Фомка

Говорят, что крысы снятся не к добру. Однако, проснувшись, я очень обрадовалась крысиному сну. И теперь спешу вам поведать историю маленькой Фомки.

Белая, в черно-мышиных пятнах, она очень выделялась среди крыс своего предместья. Все были серые-пресерые и большие, все боялись музыки и света. Но считали себя необыкновенными. Ведь их крысиное предместье находилось в самом настоящем цирке. Круглый барьер, который окаймлял рыхлый опилочный манеж, служил неплохим жилищем. Здесь крысы построили себе домики, завели погреба, а ночами они устраивали спортивные игры прямо в манеже. В это время громадный манеж был в их распоряжении. Иногда они в нем казнили своих пленников. Это были белые крысы, сбежавшие от дрессировщика на свободу. Конечно, белые крысы, удрав из клетки, не думали, что в предместье с ними так обойдутся. Какая разница, белый или серый цвет шерсти, — думали они. Ведь сердце-то под ней  одинаковое — крысиное.

Но в предместье законы строги. Только серые здесь могут жить. Недаром оно называется: «Цирковая серость».

—        Мы  тоже  цирковые, сжальтесь, — рыдали  пленники.

Напрасно раздавались вопли. Палач, глядя в красные глаза белых крыс, только свирепел.

—        Ишь,    чего    захотели, — говорила    тогда    старая     Бормочиха. В   предместье   она   была   главной. — Цирковые! — И,   прошелестев хвостом, изрекала:

—        Только купол у нас один. А жизнь разная. Подумаешь, у людей тоже одно небо. Вы же, негодные, этим людям стараетесь создать отдых. Казнить!  Казнить их!

Раньше Фомка тоже кричала вместе со всеми: «Казнить их!» Тогда ей было только четыре месяца и белые пятна еще не выделялись. Теперь ей год, пятна разрослись, и она стала пегой. Может быть, поэтому, похожая и на тех и на других, она старалась промолчать. Но старая Бормочиха не спускала глаз с Фомки, и внучке приходилось повиноваться. О, только для вида! Фомка, как и все внучки, умела обмануть бабушку. Она открывала рот беззвучно.

А вечером, заслышав музыку, она тихонько прокрадывалась к щели и смотрела представление. Среди всяких животных тут были и крысы, похожие на пленников. Они творили нечто совершенно замечательное. Плевали на большого усатого кота, как на самую паршивую мышь, и взлетали на самолете с ним.

Фомка своих восторгов не могла скрыть даже от Бормочихи. Она знала, что бабушка больше всего боится котов и уборщиц,

—        Ну  и что ж.   Кот есть кот.   А  вот  нас  целый слон  боится, — говорила ей старуха. Потом сердилась на Фомку, жалуясь соседкам:

—        Проглядела я тогда. Вот сын мне и принес Фомку. Мать-то у нее белая. Эх, горе!

Но по-прежнему терпеливо учила Фомку быть  осторожной: — На   промысел   можно   выйти,   когда  темно,  тихо,  а   сиденья стульев, прижавшись к спинкам, застыли, стоят навытяжку. Повтори...

Фомка пищала теорему за Бормочихой, но, выходя на промысел, забывала о всякой осторожности, лакомилась растаявшим мороженым, а из стаканчика устраивала потом себе тумбу. Тут и начиналось для крысят веселое представление.

Но маленькой артистке не хватало умения. Фомка решила теперь прокрадываться к щели по утрам, когда без музыки и аплодисментов крысы учатся выступать.

Так она и сделала.

На манеже, на высоких подставках, стояли шестнадцать бутылочек. По ним важно шел кот, а между бутылок скользили крысы. Потом бутылки убрали, натянули канат. Крысы вереницей поползли по нему. Кот же, ступая на их лапки, тоже балансировал на канате.

—        Хорошо!    Ах,    как  хорошо! — воскликнула  Фомка.  И,  не   выдержав,  выскочила из своей щели.

—        Ты что же, лентяйка, не репетируешь? Да еще и вымазалась, — раздалось над ее головой.

—   Заметила, — подумала Фомка и подняла голову, чтобы сказать бабушке: «Больше не буду!»

Вместо бабушки перед ней стоял дрессировщик. Фомка настолько растерялась, что даже не успела его укусить. Дрессировщик поднял ее, посадил на высокую тумбу. Здесь Фомка окончательно смутилась. Крысы зароптали. Раздалась команда: «Вперед»! — и они, забыв о Фомке, поползли по канату. Фомка тоже поспешила за ними. Она ползла и думала, что бы такое сделать необыкновенное. «Они все, эти белые крысы, должны меня признать. Я тоже храбрая, я не боюсь кота!»

И, увидев над собой кошачью лапу, она впилась в нее.

Кот взвыл, бросился бежать. Канат закачался, но крысы, точно зернышки неспелого колоска, цепко держались.

—        Позвольте! Товарищи! За что? Я требую суда. Это оскорбление.

