Что такое берейтор

Эдгар Каулиньш — председатель прославленного я Лагами колхоза «Лачплесис», Герой Социалистического Труда, депутат Верховного Совета СССР.

Его сложная и богатая впечатлениями жизнь изображена в книге «Будни не повторяются», выпускаемой Политиздатом в литературной записи П. Баугиса. Отрывок из этой книги, относящийся по времени к буржуазной Лагами, мы предлагаем читателю.

Счастье мне улыбнулось неожиданно. Проходил я как-то мимо цирка и задержался у ярких афиш. Скользнув взглядом по глотателям огня, клоунам с красными, как бутоны роз, носами, по воздушным гимнасткам, крутившим на головокружительной высоте сальто-мортале, по тиграм, скачущим сквозь горящее кольцо, я заметил у входа в цирк группу парней. Сгрудившись, наступая друг другу на ноги, они читали какое-то висевшее на дверях объявление. «Может работа?» — пронеслось у меня в голове, и я поспешил к ним. В самом доле, на белом листке было выведено красным карандашом: «Цирку требуется берейтор, имеющий хорошую рекомендацию с предыдущего места работы. Плата по договоренности. Обращаться в канцелярию».

—    Берейтор,— это кто же такой? — с удивлением спросил один из нас.
—    Погонщик бегемотов, — ответили ему со смехом.
—    Не знаешь, так помалкивай,— рассердился первый.
—    Выяснить все же следует, спрос — не грех. Может, среди нас найдется настоящий берейтор? — заметил третий. — Пошли в канцелярию! — предложил он.

Толпа колыхнулась и стала вливаться в двери цирка. Я тоже пошел. У канцелярии уже была толчея.

—    Вот уж не думал, что в Риге столько берейторов, да с ними цирк выдрессирует всех извозчичьих кляч в городе, — острил кто-то, когда мы влились в толпу ожидавших у двери канцелярии.

Что означало слово «берейтор», теперь мне было ясно, но я не уходил. Мне казалось, что я — «берейтор» не хуже собравшихся здесь, а может, и получше кое-кого — я хоть умел обращаться с лошадьми. Все свои прежние годы я учился этому. Лошадь была для меня товарищем по работе, пока я батрачил, боевым другом в Красной Армии. Вряд ли среди этих людей найдется еще кто-нибудь, кому довелось столько возиться с лошадьми, как мне.

Вскоре дверь канцелярии отворилась и вышел стройный мужчина в спортивном пиджаке и широких брюках гольф. Его взгляд пытливо задерживался на молодцах повыше и покрепче. Потом он медленно прошел сквозь толпу, указывая пальцем на каждого, к кому обращался:

—    Вы обождите, вы тоже останьтесь и вы не уходите... Остальные могут идти. «И вы не уходите» было адресовано мне. и вскоре я оказался среди немногих избранных: нас по одному приглашали в канцелярию. Там меня расспросили обо всем и предложили через день прийти за окончательным ответом.

За добрых полчаса до назначенного времени я был в цирке. Почти одновременно со мной в канцелярию подоспели еще двое парней. Я вспомнил, что их тоже приглашали туда на переговоры. Значит, я был не единственным из избранных.

По тихому, еще дремлющему в утренних сумерках коридору торопливо шел человек. Я даже своим ушам не поверил, когда он, поздоровавшись, сказал:

—    Каулиньш, вы пойдете со мной на конюшню.

Так я попал в Рижский цирк Саламонского и стал там берейтором Эдуарда Приеде, дрессировщика лошадей, ученика знаменитого Рудольфа Труцци.

В те годы цирковые представления искусством не считались. Если сливки общества имели обыкновение украшать свои приемы известными артистами драматического театра или оперы, то появление в этой среде артиста цирка считалось дурным тоном. И все же каждый вечер ложи цирка были заполнены именно надутыми снобами, сопровождавшими дам в дорогих туалетах.

По правде говоря, многие актеры цирка видели свою миссию на арене только в развлечении публики. Маэстро Приеде, как его величали коллеги, был иного мнения о своей профессии. Уже в первый день после репетиции на манеже, познакомив меня с несколькими азбучными истинами дрессуры лошадей, он поднял длинный хлыст и сказал:

—    Это шамбарьер — орудие нашего труда, им не бьют лошадей, а дирижируют. Плеть — не союзник истинного искусства. Запуганная лошадь выполнит ваш приказ, но от страха перед наказанием перестарается, ее движения будут неуверенными и судорожными, пропадет ритм и грациозность исполнения, сотрутся ее индивидуальные качества, не будет искусства. С лошадью надо обходиться бережно, человечно, с ней надо уметь говорить. Могу утверждать по собственному опыту, что почти в каждой лошади кроется артистический талант, но развить его можно только терпеливым трудом, в котором малейшее насилие все испортит. Лошадь — умное животное, она в каждом человеке чует душу и поддается художественной дрессировке только у того, кто ее искренне любит и бережет.

