклонялся от того, что делал вчера. Мне было хорошо известно, что он способен в любой миг произвести в нашем номере изменения, которые подействовали бы, как фейерверк, и вознесли бы жалкий номер на небывалую высоту. И все же он оставался неуклюжим, изнуренным астматиком, ничем не  нарушая  традиционную  манеру  фирмы  «Агатон   и   партнер».

У меня сложилось впечатление, что он с напряжением ждал, каковы будут аплодисменты, и что он был в высшей степени доволен, когда вместо ливня, к которому он был привычен, на нашу долю доставалось  всего  несколько  капель.

В один из дней состояние дяди резко ухудшилось. Кройгер настоял на том, чтобы вызвать врача, и даже сам отправился за ним. Доктор осмотрел дядю, выслушал его и сказал ему несколько успокоительных фраз. Выйдя из фургона, он безнадежно развел руками:

— Дело идет к концу. Я считаю: еще дня три...

Когда я вечером вернулся в фургон, дядя Агатон был мертв. Мы похоронили его на городском кладбище, вверху над гаванью. Похороны странствующих комедиантов скромны: никто не плачет, не произносит речей.

Единственный, кого потрясла смерть Агатона, был великий дилетант Отто Кройгер. Неподвижно стоял он на свежевыкопанной земле у могилы, не уделяя никакого внимания погребальной церемонии, и безмолвно глядел в четырехугольную яму. Крупные слезы дрожали на  его  веках и скатывались  по лицу…

И до сих пор я так и не знаю, что же это, собственна говоря, было: была ли это любовь, которая в нем пробудилась, или же это был плач Гордости, которая перед неизбежным концом каждой славы заглянула сама себе в лицо?..

 ЭДУАРД БАСС

Журнал "Советский цирк". Май.1960 г