Варвара Карбовская. Это просто необходимо

Можно прожить половину или даже три четверти своей жизни (точность — сами понимаете! — в данном случае не­желательна) и вдруг за один вечер почувствовать — не то! С точки зрения родных, близких, товарищей по работе все как будто бы хорошо и даже превосходно. Человек спокоен, доволен — это в своей семейной жизни, и беспокоен, вечно неудо­влетворен и одновременно счастлив — в жизни творческой. Чего, кажется, еще можно желать?! И вдруг...

Нет, не происходит ничего из ряда вон выходящего. Просто вы­дается свободный вечер, и человек, желая приятно провести вре­мя, идет с женой и знакомыми в цирк. Идет в полной уверенно­сти, что получит удовольствие, посмеется. А вместо этого...

Впрочем, не хочу забегать вперед, тем более что это совсем не длинная история.

В цирк мы пошли вчетвером: мои друзья — муж и жена — и я с мужем. Рассказывать о том, что мы видели, нет надобности, потому что, наверное, нет такого человека, который бы не знал, что такое наш советский цирк. Очень хорошо, чудесно! — вот обычное мнение зрителей. Такое же мнение было и у нас, но рас­сказ-то ведь не об этом.

Когда мы с мужем возвращались домой, я вздохнула:

— Ах,    как жаль, что родители в свое время не отдали меня в цирк!

Мои родные обычно посмеиваются, считая эти слова несерьез­ными. Их вполне устраивает моя профессия. Но я продолжаю на­стаивать:

— Безусловно, из меня получился бы толк. В детстве я была такая гибкая, ловкая! (Кто не вспоминает с умилением о своем детстве!) Ведь я и теперь во время утренней гимнастики делаю довольно трудные упражнения...

— Вот и продолжай в том же духе, — поощрительно говорит муж.

— Да, но это совершенно другое дело! Гимнастика — это толь­ко для себя, а там, в цирке, как бы всенародная, наглядная про­паганда изящества, ловкости, силы и красоты! Когда я представ­ляю себе, что я могла бы летать под куполом в каком-нибудь ро­зовом трико с блестками или скакать на белой лошади по мане­жу, то мне кажется, что я прошла мимо своего счастья. А живот­ные? Ты же знаешь, как я люблю животных. Из меня получилась бы отличная дрессировщица. Да еще с моей фантазией! Представ­ляешь себе, мы над ареной в обнимку качаемся на качелях...

— В обнимку с кем? — суховато спрашивает муж.

— Как   с   кем, разве я не сказала? С огромным уссурийским тигром.  Вверх — вниз,  вверх — вниз  над  трепещущей  публикой.

Я не позволяю ему рычать, он у меня послушен, как овечка, и хо­дит, что называется, по одной половичке.

— Теперь    для    меня кое-что проясняется в нашей семейной жизни, — задумчиво    говорит    муж. — А   когда тигр в один пре­красный день намекнул бы, что у него плохо выглажен воротни­чок, ты бы ему ответила: «Возьми и погладь сам! Да?»

Я, конечно, понимаю, что это шутка. А ведь я серьезно гово­рю о дрессировке (в цирке это почему-то называется дрессурой, вопреки энциклопедическому словарю). Например, мои четверо­ногие друзья изобразили бы такую сценку: сидит лев, над ним на дверях клетки надпись: «Без доклада не входить». Секретар­ша-кенгуру то и дело вынимает из набрюшного мешочка то телефонную трубку, то зеркальце. Медведи-посетители дремлют, до­жидаясь приема, изредка взглядывают на часы, надетые на одну из четырех лап. Мимо шныряют кролики с портфельчиками. И вот дрессировщица прорывается в кабинет ко льву! Он сна­чала рычит и стучит лапой по столу. Но она не из трусливых, вы­таскивает из сумки трехметровую рукопись и начинает читать. Лев сначала отмахивается, потом жалобно скулит и, наконец, за­мертво валится под стол. Каково?

— Ничего себе, — вежливо говорит муж. — А какое учреждение это должно изображать?

— Ну, почем я знаю, может быть Союз писателей... Или, ска­жем, сценка в магазине: у прилавка писк, визг; собачки, кошеч­ки давятся в очереди за туфлями. Приходит выдра. В ушах и в носу серьги, на голове соломенная шляпка, одета в прозрачное нейлоновое платье. Продавщица-лиса достает ей из укромного ме­стечка пару роскошных туфель. Выдра сует ей в лапу...