Такие похвальные отзывы о лошадях я слышал впервые в жизни. И это были не пустые слова, это были для Приеде принципы, на которых он строил все свое искусство. Уже учитель Эдуарда Приеде — Рудольф Труцци, — говорят, сказал: «Черт побери, смотрю, как Эдуард репетирует, и завидую! Я уверен, что он знает лошадиный язык!».

Приеде отлично знал каждого своего четвероногого друга и умел читать в его душе, как в раскрытой книге. Поэтому он всегда вовремя хвалил и вовремя корил лошадь, подгонял и успокаивал, подбадривал и сдерживал. Когда Приеде на репетициях обращался к своим любимцам, регистры его голоса, как при исполнении сложных музыкальных композиций, менялись от самых низких к самым высоким. И лошади, казалось, чувствовали в голосе своего хозяина каждый нюанс, они старались, как будто, чтобы в этом голосе всегда звучала радость за успех.

Превыше всего лошади ценили ласку Приеде, мне даже иногда казалось, что они его ревновали друг к другу. Было интересно наблюдать, когда перед репетицией или выходом на арену к зрителям Приеде обходил своих вороных и куражил их. Сначала лошади беспокойно переминались, дергали головой, фыркали, прядали ушами, но постепенно, как после легкого порыва ветра, пробежавшего по ржаному полю, все стихало. Происходило это после того, как Приеде с шамберьером под мышкой заканчивал обход строя, и к каждой лошади успевала прикоснуться его рука. Трудно передать восторг, с которым лошади рвались затем на арену выполнять приказания своего требовательного хозяина.

Еще внимательнее и сердечнее был Приеде к своим товарищам по работе. В ту пору безработица постигла не только рабочих, но и многих артистов цирка. Даже очень талантливые мастера арены со сменой программ часто оставались без работы и месяцами жили впроголодь. Этим пользовались импресарио. Они за предоставление работы брали с артиста не только официально установленную сумму, но и солидный куш сверх того. Имели прибыль от безработицы и цирковые предприниматели— они заключали договоры по самым низшим ставкам. Особенно жалким было вознаграждение в бродячих цирках, в ресторанах с программой варьете и в кинотеатрох с дивертисментом.

Приеде был одним из тех, кто был неизменно честен и помогал товарищам в беде. Большая часть работников цирка была благодарна Приеде за это, его любили и уважали.

Эдуард Приеде был деловитым и неразговорчивым человеком, однако любил шутку. Он говорил:

—    С тех пор как я дрессирую лошадей, я еще никогда не разочаровывался в своих друзьях. Это потому, что их мне отбирают лошади, они безошибочно и вовремя предупреждают о приближении подлеца. — И добавлял уже совсем серьезно: — Лошадь, как и собака, не умеет лицемерить и никогда не выказывает симпатий нечестным людям.

Как-то вечером после подобного вступления Приеде неожиданно спросил меня:

—    А знаешь, Эдгар, что лошади говорят о тебе?
—    Наверно, жалуются, что я их гоняю без меры, а овес отмеряю строго.— отшутился я.
—    Я говорю совершенно серьезно, лошади говорят, что из тебя со временем выйдет знаменитый дрессировщик. Они согласны под твоим руководством хоть сейчас выступить перед зрителями.
—    И вы, маэстро, этому верите? Учтите, что лошади лакомки, а я им никогда не жалею лишнего куска сахару,— продолжал я в том же духе.
—    Моих лошадей никто не мог подкупить, и тебе это не удастся. А теперь послушай, что я тебе скажу,— чуть ли не сердито оборвал меня Приеде.— Будешь работать со мной — дальше манежа никогда не пойдешь, арена всегда будет принадлежать мне. И но думай, что я от тебя хочу отделаться. И носа не задирай, впереди тяжкий труд. Так вот я тебе уже сейчас, через полгода нашей совместной роботы в цирке, говорю открыто, что у тебя хватка настоящего дрессировщика. Говорю это ради твоего будущего.

Я насторожился. Куда Приеде клонит, неужели мне придется с ним распрощаться? А ведь я уже успол привязаться к Приеде и полюбить цирковых лошадей. Я совсем расстроился и с напряженным интересом ждал, что Приеде скажет дальше.

—    Видишь ли, друг мой, близится время, когда у тебя будет прямая возможность выйти на арену и самому вкусить все плоды своих трудов, — продолжал Приеде. — Московский цирк готовится закупить в цирке Саламонского группу дрессированных лошадей. Очевидно, предложение выгодное, наш директор прямо руки потирает от радости и без промедления подписал договор. Эту группу лошадей придется подготовить нам с тобой. Но это еще не все — москвичи хотят, чтобы с лошадьми прибыл человек, который их обучал и сможет вывести их на арену. Ты бы согласился?

