Адрес на обложке. Рассказ 

От самой околицы за грузовиком бежали мальчишки, потом отстали. Один, на велосипеде, долго мчался следом, пригнув­шись к рулю, дыша мелкой, как пудра, дорожной пылью. Шла уборка, и улицы колхозного поселка были почти без­людны. Редкие прохожие равнодушно глядели на встречный грузо­вик. Машина как машина. Обыкновенный «ГАЗ-51», трудяга с щер­батыми бортами и лысеющими скатами. В кузове — какие-то ящики, мешки, прикрытые брезентом. Впереди, на скамейке — четверо или пятеро, одетые по-городскому... Но когда грузовик проезжал, люди останавливались и ошарашенно глядели вслед. В задке кузова на высоком ящике сидели двое: девушка в скромном синем платье и бурый средней  величины медведь.

Последним, как это ни обидно, узнал новость журналист Игорь, живший в колхозе уже неделю. Это была его четвертая или пятая газетная командировка, и все связанное с ней еще доставляло удовольствие — даже квитанция за койку в колхозной комнате для проезжих. Соседнюю койку в этой комнате занимал редакционный фотограф Шишкин, лысый и коротконогий, считавший месяцы до пенсии. Поездки ему давно надоели, а общественное питание он презирал так убежденно, что всю провизию, вплоть до кислой капусты, вез из дому в плоских банках из-под фотопленки.

В комнате для приезжих квартировал и один постоянный жи­лец —парторг колхоза Григорий Иванович. Он приехал сюда весной, когда колхоз поднял четыре тысячи гектаров целины. Встретили его хорошо, но квартиру не предлагали, а сам не просил — надо было срочно размещать сорок семей новоселов.

Григория Ивановича Игорь видел обычно дважды в день. Часов в пять утра тот, прихрамывая, шел на конюшню запрягать рыжую Каверзу. В комнату приезжих парторг возвращался к темну, вздыхая, глядел на погасшие окна чайной, запивал водой из ведра ка­кую-то сухомятину, а потом садился на кровать, бережно снимал протез и с каким-то наивным недоумением ругал мастерскую, его соорудившую: как, мол, люди могли такую нужную вещь сделать непрочной?

Игорь собирал материал для очерка — первого в жизни. Он хо­дил на фермы и говорил с доярками. Ездил на станы и говорил с трактористами. Заглядывал в клуб и говорил с заведующим. А вечером раздраженно перечитывал записи: «Механизаторы обязались закончить уборку за десять дней», «Бригадир Михин Иван Гри­горьевич работает в колхозе с 1938 года», «На стенах клуба — пла­каты, призывающие...»

Игорь захлопывал блокнот, ложился на кровать, неловко свесив набок ноги в ботинках, и тихо стонал от сознания собственной бездарности. Порой хотелось плюнуть на все и бежать — бежать из колхоза, из газеты, вообще из журналистики.

Шишкин, окая  (он был ярославец), спрашивал:

—        Чего стонете, юноша? Зубы болят? Шалфеем надо, шалфеем.
Днем, столкнувшись с Игорем в правлении, Григорий Иванович

сказал:

Вот,  кстати,  насчет  культмассовой  работы — вы  интересовались... Тут к нам цирк приехал, так что можно отразить. Хотя нашей заслуги здесь, конечно, нет...

Какой цирк?

Как будто бы Барнаульский. Или Павлодарский. Вы с руководителем поговорите — он тут где-то был.

У входа в правление сидел на лавочке человек лет сорока — среднего роста, полный, с умными, все видевшими глазами периферийного администратора.

Простите_, это  вы — руководитель цирковой группы?

Да, я художественный руководитель эстрадно-циркового коллектива.

Я корреспондент газеты.

Очень рад. Присаживайтесь!

Он указал на лавочку тем благодушно-величественный жестом, которым в наше время не владеет, пожалуй, никто, кроме эстрадных актеров.

Руководителя звали Евгений Львович Монастырский. Говорить с ним было легко, разница в возрасте почти не мешала. Он сдержанно, со скромным достоинством рассказал о значении своей поездки (впервые цирк в целинном районе), движением бровей выразил ува­жение к профессии Игоря и пригласил вечером в клуб на пред­ставление.

У вас большой коллектив? — поинтересовался Игорь.

Я, конферансье, танцовщица, баянист, униформа — подсобный
рабочий, и пять медведей.

—        Пять? А как вы с ними ездите?

На перекладных,— ответил Монастырский. — Дадим представление здесь — довезут до  соседнего   села. Там  колхозная  машина везет до следующего — и так далее.

И не хлопотно?

Хлопотно,  разумеется. Но  ведь и  вам,  вероятно,  спокойнее было бы не ездить в такую даль — только  тогда газета была бы гораздо менее интересной.

Это походило на лесть. Но Игорь не удивился. Он уже знал, что газетная рецензия для артиста — документ почти такой же важности, как трудовая книжка.

