Цирк - родной брат сказки

Цирк очень древен. Цирк очень молод. В седой старине коренятся основы едва ли не всех кирковых жанров и трюков.

Но цирк как большое представление, как сложное зрелище, компонуемое режиссерами, оформляемое художниками, сопровождаемое специально пишущейся музыкой, оцениваемое художественной критикой, словом, как полноправное искусство в ряду других полноправных искусств — в этом качестве цирк начинает складываться лишь с восемнадцатого зека и со всей определенностью утверждается в новейшее время.

В наших заботах о развитии циркового искусства, о совершенствовании, обогащении его возможностей возникают такие вопросы, проблемы, дискуссии, какие не могли и предполагаться в том не очень уж древнем прошлом, когда Гонкуры писали «Братьев Земгано» или Григорович «Гуттаперчевого мальчика».

Так что не столь уж удивительно, что искусство цирка все еще представляет «загадку» для эстетики. До недавних пор цирк даже не упоминался в эстетических трактатах. Лишь в самые последние годы авторы трудов по эстетике иногда уделяют страничку-другую цирку, но лишь в самых общих, неопределенных словах, затрудняясь охарактеризовать глубинную природу цирка как искусства.

«Загадка», коротко говоря, вот з чем. Отражение жизни, образность — природа любого художественного творчества. А цирк? Конечно, в клоунаде образность вполне очевидна (хотя и мало еще объясняется теорией искусства). Однако большинство цирковых жанров как будто бы лишь показывает искусность хождения на проволоке или езды на велосипеде, или акробатических трюков, или наездничества, и так далее Может показаться, что артист цирка — виртуоз-искусник, но не художник. Конечно, все мы чувствуем, что это не так. что наши впечатления о цирке глубоко художественные. Но как объяснить это? Тут вот «камень преткновения» для эстетической науки. Вопрос этот имеет совсем не чисто академическое значение. Он наверняка так или иначе возникает перед любым цирковым артистом, режиссером в их творческой практике.

Известнейшие тезисы Станиславского о задаче и сверхзадаче несомненно относятся не только к театру, но к любому искусству и жанру. Если взять театр, то задача актера состоит в том, чтобы изобразить, допустим, Хлестакова, во всей конкретности житейского облика. А сверхзадача — сыграть это так. чтобы возникало обобщение, чтобы данная фигура говорила о множестве самых разных. но того же рода, людей в жизни.

Но вот артист цирка никого не изображает, не играет никакую роль. Его задача — в виртуозно-искусном исполнении сложных трюков того или иного жанра. И поскольку он не просто искусник, а художник, то, очевидно, сверхзадача для него в том. чтобы посредством этого исполнения выразить нечто обобщающее жизненные впечатления и переживания.

Казалось бы, как же так? Ведь артист цирка делает такое удивительнейшее и необычнейшее, что житейскому обиходу как раз не свойственно. Однако отражение жизни искусством отнюдь не прямолинейно. К примеру, в знаменитом стихотворении Лермонтова не изображено ничего, кроме кораблика. Причем «житейски недостоверного». С точки зрения мореплавания и судовождения не странно ли, что кораблик «ищет бури». И тем не менее по законам искусства кораблик этот оказывается образным отражением героической человеческой судьбы. Если взять пример диаметрально противоположного свойства, то ведь в житейском обиходе никому не доводилось видеть, скажем, козла, играющего на виолончели. А тем не менее в знаменитом крыловском «квартете* нечто подобное служит образному отражению жизненной реальности. Словом. во многих искусствах и жанрах отражение жизни происходит косвенно, иносказательно. Думается, такова природа и циркового искусства.

Так взглянув, понимаешь цирк как искусство большой сложности и тонкости. Тут не может быть никаких «рецептов». Открытие и совершенствование возможностей происходит в живом творчестве мастеров. Но в самом общем плане хочется высказать беглые наблюдения и соображения о той глубинной образной природе циркового искусства, которая как-то не привлекает внимания эстетиков.

О том, что цирк — народное искусство, народное зрелище — говорится очень часто, но мельком. Между тем, если вникнуть, не тут ли многие особенности циркового искусства, своеобразие его природы, его эстетики?

Знаменитые ленинские слова «Искусство принадлежит народу» относятся, конечно, к любому виду и жанру искусства. В этом общем смысле народно и творчество Пушкина, и творчество Льва Толстого, и творчество Чайковского, и творчество любого художника, глубоко и правдиво отражающего жизнь.

Но о народном творчестве говорится еще и в другом смысле. Это народные пословицы, песни, сказки, словом — фольклор. Восходя к такой же незапамятной древности, к народному творчеству относилось и искусство акробатов, мимов, жонглеров, скоморохов, фокусников.

Не связаны ли именно с этим характернейшие свойства цирка?

На поверхностный взгляд — что общего между цирком и сказкой как искусствами? Сказка — повествование, искусство слова, а цирк, собственно, безмолвен, за исключением. порой, клоунских реплик.