Предложение было таким неожиданным и ослепительным, что я лишился дара речи. Предложение дебютировать в Московском цирке с лошадьми Приеде и с подготовленной им программой мне скорее напомнило сказку о скатерти-самобранке, чем о той земле, на которой я стоял.

Что же это за берейтор, который откажется выступить на арене? Да и Москва манила. Там, наверно, немало моих бывших фронтовых товарищей. Короче говоря, я принял предложение Приеде.

Мой рабочий день в цирке был долгим— с раннего утра до позднего вечера я без устали кормил, чистил, обучал лошадей, репетировал с ними. Вечерами в антрактах была еще одна обязанность — «принимать публику». Это означало, что мне, вырядившись в серую парадную цирковую форму, приходилось стоять на конюшне с подносом в руке и встречать господ, которые во время представления занимали ложи. Они желали познакомить своих дам с нашими четвероногими актерами и заодно угостить их. У меня на подносе лежали печенье и сахар, господа их покупали, вручали своим дамам и те кормили лошадей. По воскресеньям «прием публики» происходил даже по два раза. Бархатистые губы лошадей жадно тянулись к угощению, господа и дамы из лож умилялись, а я в это время торопливо перебирал в мыслях очередные работы, которые громоздились, как сплав на реке у неожиданного затора, и решал, как бы поскорее ликвидировать это скопление.

После разговора с Приеде о поездке в Москву мой рабочий день стал еще напряженнее. Число наших «актеров» стремительно росло, к старым присоединялись новые — и вороные, и вороные в загаре, и серые. Цирк покупал, а Приеде срочно приступал к подготовке второй лошадиной труппы для арены. Хотя маэстро делал самое трудное — работал с новой группой, даже кормил ее и ухаживал за ней, — вся забота о старых «актерах» теперь ложилась на меня. Мне, молодому, неопытному борейтору, этого было многовато, ведь дрессированных лошадей следовало не только холить и репетировать с ними усвоенную программу, но и одновременно обучать новым номерам. Раньше Приеде делал это сам, и я тогда управлялся с другими неотложными делами, теперь все это было в моем ведении. Дрессура новых номеров мне, конечно, давалась но так легко, как Приеде, я еще не знал как следует лошадиного языка, это создавало дополнительные трудности. Иной раз я совсем выходил из себя, особенно когда работы было по горло, но, видя, что моему учителю не легче, брал себя в руки и продолжал работать.

Приеде успешно закончил свою работу, и обе группы лошадей, слитые воедино, показывали свое искусство в заключение сезона рижским зрителям. Это было одно из обширнейших и грандиознейших представлений с дрессированными лошадьми в цирке Саламонского. Лошади делали все — танцевали, водили хоровод, играли в интермедиях. казалось, что они вот-вот заговорят, стоит только Приеде приказать. Бывало, по окончании нашей программы восторгу зрителей не было границ, лошади по нескольку раз возвращались на арену, делали «книксен», благодаря за аплодисменты. Принять свою долю признательности Приеде приглашал на арену и меня. Взявшись за руки, Приеде во фраке, а я в серой цирковой униформе, мы вместе со своими лошадьми кланялись публике и переживали невыразимую радость победы. Это были наши прощальные спектакли.

Все формальности с Московским цирком были почти улажены. Мне и Приеде, которого дирекция цирка уполномочивала передавать лошадей новым хозяевам, оставалось только получить заграничные паспорта.

Удар последовал неожиданно. Приеде вызвал меня и сказал:

—    Крепись, Эдгар, из твоей поездки в Москву ничего не выйдет.
—    Почему?
—    Есть закон, по которому каждому гражданину после военной службы пять лет запрещено выезжать из Латвии. Тебе еще три года надо потерпеть, только тогда может быть речь о заграничном паспорте. Был даже у министра, он руками разводит — ничем будто бы не может помочь. Жаль мне, что такая редкая возможность уходит у тебя из-под носа. Жаль и лошадей — неизвестно ведь, в какие руки они попадут, да и понимают они только по-латышски.

Так Приеде повез лошадей в Mocкву один. Сам он и познакомил москвичей с искусством своих питомцев. Вернувшись в Ригу, он мне рассказывал, что расставаться с лошадьми было тяжело, но на сердце у него спокойно, они попали в хорошие руки. С особой теплотой маэстро говорил о том, что московский дрессировщик начал свою работу с овладения латышским языком, чтобы уметь разговаривать со своими «актерами».


оставить комментарий