—        У вас есть минут десять свободных? — вежливо осведомился
Игорь. — Я бы хотел вас кое о чем расспросить.

Он достал блокнот. Теперь это был уже не просто разговор, а сбор материала.

Игорь спрашивал, Монастырский отвечал. Отвечал он вполне толково, достаточно подробно, а поняв, что молодому корреспонденту нужен какой-нибудь интересный эпизод, рассказал целых два — на выбор. И все-таки Игорь чувствовал себя так, словно, решив на­питься, хватал воду пальцами. Жизнь была совсем рядом, хоть по локоть запускай в нее руку. Но стоило вынуть пальцы — и она ухо­дила сквозь них, как вода. Игорь доносил до губ лишь капли, уже лишенные вкуса и запаха, не утоляющие, а возбуждающие жажду.

Так бывало и раньше. Его не обманывали, от него ничего не скрывали. Когда блокнотные записи становились, скажем, зарисовкой о знатной доярке, там все было верно, это не была ложь. Но Игорь ясно, до краски на щеках, видел, что это и не правда. Факты были те, и цифры те, и фамилии те. Но знатная доярка была не та ко­кетливая девчонка с длиннющими ресницами, которая побаивалась старшей сестры, жаловалась Игорю, что на танцы ходит мало ребят, и намекала, что товарищ корреспондент вовсе не был бы лишним на этих самых танцах.

Видимо, Монастырский понял творческие муки Игоря. Тактично закругляя разговор, он предложил:

—        Будет   время,   заходите   к нам — мы в  клубе  разместились. С удовольствием покажу вам все на месте.

Прощаясь, он дал Игорю маленькую, величиной с карманный блокнотик, программу «Эстрадно-циркового представления в двух от­делениях». Программа свободно умещалась на крохотном листке. Сверху крупно:

«Е. Монастырский — фокусы, иллюзии».

Дальше, мелким шрифтом:

«С. Петрова — танцы.

Ю. Гакин — аккордеон.

А. Аракелов — конферанс, интермедии».

О втором отделении говорилось еще короче:

«Е. Монастырский — пять дрессированных медведей».

На обратной стороне листка значилось:

Художественный руководитель — Е. Монастырский».

Игорю почему-то стало жалко и эстрадно-цирковой коллектив, и его художественного руководителя — фокусника, иллюзиониста и дрессировщика. Трехкратное упоминание его имени в программе лишь подчеркивало ее пятистрочную нищету.

После обеда Игорь пошел в клуб. На афише у входа был нари­сован синий медведь, делающий стойку на синих брусьях. У стены громоздились ящики неизвестного назначения, и мальчишки, взобравшись на них коленками, рассматривали афишу, выставив на всеобщее обозрение грязные голые пятки. Один из них спросил Игоря:

—        Дядь, а детские билеты будут?

Мальчишки заглядывали в окна. Игорь тоже глянул. Но внут­ри было темно, он увидел в стекле лишь собственное отражение.

Через служебный вход Игорь, прошел в пустой клубный зал. Поднялся на сцену. Перешагнул через лежащую скамейку, обошел ку­сок холста — наверное, часть старой декорации — с загадочным ри­сунком: самоварная труба между двумя букетами. Пройдя за кулисы, толкнул какую-то дверь.

В маленькой комнатке за столом сидела девушка лет двадцати в скромном синем халатике — сидела и шила. Рядом, странным образом умещаясь на деревянном диванчике, спал долговязый парень. Ухо его было прикрыто новой фетровой шляпой. На открытой двер­це книжного шкафа висело красное, в блестках, платье. Два одина­ковых черных цилиндра стояли на подоконнике.

Простите, здесь нет Монастырского? — спросил Игорь.

Он скоро придет,— ответила девушка.— Вы по делу к нему?

Да, я из газеты.

Девушка немного сдвинула в сторону лоскутки на столе:

—        Вы извините, мы тут к концерту готовимся. «Костюмерша,   наверное»,— решил Игорь,  но  на  всякий  случай

спросил:

Вы тоже вечером выступаете?

Да, я сегодня танцую.

«Так, значит, она и есть «С. Петрова — танцы»? — удивился про себя Игорь.

Он искоса глянул на девушку, пытясь найти скрытые черты артистки под всей ее обыкновенностью, но увидел только простенькое приятное лицо, гладкую прическу, спокойные серые глаза.

«С.— подумал Игорь.— Светлана, Сима?»

Он раскрыл блокнот.

—    Резрешите задать вам несколько вопросов?

—    Да, конечно.

—    Простите, как вас зовут?

—    Соня.

—Скажите,  пожалуйста, Соня, с какими    танцами вы сегодня выступите?..

Разумеется, это был вполне деловой разговор. Но все-таки в конце его Игорь знал, что в поездке Соне одновременно интересно и скучновато, что она давно уже собирается побывать в Москве — жаль, нет там знакомых, что мама никак не хочет принимать всерьез ее работу, пишет: «Поплясала — и будет, пора делом заняться».