— Это нехорошо, — говорит муж. — Не надо развращать наших четвероногих друзей.  Такие  поступки им  несвойственны.

Дня два после цирка у меня в голове бродили фантазии и ме­ня мучили сожаления, что я не стала цирковой артисткой. Потом я примирялась со своей жизнью, и все пошло по заведенному по­рядку: рано утром гимнастика, душ, потом работа.

На третий день утром мне позвонила приятельница, с которой мы были в цирке, и попросила срочно приехать: с ее мужем — неблагополучно. Я представила себе Ивана Семеновича — немо­лодого, тучного человека, вообразила самое плохое, что может случиться, и поехала немедленно.

— Здравствуй, дорогая! Что с ним? Заболел? Сердце?!

— Нет,    не    заболел, но с ним творится что-то страшное. По-моему, он от меня что-то скрывает...

Она приложила платок к покрасневшим глазам.

— Представь себе, приоткрываю я вчера дверь в его кабинет, чтобы, как обычно, сказать перед сном:  «Ванечка, твой кефир на столе», — и вижу, что он стоит возле письменного стола на четве­реньках. Ну, думаю, что-нибудь уронил. Как вдруг замечаю, что он надсаживается, кряхтит, изо всей силы упирается руками в пол и, совершенно как лягушка, подкидывает задние ноги! (Она так и сказала — «задние ноги», по-видимому,  солидный  Иван Семе­нович в этот момент действительно был похож на лягушку огром­ных размеров...) При этом видно, что он старается взглянуть как можно выше! Наверно, у негр было стремление встать на руки... С его-то комплекцией! Почему? Зачем? И, главное, ни слова не говоря мне, тайком, уединившись в своей комнате! Я тихонько
закрыла дверь и ушла. Не знаю, встал он вверх ногами или не встал. Думаю, что нет, потому что, когда он вышел есть свой ке­фир, лицо у него было усталое, красное и разочарованное.

Рассказав все это, она скорбно посмотрела на меня и спросила: — А вам не кажется, что здесь замешана женщина? Цирковая артистка или, может быть, сослуживица, которой он хочет понра­виться? Иначе, зачем бы ему взлягивать втихомолку? Вдруг у не­го любовь?

— Вы думаете, что если человек влюбился в сослуживицу, то у себя дома он взлягивает? Пожалуйста, не сочиняйте глупостей, не уподобляйтесь тем женам, да и некоторым мужьям тоже, кото­рые в каждом жесте, в интонации готовы видеть измену, круше­ние очага и прочие бытовые катастрофы.

— Но вы все-таки поговорите с ним. Я сама ничего не понимаю. Она не понимает, а я догадываюсь. Кажется, с Иваном Семе­новичем происходит то же самое, что со мной.

Ах, как мы поняли друг друга с первых же слов нашего разго­вора! Иван Семенович сказал:

— По телевизору я сто раз видел всякие гимнастические упраж­нения, но до сердца это как-то не доходило. А тут рядом, прямо перед тобой, с какой-то легкостью необыкновенной не только ак­робаты,  но  буквально  каждый — и  жонглер  и  наездница — ка­тится колесом по манежу, а уж перевернуться вверх ногами — это, кажется, для них проще, чем для меня обычным человеческим способом пройти сотню шагов...

— Да, это необыкновенно увлекательно и как будто бы очень просто! — говорю    я и думаю:   «А ведь ему действительно даже ходить трудно».

Утром Иван Семенович садится в машину и едет на работу. Там он не ходит — к нему ходят. Затем его везут куда-нибудь на совещание, потом везут домой.

Правда, на это он может заметить, что он экономит дорогое время. А я могу сказать, что это не экономия времени, а неуме­ние распределить свой день.

Но Иван Семенович думает совсем о другом:

— Ведь вот работаешь с утра до вечера, а разве получишь та­кое моральное удовлетворение, как они! — говорит он с огорче­нием и даже с завистью.

— Кто — они?

— Цирковые артисты, конечно! Им и аплодисменты, и цветы, и так каждый вечер.

— Так вы, что же, хотите, чтоб в главке вам ежедневно апло­дировали, а заведующие отделами и курьерши осыпали вас аст­рами и георгинами?

Он безнадежно махнул рукой:

— Я бы хотел невозможного: сбросить с плеч сорок лет жиз­ни. Тогда мне было бы восемь лет и я поступил бы в цирковое училище.

В глубине души я совершенно с ним согласна, я сделала бы то же самое. Но стоит ли вздыхать о там, что не может сбыться?

