Надписи на снегу - В МИРЕ ЦИРКА И ЭСТРАДЫ
В МИРЕ ЦИРКА И ЭСТРАДЫ    
 







                  администрация сайта
                       +7(964) 645-70-54

                       info@ruscircus.ru

Надписи на снегу

 

Ленька, Ленька, где-то ты теперь? Жив ли? Вернулся ли в цирк, о котором говорил с такой нежностью? А может, дру­гое дело заспорилось в твоих руках? Как сложилась твоя судьба после того морозного раннего утра, когда ты оказался возле большой медсанбатовской палатии с надписью «сортировоч­ная»?..

Там я видел Леньку в последний раз.

Над носилками, стоящими на притоптанном сером снегу, склони­лись люди, много людей. А из, палаток продолжали выбегать сестры, санитары, врачи,

Девчушка из госпитального отделения растолкала веек и протисну­лась к самым носилкам. Она не произнесла ни звуке, но глаза ее, тревожно мечущиеся по притихшему телу раненого, судорожно скользящие по щеке пальцы, ее сжавшаяся худенькая фигурка — все кричало о беде.

Вот когда стало ясно, что ты значил, Леньке, для этой девушки. Кажется, ее звали Лидой.

Много с той поры, как говорится, воды утекло. Каких только встреч не случалось на фронтовых дорогах. Удержать их не в силах даже очень хорошая память.

Но Леньку, не унывающего весельчака-балагура, Леньку, кино­механика дивизионного клуба,  забыть  невозможно.

Была в нем какая-то внутренняя сила, казалось, не осознанная им самим. Открытая Ленькина улыбка, широкая — от всей души, располагала к нему людей, Но и не это было главным. Подкупала его общительность, постоянная готовность помочь любому и каждому. Особенно когда дело касалось моторов, механизмов, аппаратуры. Техника была стихией этого парня. Сколько раз запускал он закапризничавшие тягачи артиллерийского полна, сколько раз оживал в Ленькиных рунах медсанбатовский старикашка-движок. И не уди­вительно, что на территории медсанбата Ленька чувствовал себя как доме. Здесь он всем был другом-приятелем. Уж на что старшая операционная сестра — сварливее не сыщешь человека, а и она терпела его мальчишеские выходки.

Расположение этой уже не молодой женщины Ленька завоевал самым честным образом. Была у нее заветная вещь — полушалок белого пуха. Когда выпадали свободные минуты, любила посидеть у печурки, накинув полушалок. Единственное горе с ним, с полушалком,— не настираться.

— А  вы покрасьте его,— советовали женщине.

Это был никчемный совет: о какой краске могла идти речь в такое время. Ленькина сметка и тут свое взяла. Закатал рукава гим­настерки, «поколдовал» над ведром, окутанным паром, и выпросил полушалок — да в чем! — в... содержимом, патрона немецкой ра­кеты.

После того операционную сестру можно было видеть в красном полушалке такой невозможной яркости, что перед ней побледнела бы неоновая реклама госстраха.

За что бы ни взялся Ленька, любое дело ему было по рукам. Казалось, и ему, как Левше, подковать блоху ровным счетом ничего не стоило. Эта сноровистость рук и побудила его еще до войны взяться за такое чертовски трудное дело, как жонглирование.

В дивизии не было человека, который не знал бы Леньку; без его участия не мыслилось ни одно культурно-массовое мероприятие. Как только на передовой наступало относительное затишье, у дивизион­ного клуба начиналась страда. Аккордеон — в футляр, драный фрицевский мундир и шарики — в вещевой мешок, и по «хозяйствам»— в батальоны.

Но вот что для начальника было всегдашней проблемой: как быть с Ленькой, в качестве кого — киномеханика или «Багдадского вора» посылать его; то ли с кинокартиной, то ли с бригадой само­деятельности?