Парень на диванчике заворочался, заворчал во сне. Соня тро­нула его за плечо. Парень недовольно наморщил нос, открыл глаза и снова закрыл. Девушка сказала:

—        Юра, как тебе не стыдно! К нам пришел корреспондент, а ты спишь.

Парень сел на диванчике, протирая глаза. Шляпа упала на пол, он постеснялся за ней нагнуться. Игорь поднял ее и положил на угол стола.

Познакомились. Юра оказался аккордеонистом. Игорь и ему за­дал несколько вопросов. Соня сказала:

—        Хотите посмотреть наших  мишек?

Она повела Игоря в фойе, откуда то и дело доносилось урчание. У двери Игорь помедлил.

Они привязаны,— сказала девушка.

Да нет, ничего,— ответил он и заглянул в фойе.

Медведи, привязанные цепями к крючьям, забитым в пол, каза­лись не очень большими и не очень страшными. Они мирно лежали, и лишь один, самый крупный, мрачно ходил вокруг крюка, поднимаясь в рост, когда цепь не пускала дальше.

Как же вы их все-таки возите? — спросил Игорь.

В клетках, по двое. А Фомку так, на ремешке — он совсем ручной. Я его всегда рядом с собой сажаю.

Еще Соня рассказала, как кормят медведей, сколько меду дают каждому. Игорь слушал невнимательно.

...Нет, это в самом деле материал. Медведи — целинники! Приехали в степь, где никогда не ступала лапа медведя. Это может здорово оживить очерк...

За полчаса до начала представления Игорь забежал в комнату приезжих за фотографом. Тот в носках лежал прямо на покрывале.

Степан Васильевич!—позвал Игорь.— Пойдемте в клуб.

В клуб? — переспросил   Шишкин, не делая  ни малейшей попытки   подняться.

Там же сегодня цирк выступает!

Цирк?

Ну да. Вы ж, наверное, слышали. Пять медведей!

Медведи? — снова  переспросил Шишкин, складывая  руки на
животе.

Степан  Васильевич! — взмолился  Игорь.— Да  скорей  же  вы! Опоздаем ведь к началу. Тема-то какая: медведи в колхозном клубе! Сделаете художественный снимок.

Это наконец произвело впечатление. Шишкин надел ботинки и отправился делать художественный снимок. У порога остановился, спросил:

А медведи эти... они... того... не могут?..

Степан Васильевич! Ну скорей же!

Но Шишкин все-таки вернулся, достал чемоданчик с пропита­нием и, свернув из газеты фунтик, отсыпал туда граммов двести сахару.

На улице было темно. Дождь, начавшийся перед вечером, еще накрапывал. Но тучи местами уже разошлись. И, перешагивая че­рез мелкую лужу, Игорь машинально подвинул ногу, чтобы не наступить на звезду.

Клуб был полон — даже подоконники заняты. Впереди, перед сценой, малышня сидела прямо на полу. Аккордеонист Юра, встретив Игоря и Шишкина у входа, в середине зала представил их малень­кому курчавому брюнету неопределенного возраста, который ска­зал им «добро пожаловать» и освободил для них два стула возле сцены, согнав с них семерых мальчишек.

Степан Васильевич сразу же стал готовиться к съемке. Он отыс­кал в зале парторга, парторг подозвал какого-то парня в новой кеп­ке, и в результате в зале появились стол и лестница-стремянка. После этого Шишкин велел парню в кепке влезть на сцену (тот стоял там, глупо улыбаясь) и навел нанего объектив: искал точку. Затем Степан Васильевич позвал долговязого аккордеониста Юру:

—        Товарищ!.. Э-э, товарищ!.. Э-э, молодой    человек, который у входа!

Тот  почтительна подошел.

—        У вас тут медведи,— сказал Шишкин. — Я их буду снимать...
э-э-э... на цвет снимать... Как бы они...

После этого предисловия он достал из кармана сахар и про­тянул аккордеонисту.

—        Хорошо,— вежливо сказал Юра.— Я передам им, что это от вас.

Игорь, раскрыв блокнот, вглядывался в зал. Но ничего особен­ного увидеть не удалось.

Вдруг он спохватился: ведь пока он теряет время в зале, там, за опущенным занавесом, за кулисами, наверняка творится что-то интересное. Балансируя между сидящей на полу ребятней, Игорь пробрался вперед и, затылком чувствуя на себе глаза зала, неестественно прямо вспрыгнул на сцену. Прошел за занавес. За кулисами было пусто. Игорь постучался в комнату, где был днем. Никто не ответил. Тогда он толкнул дверь.

Полуголая женская фигура метнулась за шкаф. Курчавый брюнет, встретивший их в зале, конферансье А. Аракелов, снова сказал:

—        Добро пожаловать! Мы тут...

И сделал широкий обобщающий жест.

Монастырский, приветливо кланяясь, заканчивал длинную фразу, в которой дважды упоминался черт и один раз его мать. Художественный руководитель был очень занят и делал сразу два дела. Ру­гательная фраза относилась к аккордеонисту Юре, приветливый поклон — к Игорю.