—        Надо разобраться! Товарищ кот, она, наверное,   новенькая, — протянула большая белая крыса.

—        Ну, знаете ли, если еще таких три новеньких, я  вообще  лишусь всех четырех лап!

Репетицию остановили. Принесли маленькую клетку. В нее первый пошел, прихрамывая,   кот, а после засеменили крысы.

—        Идем,     идем,     нечего     останавливаться, — кто-то   подтолкнул

Фомку, и она тоже очутилась в клетке.

Вскоре все были пересажены в другую, большую клетку с красивым Домом отдыха для крыс. Для Фомки все это было так интересно. Специальные ванночки для купанья. Кормушки, площадки для  игр. Вот только погреба, где они?

—        Зачем? Нам ведь каждое утро и вечер приносят свежие продукты, — объяснили ей  одни крысы, а другие косились   недоверчиво т ее сторону. Но Фомке белые крысы все без исключения казались милыми и добрыми. Только кот приводил ее в отчаяние. Он жил в этой же клетке, хоть не ночевал в домике. Кот там не помещался, поэтому спал на подушке возле дома, и его страшное - «Кур-р-мяу», точно вентиляция, не прекращало звучать целые сутки.

Однако он  вовсе не был прибором для охлаждения. Наоборот, зимой он заменял крысам печку.

—        И его не заставляют вас ловить? — удивилась Фомка.

—        Что ты? Мы же вместе работаем для людей.

При слове «люди» Фомка опасливо оглянулась по сторонам. И, увидев уборщицу, она удивилась. При дневном свете она выглядела совсем иначе. Уборщица вовсе не была такой огромной и черной тенью. У нее были синие глаза и румяные щеки.

«О-о! Наверное, мы от темноты стали серыми»,— подумала Фомка.

—        Ты  отдохни,  вечером  ведь  спектакль,— предлагали  ей  белые крысы.

Фомка попыталась задремать и, странно, кошачье «мур-мяуи сквозь сон показалось ей музыкой.

А вечером на спектакле Фомка чуть не задохнулась от счастья: манеж, будто бриллиант, переливался разноцветными огнями. Фомка нисколько не отличалась от ведущих артистов-крыс и вскоре даже оказалась в первой пятерке, поэтому раньше многих попала на канат. Но здесь, может, от того, что над ней снова появилась кошачья лапа, Фомкина голова закружилась, лапки выпустили канат, и она упала в опилки. Дрессировщик сделал вид, что ничего не случилось, а Фомка бросилась бежать. Неожиданно свет стал мешать ей. Он бил прямо в глаза. Фомка, слепая от света, позора и обиды, тыкалась мордочкой в барьер, ища свою щелку.

Старая Бормочиха зорко глядела на внучку. Ей хотелось запищать: «Щель здесь!..» — Но она сдержала себя. Из-за Фомки она не могла рисковать предместьем. И все же Бормочиха не выдержала, когда около щели показался фомкин хвост. Она высунула голову и, ухватив Фомку за хвост, втянула ее в барьер. После светлого яркого манежа предместье показалось Фомке еще более неприглядным: сыро, серо, скользко! Она едва различала в темноте дорогу и шла за Бормочихой, которую чувствовала по монотонному шуршанию хвоста.

Бормочиха не бранила внучку, она шла молча, шипела и двигала челюстями. Фомка чувствовала себя еще более виноватой. Первый раз сопение бабушки казалось ей одержанным рыданием. Поэтому Фомка не стала ей говорить свое обычное: «Больше никогда не буду!» Она нагнулась к сухой крысиной лапке старой Бормочихи и, робко лизнув ее, грустно прошептала:

—        Прости! Я не смогла. Там так хорошо! Прости.

—        Хорошо там, говоришь.  Глупа ты,   Фомка! Глупа.  Не  научила тебя я уму-разуму. Ведь тем крысам хуже даже, чем корабельным.

Корабельная крыса  тонущий корабль покинет. Сбежит. А этих любой пожар испепелит. Ничего не останется от их сверкания  и искусства. Мы же, покуда есть земля, будем живы. Слышишь, живы!

Фомка бросилась к бабушке. Скользкий от слизи булыжник подвернулся ей под ноги, и Фомка тяжело ухнулась рядом с Бормочихой.

—        Ходить даже разучилась. Это все люди, свет, те белые крысы, — зло пропищала Бормочиха. — Идем!

Фомка не могла идти. Она спотыкалась, из-под ее лапок катились камешки. Нет-нет да и сталкивалась она с бабушкой. Ей мешали бежать скользкие булыжники, мешали свои собственные глаза, в которых все еще стоял большой, необычно прожитый день. И маленькая Фомка думала:

—        Лучше  быть дорожным булыжником, чем слизью на булыжнике, которая мешает движению. Я не останусь. Я  не останусь   в предместье «Цирковая серость».

Фомка никому не сказала, но назавтра вовремя была в манеже на репетиции...

Наталья ДУРОВА

Журнал «Советский цирк» октябрь 1959