И Лиде, девушке из медсанбата, непременной участнице бригады фронтовых артистов, тоже приходилось совмещать две обязанности. Обычно невидное, заурядное лицо ее в эти минуты становилось трогательно милым, особенно когда она улыбалась. А потом, когда

Лида, сменив гимнастерку на пестрый сарафан, превращалась в асси­стента и начинала выбрасывать Леньке шарики, это лицо приобретало, подчеркнуто серьезное выражение: образу суровой подруги «Багдадского вора" не пристали какие-то там легкомысленные улы­бочки.

Когда объявлялся номер «Багдадского вора», Ленька, резко от­кинув плащ-палатку, отделяющую артистов от зрителей, обнаженный по пояс, стремительно выбегал на «сцену». Легкие, восточного по­кроя серебристые шаровары, подпоясанные сверкающей парчовой лентой, при каждом его повороте, при каждом по-кошачьи мягком прыжке, колыхались степным ковылем. Мускулистый, немного худо­щавый Ленькин торс оставался каким-то образом смуглым даже зи­мой, и это было удивительно, потому что смуглость кожи обыкновен­но долго сохраняется лишь у людей с темными  волосами.

 

Сколько неожиданной грации было в его глубоких порывистых выпадах, пируэтах и в том, как он, широко раскинув руки, ловил бросаемые Лидой ножи. Нет, это уже был не чудаковатый увалень Ленька, в тяжелых кирзовых сапогах, с копной светлых непокорных волос и далеко не идеальной «заправочкой». По «сцене» носился нездешней земли житель порывистый и стремительный — ни секунды покоя, — непостижимый, как индусский факир.

В древнее, хорошо освоенное еще средневековыми гистрионами искусство жонглирования, искусство исключительной точности и трудолюбия Ленька, этот зеленый новичок, смог внести и кое-что свое, свежий мотив, И больше всего — в вечно будоражащую наше воображение игру с ножами. Ленька умел придавать ножам при подбрасывании в воздух такое бешеное вращение, что каждый нож становился сверкающим кругом. Они образовывали причудливые узоры, напоминая то раскрывающийся веер, то струи фонтана, то рассыпающиеся огоньки фейерверка, а то вдруг высокую серебряную, из руки в руку, Дугу. Несовершенный человеческий глаз не мог уловить того мгновения, когда рука жонглера успевала подхватить нож за рукоятку и  вновь, резко   закрутив, подбросить вверх.

Мелькающее вращение ножей прекращалось внезапно. Глухо лязгнув, они оказывались в Ленькиных руках. Он держал их все вместе за рукоятки, как букет цветов, подносимый кальдероновским кабальеро своей возлюбленной. В следующий миг он делал перекидной прыжок в глубину «сцены» и с неподражаемой резвостью, безостановочно, одно за другим, вонзал лезвия в пол. Не знаю, приводилось ли молодому артисту иметь в прежние дни у избалованного циркового зрителя такой восторженный прием и выпадают ли теперь такие аплодисменты, какими провожали Леньку там, на импровизированных сценах, люди в шинелях, с душевными улыбками на лицах,  ожесточенных войной.

В канун того дня, когда лейтенант и Богун принесли Леньку на шинели, бесконечно долго валил снег, а под вечер первопутником в низинку, где стоял клубный фургон «Коломбина», пробился начальник политотдела. Он был явно не в духе. Рядовым приказали выйти.

После душной машины, насквозь пропахшей запахами табака, бензина, масла и острого, все пропитавшего запаха грушевой эссенции, на воздухе дышалось легко и ненасытно. От вечернего лилово-голубоватого снега веяло свежестью. Вдалеке ухало орудие, Ровно тарахтел клубный движок. За холмом ракета высветила полнеба холодным зеленым светом.

Богун мрачно пробасил:

        Теперь он с него снимет стружку.

Через фанерную стенку проникал зычный голос возмущенного полковника. 3 ходу были  самые высокие ноты.

        Да что вы мне все про краски да кисти толкуете!  «Докладывал»…   «докладывал»...   Не   докладывать   надо   было,   а   действовать.