Сразу видно было, что Игорь зашел явно не вовремя. И только Соня, выйдя из-за шкафа, улыбнулась ему своей милой улыбкой и, проходя мимо, дружески задела его ладонью и полой распахнувшегося халатика.

Собственно говоря, представлению уже давно пора было начать­ся. Монастырский кричал на всех, торопливо натягивая через голо­ву странную толстую рубаху. Юра разводил мехи аккордеона, прислушиваясь к звукам. Цели этой операции Игорь понять не мог: звуки мало отличались от рева   медведей в фойе.

Соня, сбросив халатик, осторожно надевала что-то блестящее и непрочное. Головой и руками она уже ушла в это сооружение, вид­ка была загорелая полоска спины и короткие обтягивающие трусики.

Больше всех суетился нескладный лохматый парень в майке и мятых брюках. Он носился между сценой и рычащим фойе, кому-то что-то подавал, что-то уносил, приносил и переставлял с места на место.

Игорь молча сидел в углу, за дверью. Он хотел одного — чтобы о нем забыли, совсем забыли. Лишь изредка, воровато приоткрывая блокнот, он записывал два-три слова.

Он давно мечтал о такой минуте. Ведь сейчас он видел то, о чем не рассказывал и не мог рассказать ему Монастырский. Это была жизнь — не чей-то рассказ о ней, а она сама. Игорь дрожал от возбуждения и какой-то особой радости — удивленной радости щенка, впервые взявшего след.

Вдруг в комнату ворвался А. Аракелов — в подтяжках, с черной бабочкой под кадыком.

—Я больше не могу! — крикнул он.— Я объявляю номер.

—Давай вальс,— распорядился Монастырский. Игорь бросился в зал, к своему месту.

Занавес, дернувшись раз пять, на шестой раскрылся. Игорь изумился — не так легко было узнать тщедушного Аракелова в элегант­ной черной фигуре на сцене. Конферансье вышел уверенной походкой человека, принесшего дорогой подарок, великодушно раскланялся и громким «сценическим» голосом передал славным покорителям це­лины пламенный артистический привет. Переждав аплодисменты, объявил первый номер.

Вышел Юра, сел на стул и склонил ухо к клавиатуре. Он ста­рался, и ему за это похлопали.

Потом А. Аракелов торжественно объявил:

—        Евгений  (пауза)  Монастырский!

Это было сказано тоном, требующим взрыва аплодисментов. И аплодисменты раздались — на зрителей подействовала интонация конферансье.

Монастырский вышел на сцену быстро, кивнул кому-то в зале, нашел глазами Игоря и кивнул ему. Игорь кивнул в ответ и удивился, когда сосед его, сухонький старичок, сделал то же самое.

На фокуснике, иллюзионисте и дрессировщике была свободная коричневая куртка, негусто украшенная чем-то блестящим. Он огля­дел сцену, поправил стол, стулья, деловито протянул вперед руку, взял откуда-то в воздухе папиросу и торопливо, по-рабочему, затя­нувшись, бросил ее за кулисы. По залу прошел шумок — полусмех, полувздох.

—        Ну, с чего начнем?—спросил Монастырский    зрителей.— До­ стать вам яичко?

Он сжал в кулак руку и опять разжал — на ладони лежало яйцо. Он  «достал» еще одно яйцо, потом еще...

Это был традиционный эстрадный фокус, многими уже виден­ный. Люди спокойно ждали, что будет дальше.

—        Еще хотите? — спросил Монастырский. Ответом был нестрой­ный  выжидательный  гул. Фокусник небрежно выбросил в сторону левую руку, крутнул ею в воздухе, положил на стол четвертое яйцо и раскланялся. 

Это был не безликий театральный поклон, а какой-то дру­гой — насмешливый, под­дразнивающий. Может, поэтому парень, сидевший на подоконнике, не­громко потребовал:

А ну, еще одно.

Хватит,    куда    вам столько? — ответил Мона­стырский.— У    вас    что, куры  не  несутся?

Еще  разок,— настой­чиво повторил парень.

Мне   не   жалко, — не слишком    уверенно ска­зал   Монастырский. — Но не могу же я тратить це­лый час на один номер. Зрителям просто скучно.

Но зрителям скучно не было. Сперва человек двадцать, потом пятьде­сят, потом еще больше азартно  требовали:

—        Еще!

Монастырский, казалось, вконец растерянный, выставил вперед ладони, призывая к тишине. Но зал вопил а лицо посрамленному фокуснику:

—        Еще!

Игорю было мучительно жалко Монастырского, и, видно, не ему одному. Кто-то крикнул:

—        Тише вы!

Григорий Иванович, поднявшись, возмущенно говорил что-то, неслышное за шумом. И вдруг шум оборвался глубоким изумленным вздохом. Игорь быстро повернулся к сцене. Монастырский стоял в прежней позе, выставив вперед ладони,— и в каждой было по яйцу!