Приглядимся, однако, внимательнее. Сказка — о чудесных, фантастических событиях. Но пока оставим это в стороне. Сказка— узорная, напевная речь. Но отвлечемся и от этого. Вникнем в самый принцип сказочной «живописи». Он выступает очень резко, если сравнить изображения событий в народных сказках, и в произведениях письменной литературы - романах, повестях, рассказах.

Народная сказка — никогда не рассуждение, не авторские монологи, не психологический анализ персонажей, а исключительно и сплошь — действие. Или. как говорили встарь, действо.

Чрезвычайная конкретность, наглядность, предметность сказок зависели, разумеется, от того, что складывались сказки не при княжеских дворах, не в кельях ученых монахов, а в жизненном обиходе простого люда, своими руками пахавшего, сеявшего, обрабатывавшего камень, железо, дерево. Добролюбов озорил, что сказки раскрывают внутреннюю душевную жизнь народа». Мышлению этих трудовых масс, чья сфера — сугубо конкретные дела, а не слова, свойственна нагляднейшая предметность. И накапливаемая народная мудрость, народные идеалы, народная сатира и юмор выражались в сказках неизменно через сугубо конкретные действа.

В этом смысле можно заметить, что сказка всегда есть глазным образом пантомима, рассказанная словами.

Если выражается в сказке мнение, например, о королях, то отнюдь не путем обличительных сентенции, а через нагляднейший показ, как на том свете -на старом короле два черта дрова везут — большущий воз! — и погоняют его дубинками».

Если осмеивается, скажем, скупость, "О опять же не путем психологического анализа, а сугубо конкретной пантомимой: «Жил-был скупой скряга, послышал смерть, начал глотать золотые деньги и есть ассигнации и так покончил свою жизнь. Является нечистый и начал трусить старика: «Деньги твои, а мешок мой!»

Если живописуются, например, дураки — то уж ни метафорами или сравнениями, а конкретными действиями.

Например: «Привязали они в воротах хомут и палками вгоняют в этот хомут лошадь».

Или так: «Плотники избу строят: окоротили одно бревно, привязали к обоим концам по веревке, схватились и давай тянуть в разные стороны. — Что вы делаете? — Да вот бревно окоротили, так растянуть хотим».

Это — в сказке. Но ведь это же —типичная клоунада!

Всевозможные действа происходят в сказках. И героические. и бытовые, и фантастические, и, можно сказать, лирические. Исключительная наглядность образности, насыщенность выразительнейшим действием издавна делали и делают сказку неиссякаемой сокровищницей сюжетов, мотивов — и для литературы, и для театра, и для живописи, и для музыки. Сказочная образность учит художника любого искусства тому, что не почерпнешь ни в какой книжкой образованности. Как характерны в этом смысле слова Пушкина: Вечером слушаю сказки и вознаграждаю тем недостатки своего воспитания!

Возможности всех искусств, как в зерне, вмещены в сказке. И, между прочим, как часто возникают в ней такие действа, которые точь-в-точь циркового свойства!..

Если так взглянуть, то заметишь: в сказках представлены едва ли не все цирковые жанры.

Это обнаруживаешь, перелистывая, например, знаменный сборщик русских народных сказок, изданный А. Афанасьевым в середине прошлого века.

Тут есть и силовые номера. К примеру: Кузнецы принялись за работу и сковали железный прут в пятьдесят пуд. Никита взял этот прут, подбросил его вверх на пятнадцать сажон и подставил свою руку: железный прут упал ему на руку, богатырской крепости не выдержал — пополам переломился.

Тут есть и «иллюзионные номера». Например: «Вынул из мешка одно зернышко и бросил наземь — в ту ж минуту выросло вековое дерево, на том дереве дорогое плоды красуются, разные птицы песни поют, заморские коты сказки сказывают». Или: «Взял он красный сундучок, поставил наземь и открыл, а оттудова столько разного скота вышло, что глазом не окинешь. Открыл зеленый сундучок, и появился перед ним большой да славный сад». Или: -- Нарисовал на песке лодку... Вдруг лодка поднялась по воздуху.

Представлен в сказках и эквилибр Скажем: «У меня приготовлена яма глубокая, через яму лежит жердочка; кто по жердочке пройдет, тот за себя и царицу возьмет».

Не обходится в сказках и без конных номеров». Допустим: «Круг града стены высокие, а на стенах натянуты струны, и ежели ты заденешь хоть за одну струну, то вдруг струны запоют, барабань: забьют, возмутятся все богатыри и караульные и тебя убьют... Садился И ван-царевич на своего коня, и скакал его добрый конь за стены высокие, не задевал ни за одну струну». Или так: «Царь сделал клич по всем городам: кто поцелует царевну через двенадцать стекол, тот возьмет царевну себе в жены... Конь бежит, земля дрожит. Иван разлетелся на царском дворе, так все двенадцать стекол и разбил и поцеловал царевну».