— Знаете, милый Иван Семенович, отчего у вас огорчение и зависть?

— Знаю. Оттого что я не эквилибрист, не канатоходец, оттого что я не могу гарцевать перед восхищенной публикой на белом жеребце.

— Голубая «Волга» вас уже не устраивает?

— Ах, оставьте, это совсем другое дело. Вы думаете, зачем я корячился у себя дома на ковре? Ведь я же знаю, жена вам все рассказала.

— Рассказала.    И    я   прекрасно вас поняла. Налюбовавшись ловкостью и красотой, вы взглянули на самого себя и с ужасом убедились — ничего общего! А ведь и вы были когда-то стройны и легки. Куда же все это делось?..

Иван Семенович кивает головой в такт моим словам и спра­шивает с надеждой:

— Значит, это не у меня одного, у вас то же самое?

— Ну, знаете, батюшка мой, вы все-таки меня с собой не рав­няйте! Конечно, я не сделаю сальто в воздухе и не пройдусь ко­лесом, но я не расплылась так, как вы. Я каждое утро делаю гим­настику и пока что не похожа на пень, вросший в землю!

— Спасибо.

— Нечего обижаться. Вы сами себя обидели. Устроили себе такую жизнь, при которой ходить — и то в тягость. Вот вы встали на четвереньки и поняли, что это единственное, чего вы можете до­стичь в этой области. Вам горько и жаль самого себя. А если бы вы каждый день хоть немножко разминались, плавали, ходили пешком, играли в теннис...

— Еще чего.

— Еще чего? В городки, например. Тогда вы не почувствова­ли  бы  зависти  при  виде ловких,  сильных,  изящных!  Не  обяза­тельно всем быть цирковыми артистами, но все должны стараться быть здоровыми, стройными и даже по возможности красивыми!

— Не агитируйте вы меня, пожалуйста, — с отвращением ска­зал Иван Семенович.— Подумайте сами, вдруг я ни с того ни с сего кинусь играть в теннис! Жена и та бог знает что заподозрит...

Когда мы остались вдвоем с его женой, она опасливо спросила:

— Ну, что он вам сказал?

— Он хочет, чтобы вы по утрам делали гимнастику. Ежедневно. Вместе с ним.

— Неужели правда?!

С тех пор как мы вчетвером побывали в цирке, прошло пол­года. И хотите верьте, хотите нет, но уважаемого Ивана Семенови­ча будто подменили. Он ходят в свой главк пешком (как-никак почти два километра!), ходит подобрав живот, распрямив плечи. В теннис пока не играет, но зарядку по утрам делает, не пропу­ская ни одного дня. И, как каждый, кто делает гимнастику, он доволен и горд своими маленькими успехами: он уже может, на­клонившись, коснуться ладонями пола, не сгибая при этом ног! Он делает шестьдесят прыжков! Глубоко вдыхает и медленно, со знанием дела, выдыхает. И уже агитирует у себя на работе: за­нимайтесь гимнастикой, что за охота расплываться, стареть рань­ше времени!

Я спросила у моих друзей, не будут ли они возражать, если я попробую написать маленький рассказ о том, как мы ходили в цирк и что из этого получилось. Они сказали: «Непременно на­пишите!»

Вот я и написала. И даже предложила редакции фотографию, как я делаю гимнастику. Конечно, не для того, чтобы похвалить­ся. Цирковые артисты, демонстрирующие чудеса ловкости и изя­щества, могут на это фото не смотреть. Но обыкновенных читате­лей, обычных цирковых зрителей, таких, как мы с Иваном Семе­новичем, я, может быть, и сумею убедить. Посмотрят и скажут: вот, мол, человек прожил полжизни (если исходить из крупно­го счета), а занимается гимнастикой и другим советует. Не по­пробовать ли?

Обязательно попробуйте, дорогие товарищи читатели! Втяни­тесь, полюбите это приятное и полезное занятие. Под куполом цирка нам с вами, разумеется, не летать, но ходить легкой поход­кой, сидеть прямо, а не мешком и с удовольствием видеть в зер­кале, как ловко новое платье облегает вашу подтянутую трениро­ванную фигуру,— это хоть кому приятно!

Вы давно не были в цирке? Пойдите завтра или, не отклады­вая, сегодня же! Это не только интересно, увлекательно, весело, это просто необходимо. Ходить в цирк — значит молодеть душой.

Журнал «Советский цирк» октябрь 1959