Зал тяжело дышал. Зал был убежден: это не фокус — это просто обман. Воспользовавшись шумом, фокусник, совсем было пойманный, вывернулся каким-то непонятным способом. Лишь спустя ми­нуту раздались негустые аплодисменты — люди вспомнили о веж­ливости.

Игорь глядел на Монастырского. Лицо у того было немного бледное и почему-то простоватое. И вдруг по губам его скользнула улыбка — легкая, спокойная, довольная. Так улыбаются удаче, хорошо сделанной работе.

Игорь замер. Неужели   все это — нарочно? Неужели—игра?

А Монастырский как ни в чем не бывало попросил у кого-то из сидевших впереди носовой платок, растянул его на квадратной деревянной рамке, прикрыл сверху бумагой и несколько раз проткнул ножом угол квадрата.

А ну-ка ткни посередке,— басом сказала толстая старуха, сидевшая в первом ряду.

Пожалуйста,— любезно ответил Монастырский и ткнул нож в
прежнее место.

Старуха возмутилась:

Я ж говорю —посередке, а ты опять в угол!

Это же, бабушка, все-таки не ваш платок,— возразил Монастырский.— Так чего ж вы требуете, чтоб я испортил чужую вещь? Вот если бы это был ваш платок, я бы—пожалуйста — резал его и тут, и тут, и тут...

И под общее «А-а-ах...» он прокалывал квадрат посередке, по углам — везде, где можно, пока от бумаги не остались одни лох­мотья.

—        А с чужим платком я так обращаться не могу,— закончил Монастырский, сорвал  остатки бумаги, снял с  рамки совершенно це­лый платок и отдал владельцу.

На этот раз хлопали дружно, хохоча над настырной старухой.

Сперва Игорь следил за поведением зала, потом забыл об этом — он сам стал залом. Он бывал в цирке, но такого еще не видел. Чем дольше он глядел на сцену, тем яснее чувствовал, что главное из происходящего там — не яйца, пойманные в воздухе, и не цветы, па­дающие из пустой шляпы. Совершенная техника фокусника — это только средство. А главное — великолепная, почти невероятная в своей естественности актерская игра. Зрители все больше попадали под власть этой игры. Зал превращался в подмостки. Уже несколь­ко десятков человек незаметно для себя стали участниками сцени­ческого действа. Они забавно горячились, спорили с Монастырским и друг с другом, они победоносно смеялись над фокусником, а че­рез минуту зал хохотал  над ними.

Когда Монастырский наливал воду в черный цилиндр, а потом клал его набок, сразу двадцать человек кричало:

Вверх  дном!

Пожалуйста,— соглашался актер и снова клал цилиндр набок.

Вверх дном!

—Да тише вы! — возмущались любители порядка.— Не мешай­те человеку.

Но те вопили:

Вверх дном!

Хитрые какие!   Так у  меня  фокус не получится,— в тон им
возражал Монастырский.— Набок пожалуйста. А вот так,— и он под общий гул переворачивал цилиндр вверх дном,— так нельзя.

А зал стонал от наслаждения, со слезами влюбленно смотрел на артиста. Зал признал за артистом право весело дурачить себя. И победа человека на сцене была для людей тем радостней, что он был свой, совсем свой. С ним можно было спорить, даже ругаться, ловить его на слове, на жесте — с ним можно было вести себя как со своим братом, трактористом или ездовым, который в час отдыха решил показать приятелям нехитрый фокус с пятью картами.

Монастырский, вытащив из нагрудного кармашка последнюю салфетку, просто сказал: «Все»—и раскланялся на этот раз настоящим театральным поклоном. И теперь уже все видели, что у челове­ка на сцене умное усталое лицо, что его коричневая с блестками куртка — просто рабочая одежда. Не простоватый провинциальный фокусник только что выступал перед зрителями, а настоящий боль­шой артист. И аплодисменты, которыми его проводили, были ува­жительными аплодисментами благодарности.

В десятый раз раскланявшись, Монастырский ушел за кулисы. На сцене опять старался аккордеонист. Потом минуты три острил А.Аракелов —иногда удачно. Наконец он объявил:

—        Софья   Петрова — девичий   танец.

Соню приняли хорошо. И в ярком платье она казалась скром­ной девочкой. Да и танцевала она так же скромно, немного угло­вато. И даже потом, когда она кружилась, когда подол платья, взле­тая к поясу, открывал ноги и бедра, обтянутые белыми трусика­ми,— даже в этот момент сквозь профессиональную наготу актри­сы проступала наивная детская обнаженность.

Ее вызывали дважды — может, именно затем, чтобы эта милая девочка, еще не умеющая скрывать свою радость, лишний раз улыб­нулась.

И все-таки Игорь с острой радостью глядел на скромную девочку в ярком платье. Она будет, она будет здорово танцевать...

А. Аракелов объявил перерыв. Игорь подошел к парторгу, взгля­дом спросил:  «Хорошо?»