У хорошего начклуба все есть — и кисти, и бумага...

Лейтенант, человек новый в дивизии, невнятно оправдывался за стенкой.

        Это   ему   не   на   курсах   младших  лейтенантов, — прокомментировал Богун, шофер «Коломбины».

        Думать     надо     было! — орал     полковник. — Головой     думать!

О людях! Им утром в бой...

По косогору, сугробами в сторону «Коломбины» пробиралась Янда, высоко вскидывая колени. На снегу рядом с огромными полковничьими следами возникали ее, игрушечные. Появление девушки было весьма некстати; из-за стены долетали совсем уже соленые выражения — отнюдь   не для  девичьих  ушей.

        Шо тут у вас, — с грубоватой веселостью пробасила она, подделываясь под тон шофера, но тут же, оценив обстановку, спросила: — Полковник?

        Говорят,  в   Военторг   карамель  привезли, — нашелся   Ленька   и, обернувшись к богуну, выразительно скосил глаза, говоря:  «уведи».

А  вслух  сказал:

        Проводи даму.

        Мне   и   без   конфеток  сладко, — огрызнулся   шофер.

        Пошли, — потянул  Ленька девушку за  руку.

        Чего это он? — спросила  она, имея   в  виду бушевавшего полковника.

        А!..— отмахнулся Ленька.— Лейтенант.  На  рассвете  полки   начнут сосредотачиваться, а на дорогах хоть бы  паршивый плакатишка.

Прошляпил...

Они шли рядом, и под их ногами образовывалась тропа. Жалобно скрипнувшая дверь «Коломбины» заставила их обернуться. В освещенном дверном квадрате появилась могучая фигура полковника. Ленька резко потянул девушку к ближним кустам — за укрытие. Полковник заметил шмыгнувшие силуэты. Поравнявшись, он остановился возле кустов, но, видимо, в эту минуту ему было не до того — быстрой походкой стал подниматься по косогору.

— Во дал жизни! — шепотом сообщил Богун.— Говорит: «Не будет к утру на дорогах призывов — семь шкур спущу». И спустит. Как пить дать. У этого не потанцуешь.

На лейтенанта было страшно глядеть. По всему было видно — такого испытания ему еще не выпадало за нею двадцатилетнюю жизнь.

А испытание и в самом деле было не из легких. Где, каким образом достать кисти, краски, бумагу здесь, в заснеженном поле, когда вокруг на 40 километров ни единого дома. И как знать, что бы было лейтенанту, не выдумай Ленькина голова такое, что и теперь, столь­ко лет спустя, помнится  свежо  и  остро.

Поначалу Ленькнно изобретение показалось чепухой. Но потом, когда было .написано первое  слово,  все поняли:  выход найден.

Опять выручили патроны немецких ракет. Красную и ярко-зеле­ную краски можно было производить ведрами. Ленька вышел из по­ложения необычайно остроумно. Он взял банку, обыкновенную же­стяную банку из-под тушенки. Пробил в дне отверстие, зажал его пальцем и скомандовал: «Лей»!

Чего лить? — не понял Богун.

Краску  лей,   дурочка.   Вот  эту...   Теперь   пошли,   попробуем, — сказал  Ленька  и  первым     мягко     спрыгнул   на   снег.     Он     вытянул руки с банкой над незатоптанным снежным навалом и отнял от ды­рочки  палец.

Алая струйка прожгла на сумеречном снегу большую букву «Л», «Л и д а» — вывела струйка.

        Чуете! — радостно   засмеялся   Ленька.   Улыбка   сменилась   озабоченностью, той  творческой  озабоченностью,  когда  в  оживленных глазах читается напряженная работа мысли, — Банку привяжем к пал­ке, — размышлял   Ленька   вслух. — Краник...   нужен   краник.   Без   него не обойтись.

В спорых Ленькинык  руках все так и мелькало.