—        Прямо, можно сказать, редкий коллектив,— ответил Григорий Иванович.

Когда занавес опять раскрылся, на сцене в ряд сидели пять медведей. Монастырского, теперь уже в роли дрессировщика, зал встре­тил аплодисментами, более продолжительными, чем принято,— ему словно выплачивали долг за первое отделение. Медведи действовали умело и послушно — они кувыркались, ка­тались на велосипедах, строили пирамиду. Бурый Фомка делал даже «баланс»—исключительно сложный номер. На пол клали гладкое бревно, на бревно — доску, и на этом шатком фундаменте Фомка выполнял стойку на передних лапах. Медведь ревел от натуги. Ког­да он покачнулся, на лице у дрессировщика выступили капли по­та, внезапно, как брызги из-под колеса.

Зрители не слишком хорошо разобрались в Фомкином искусстве. Зато Монастырский дал ему полную горсть сахару. Он сочувствовал Фомке, как артист артисту. Ведь это был номер будущего. Когда-нибудь его поставят и на московской арене. Конечно, суть не изме­нится— бревно, доска и медведь. Но подадут номер со всей рос­кошью, доступной большому цирку. Публику оглушат светом и бара­банной дробью, коверный, пять раз свалившись с доски, объяснит недогадливому зрителю, как трудно на ней удержаться, и какой-нибудь самовлюбленный столичный Топтыгин нагло сорвет аплоди­сменты, которые по праву должен был бы получить честный тру­женик, скромный периферийный медведь Фомка.

Концерт окончился как раз вовремя, когда напряжение в зале стало чуть-чуть спадать. Монастырский хорошо чувствовал настрое­ние зрителя.

Утром Игорь заглянул в клуб. Там шло что-то вроде репетиции. Монастырский, стоя посреди сцены, крутил вокруг запястья толстую трость. Поймав ее, поморщился — видно, растянул мышцу, и взяв правую руку в левую, разглядывал ее и щупал, деловито, как плот­ник треснувшее топорище. Долговязый Юра что-то подбирал на слух. Конферансье А. Аракелов безуспешно пытался поднять за ножку тощий стул. Зачем ему это понадобилось—Игорь понять не мог. Больше всех старался лохматый парень, не принимавший уча­стия в представлении. Он выжимал длинную ржавую трубу, делал прыжки и стойки  и даже пробовал пройтись колесом.

Игорь спросил Монастырского:

—        А он кто?

Тот ответил:

—        Униформа, подсобник. Пришел ко мне в Рыльске после представления. Я передаю ему свой старый номер. Если сумеет работать хоть треть того, что работал когда-то я, ему обеспечено имя.

Вошла  Соня, села  у входа.  Игорь подошел, спросил:

А вы почему не репетируете?

Юра   занят,  а я  без  музыки не могу.

Игорь сказал, что ему понравился ее вчерашний танец, и оба смутились. Он еще не умел хвалить, а она — принимать похвалы.

—        А как вы стали... танцевать?

Он почему-то не смог назвать ее артисткой. Девушка ответила:

—        Я еще когда в Омске на фабрике работала, в самодеятельности выступала. А у нас в клубе коллектив от Павлодарской фи­лармонии давал два концерта. Руководитель увидел нас с подружкой на репетиции и уговорил. Жаль только, в разные группы по­пали; она  в одну, я в другую. Вместе лучше бы...

Утром Шишкину явилась идея, которую он и высказал со свойственной ему ясностью:

—        Э-э-э... Как бы нам, юноша, того... медведей бы этих... на току
бы снять, а? Чтобы зерно... э-э-э... зерно чтобы — и медведи. А?

Игорь задумался... Медведи на току. А в самом деле здорово! Об этом стоит написать. Можно сделать хорошую зарисовку — дать крупно, трехколонником, с фотографиями. Молодец Степан Васильевич...

Посоветовались с парторгом. Григорий Иванович одобрил шишкинский план — дать представление на току. Монастырскому идея тоже понравилась — особенно та ее часть, где предполагалось дать зарисовку крупно, трехколонником, с фотографиями. Оставалось уговорить председателя колхоза заплатить за представление из кол­хозной кассы — ведь билетера на току не поставишь...

Уговаривал Монастырский, но все оказалось бесполезным. Председатель колхоза, безнадежно скупой на все, что не является источ­ником дохода, без конца повторял, что бригад в колхозе семь и, если дать бесплатное представление на току одной из них, осталь­ные обидятся.

Тогда Монастырский сказал, что члены коллектива, посоветовавшись (А. Аракелов ревностно закивал головой), решили дать кон­церт в шефском порядке.

На току выступали в обед. Все вышло так, как было задумано. Монастырский великолепно выглядел на грузовике с откинутыми бортами.

  

Он словно создан был для такой вот сцены и такого зала — для безбилетной толпы и неба над головой.

Потом он выпустил на площадку посреди тока черную медве­дицу Неру. Та, лавируя между кучами зерна, спокойно крутила на своем велосипеде хитроумные вензеля и лишь изредка, огляды­ваясь на дрессировщика, вопросительно рычала. Монастырский каж­дый раз отвечал ей совершенно серьезно. Зрители, задыхаясь от хохота, шептали друг другу:

— От дает, а?!

И только Шишкин, лишенный в рабочее время чувства юмора, ворча что-то про композицию, ползал по зерну и дощелкивал третью пленку.

Потом плясала Соня. Ей хлопали, и она, довольная, долго кружилась на середине площадки. Ее юбка, взлетев, стала плоским кру­гом, и Шишкин, бормоча: «Вот-вот... минуточку... еще разок...», то­ропливо снимал на цвет Сонин танец среди пшеницы —алое пятно на золоте.

Игорь, пристроив блокнот на крыле полуторки, писал, писал... И ток с его автопогрузчиками и газующими грузовиками, и солнечную пыль над дорогой, и сосредоточенную медведицу среди хохочущих людей — весь этот жаркий, трудный, веселый день, комкая, пытал­ся он запихнуть в блокнот. Он записывал все, что видел,— вплоть до соломинки, почти незаметной в соломенных волосах шофера. И эта маленькая деталь тоже была ему дорога. Он чувствовал, что без нее вся картина что-то потеряет, и был счастлив своей способностью это чувствовать.

Подошла Соня, молча встала рядом. Потом спросила:

—Пишете?

Да нет, так,— проговорил Игорь.

Она спросила:

А карточки вы нам пришлете?

Конечно, — ответил  он. — А куда  вам  прислать?

Она назвала свой адрес, и он записал его на обложке блокно­та, чтобы не потерять.

Будете в наших краях — заходите,— сказала девушка.

Спасибо, обязательно зайду.

Они еще о чем-то говорили, пока Монастырский зачем-то не позвал Соню. Вздохнув — что, мол, поделаешь, — она отошла. Потом оглянулась. Игорь показал ей блокнот. Она улыбнулась и кивнула.

Игорь был рад и понимал, что Соня тоже рада. Пусть завтра они разъедутся в разные стороны — все равно, теперь у них останет­ся что-то общее: строчка адреса на обложке блокнота...

А зрители вошли во вкус. Уже два раза Неру вызывали на бис, она устало рычала, и А. Аракелов, спасая положение, расска­зывал под видом маленького фельетона старый анекдот — впрочем, довольно остроумный.

Наконец Григорий Иванович, прихрамывая, вышел на середину площадки, пожал руку Монастырскому и от имени присутствующих товарищей поблагодарил товарищей артистов за замечательное шеф­ское выступление. Благодарить ему пришлось трижды: Шишкин сни­мал эпизод на узкую пленку, на широкую и на цвет.

Затем  Григорий Иванович пригласил артистов пообедать.

Обедали на полевом стане, недавно отстроенном, чистом еще нежилой чистотой. Пока молоденькая повариха в стороне, под навесом, накрывала на стол, Игорь осмотрел весь стан — спальню на две­надцать коек, кухню, красный уголок. Не поленился, сбегал за две­сти метров в мастерскую-времянку... Когда он вернулся, Соня стоя­ла па крыльце и плакала. Аккордеонист Юра, в тенниске и фетро­вой шляпе, угрюмо топтался рядом.

Увидев Игоря, Соня отвернулась, легла подбородком на перильце. Он спросил:

Что с вами?

Она молчала.

Что случилось?

Юра сказал: —Невозможно...   В   конце  концов,   невозможно   дольше терпеть.
У нас тоже есть актерское самолюбие!.. И ведь все его считают хорошим, чутким человеком. Но надо же все-таки видеть правду!...

 

Игорь с трудом понял, в чем дело. Оказывается, Соня неосторож­но поставила сумку с банкой меда и салом для медведей на крышку клетки. Когда все ушли, хитрая Нера, просунув лапу сквозь прутья, втащила сумку внутрь. Банка разбилась, и Нера глубоко порезала лапу. Узнав  об этом, Монастырский  грубо  накричал на   Соню.

Игорь слушал, морщась от неловкости. Какой дурацкий случай! Ну, пусть Соня виновата. Пусть неправ Монастырский. Но зачем эта ссора, зачем оскорбления, слезы, торжественные слова о самолюбии? И что теперь делать ему, Игорю? Ах, черт! Выпороли бы эту про­клятую медведицу, и дело с концом.

Он подошел к Соне, осторожно погладил ее по плечу:

Соня, не надо... Не надо, Соня.

Я не могу больше... Я уйду... Я сегодня же уйду...

И, теряясь от ее всхлипов, от слез, от вздрагивающих лопаток, Игорь неуверенно проговорил:

—        Действительно, черт знает что!   Я скажу Монастырскому. Подошел Шишкин, отозвал Игоря в сторону.

—        Послушайте,  юноша... А  может,  за  столом   бы... э-э-э...  снять бы за столом   всех? А?