        Зажги паяльную лампу, — повелел он, роясь в ящике с желез­ным  хламом.

Чего только не хранилось в этом ящике! Сколько стычек из-за него было у Леньки с лейтенантом... «Плюшкин» выполнял строгое приказание начальника — выкидывал «к чертям собачьим этот хлам», но потом обнаруживалось, что он снова каким-то образом оказывался во чреве «Коломбины».

Ленька держал медный краник от мотора, Вытянутый палец пра­вой руки, которым изобретатель с первобытной выразительностью двигал то вперед, то назад, иллюстрировал ход его мысли: как управлять краном на расстоянии — открывать... закрывать...

        Веревка    и    оттягивающая    резинка, — сообразил    он, — самое
простое.   Потянул    полилась,   отпустил     перестала.     Припаяй-ка его поживее вот сюда...

В полночь, когда лейтенант сел к приемнику записывать сводку «Совинформбюроя, «агрегат» был готов.

        Сделаем обкатку — тащи на улицу «переноску», — распорядил­ся  Ленька.  У  клубной  машины   возникли   огромные,  фантастические колеблющиеся тени. Ленька, держащий  в  одной  руке конец верев­ки, а в другой «агрегат», походил на зверолова с арканом.

Буква за буквой на снегу вспыхивала надпись: «Вперед — за Роди­ну-мать!»

        Свет! — донеслось   с   косогора     из   темноты,   и   угрожающе: — Гаси!..

Остальное рассказал Богун.

Они шли втроем к передовой. Лейтенант нес канистру с красной краской, а он, Богун, ведро — с зеленой. Когда взлетела немецкая ракета, высвечивая весь снеговой океан, Ленька останавливался, протягивал свое небывалое, самое большое в мире перо и писал на фосфорической пелене боевой призыв.

Едва забрезжило — по дороге зашагали солдаты. Их головы в белых касках, словно по команде, поворачивались то влево, то впра­во. Хорошо знакомые слова призывов звучали по-новому, восприни­мались с неожиданной силой, брали за сердце. Их искали на снегу, вряд ли задумываясь над тем, как они здесь появились.

Ближе к склону холма, месту сосредоточения, надписи заставля­ли солдат переглядываться и широко улыбаться. Это прорвалась, взяла свое озорная Ленькина натура. Он выводил на снегу уже не по бумажке, а от себя такие словеса в адрес врага, какие не только рождали улыбки, но, черт возьми, властно будили в русской душе испоконвековую удаль.

Внезапный минометный налет оборвал очередную Ленькину надпись  на полуслове.

Когда лейтенант и Богун подползли к нему, оба ужаснулись, как быстро Ленька истек кровью,— весь ватник был пропитан ею. сплошь окровавленными были и лицо и руки, и лежал он как бы на багро­вом  плаще.  Потом  сообразили:   краска...

Полковые разведчики первыми повстречали Леньку. Эти парни, фронтовые сорви головы, не сразу узнали в безжизненно распластав­шемся на лейтенантской шинели веселого «Багдадского вора». В первый  раз на Ленькином лице не было улыбки.

Так он и проплыл на шинели перед всем полком, шагавшим к передовой,

В санбате главный хирург сделал Леньке рассечение ран и сказал: «Необходимо срочно отправить его в город». Богун бережно довез Леньку в «Коломбине» до эвакогоспиталя. Там и затерялся Ленькин след.

Но я верю, твердо верю: в один прекрасный день увижу Леньку на манеже — обнаженного по пояс, Леньку — «Багдадского вора», со сверкающими кругами ножей, горячего, неуемного, с ослепительной улыбкой! Леньку — талантливого самородка, парня с золотыми ру­ками, золотым сердцем.

 

Журнал "Советский цирк" февраль.1960 г

 

 


© Ruscircus.ru, 2004-2013. При перепечатки текстов и фотографий, либо цитировании материалов гиперссылка на сайт www.ruscircus.ru обязательна.      Яндекс цитирования