И, видя его мрачное лицо, нерешительно пояснил:

—        Дружеский  обед...  Артисты,    значит,  и колхозники. Так сказать, после трудового  дня...

Дружеский обед не слишком удался. Правда, борщ был хорош, и жаркое, и две пол-литровки то и дело кланялись сидящим за столом, а Григорий Иванович вел разговор с искусством человека, при­выкшего поднимать людям  настроение.

Но всем были видны заплаканные глаза Сони, хмурое лицо аккордеониста Юры и что-то чересчур уж темпераментно хохотал Аракелов над собственными анекдотами...

Игорь тоже улыбался и, как мог, помогал Григорию Ивановичу, а сам все думал: что же он скажет Монастырскому?

Но когда кончился обед, художественный руководитетель сам деликатно отозвал Игоря в сторону.

Я видел, как с вами говорили эти молодые люди,— начал он,— и догадываюсь, о чем они говорили. Я понимаю, вы не могли их не выслушать. Но мне бы все-таки хотелось, чтобы вы знали правду.

Вы напрасно думаете, Евгений Львович...— забормотал Игорь.— Они вас очень уважают как артиста...

Хм...  Уважают  как  артиста! — горько  усмехнулся  Монастыр­ский. — Да знают ли они, что это такое? Для них артист — это сцена, аплодисменты, это красивая бабочка. Но ведь бабочка  сначала была   гусеницей.   Прежде  чем  летать,   она ползала...    Артист — это труд. А они — разве это понимают!  И потом    эта безответствен­ность, эта  вечная  расхлябанность... Ну где я теперь достану мед? А Нерина лапа? Ведь Нера теперь, по крайней мере, неделю не смо­жет работать. Кем я заменю ее в пирамиде? Аракеловым? Или на­шим уважаемым аккордеонистом?

Монастырский вопросительно посмотрел на Игоря, помедлил, словно давая ему время разрешить этот вопрос, и продолжал:

Вы же видите, в  каких условиях мы работаем, каких колоссальных трудов стоит каждый концерт. У нас нет настоящей сцены, нет софитов... ах, да мало ли чего у нас нет! Но зритель ждет от нас праздника, и мы обязаны дать ему этот праздник, иначе мы не артисты, а  дармоеды. И расхлябанность в таких условиях...

Она  хочет уйти,— тихо  сказал  Игорь.

Как — уйти? Куда уйти?

Совсем.

Да  нет, не может быть... У нас  же завтра  концерт. Мы же каждый день выступаем...

Она так сказала.

Монастырский как-то странно и беспомощно подвигал пальцами, вяло  сунул руки в карманы, ссутулился.

—        Пусть уходит. Пусть идет куда хочет.  Если  из-за  какого-то… из-за  каких-то...  если  она  способна  плюнуть   на  зрителей,   на  то­варищей — я не буду ее  удерживать.

Игорь, вконец подавленный, молчал. Тогда Монастырский ска­зал уже почти спокойно:

Не огорчайтесь. Если она действительно актриса — она останется.

Уезжали артисты утром. Еще сквозь сон Игорь слышал чей-то требовательный бас:

—        А где Буренко?  Пусть  подаст машину,  артистов  везти. Игорь  открыл  глаза.   Григорий  Иванович,    пристегивая  протез, сказал:

—        Пойдемте проводим?

Игорь оделся, они вышли. Утро вставало хмурое, и даль была мутна даже на восходе, где в небе сквозь серое едва просачивалось розовое. Мальчишки, что встали пораньше, уже сбежались к клубу — глядеть, как будут сажать в кузов медведей. Монастырский выво­дил их по одному, держа на коротких поводках. Подоспевший Шиш­кин, устроившись сбоку, на ящике, снимал на всякий случай и эту сцену. Мальчишки лезли к самой машине, медведи ревели, Мона­стырский кричал на мальчишек и на медведей, а в конце концов Шишкин находил позу медведя, влезавшего в кузов, недостаточно естественной и просил все повторить.

Когда погрузились, Монастырский пожал руку Игорю, Шишкину и парторгу, выслушал их прощальные благодарности и в свою очередь поблагодарил за внимание и помощь.

Отойдя в сторону, Игорь глядел на дверь клуба. Вот вышли Аракелов, лохматый парень-униформа, аккордеонист. Вышла и Соня. Игорь видел, как она о чем-то спросила Монастырского и тот, взяв ее за локоть, негромко отвечал, в такт покачивая головой.

Артисты забрались в кузов. Соня устроилась на своем обычном месте, сзади, только вместо Фомки рядом с ней сидел аккордеонист Юра. Когда машина тронулась. Соня улыбнулась Игорю и помахала рукой.

А Игорь стоял возле клуба, и Григорий Иванович стоял, и мальчишки, притихшие, глядели вслед грузовику, пока тот не отъехал за перекресток, пока не рассеялась поднятая им пыль, пока сам он не стал клубом пыли,   плывущим вдалеке над дорогой.

 

                                                                                                Е. МАРКОВ, Журнал «Советский цирк» январь.1960 г