А эксцентриада! Как широко представлена она в сказках-небывальщиках!

Прямо-таки просится на арену, например, это: «Пошел я как-то в лес; увидал в лесу дерево, а а дереве дупло, а в дупле-то жареные перепелята гнездо свили. Сунул я в дупло руку — не лезет, сунул ногу — не лезет; я согнулся да прыг — и вскочил туда весь. Наелся-накушался, захотел вылезть; не тут-то было! Вольно толст от еды сделался. а дыра мала. Я, добрый молодец, догадался, сбегал домой за топором, прорубил дыру и вылез»

(Стоит заметить: эксцентриада народных сказок помогает понять художественную основу вообще эксцентрики в искусстве. В сказках эксцентриада развертывается отнюдь не просто как абсурд, не по «принципу»: чем глупее. тем смешнее... Сказочная эксцентриада воинствующе отстаивает, утверждает истину, наглядно демонстрируя ложь, вранье, «антиистину», вдруг представшие наглядно, воочию.)

А такая очевиднейшая клоунада: - Поехал в дубовую рощу за дичью; гляжу, сидит тетерев на дубу. Я прицелился. а кремня-то нет! Коли в город за кремнем ехать, — будет десять верст, далеко; пожалуй, птица улетит... Задел невзначай полушубком за дубовый сук; кобыла моя рванула с испугу, да как треснет меня башкой о дерево — так искры из глаз и посыпались! Одна искра упала на полку, ружье выстрелило и убило тетерева; тетерев вниз упал, да на зайца попал, а заяц сгоряча вскочил, да что для меня дичи набил!»

А вот сказка — целое, можно сказать, клоунское представление. Нельзя удержаться от соблазна привести это полностью.

«У нас на дворе рос высокий дуб; усмотрел я, что на том дубу много птицы водится, и полез добывать дичинки. Я лезу, а дуб все растет да растет, и упер верхушкою и небо. Пришло мне на мысль: дай пощупаю, крепко ли небо? Только рукой за край неба взялся, дуб подо мной и свалился: повис было на одной руке, да потом ухитрился и взобрался на небо. День хожу, и два, и три хожу; совсем отощал-исхудал: есть-то нечего! С той худобы завелись вши. немалые; а я догадлив был, принялся их ловить, шкурки драть да ремешки кроить: свил веревочку, привязал за край неба и начал спускаться. На беду не хватило веревочки. Была не была, прыгнул наземь и попал в трясину, по самые уши утонул. Сижу день, и два, и три: прилетела утка, свила на моей голове гнездышко и снесла яичко, на другой день второе яичко. Шум шумит; идет волк болотом: подошел к гнезду и поел яйца, а я намотал хзост его ка руку, да как крикнул! Волк с испугу бросился в сторону и вытащил меня из трясины. Воротился я домой; дед засмеялся, я захохотал; тут и батька мой родился».

Вполне возможно осуществить целое цирковое представление, воссоздающее многообразие цирковых мотивов народных сказок, — от героических, диковинных деяний удальцов и умельцев до чудес, совершаемых волей и искусностью, до озорных, саркастических небывальщин. «Сказочным» реквизитом и «сказочными» костюмами не так уж редко оформляются цирковые номера. Но тут сами номера и трюки принадлежали бы народному творчеству, один за другим образно воплощая народную мудрость, народный юмор, народную фантазию.

Впрочем, об этом — кстати... Глазное же тут, по-моему, обрисовывающаяся через сказки глубинная природа циркового искусства.

Едва ли можно сомневаться в том, что в старину номера фокусников и жонглеров, канатоходцев и других бродячих искусников образно были связаны с фольклором; и многое из того, что в сказках сказывалось, этими искусниками наглядно показывалось.

Но сегодня...

Ученые-фольклористы еще спорят о том, продолжается ли в самом деле в новейшее время устное народное творчество. Все же, пожалуй, всеобщее распространение грамотности, образования, культуры делает едва ли возможным тот своеобразный мир фантазии и душевных переживаний, что запечатлен в старых сказках Это неповторимо. И надо признаться, старые народные сказки гораздо шире живут нынче в обработках великих поэтов, композиторов, художников, чем в своем доподлинном виде. Сборники Афанасьева и других собирателей сказок едва ли представляют сейчас сколько-нибудь широкое повседневное чтение. Нас влекут сейчас иные сказки: научная фантастика, остросюжетные детективные повести.

Но вот цирк сохраняет в современном художественно-культурном обиходе такие номера и трюки, многие из которых восхищали еще наших далеких предков, может, тысячелетия назад. И безотчетно испытываемое чувство причастности к древнейшим истокам влечет зрителей самого разного рода, в том числе и эрудированнейших мастеров культуры. Можно сказать — как Пушкин находил в сказках нечто душевно незаменимое, так. скажем, Куприн, Блок находили это же в цирке.

Дело, однако, далеко не только в хранении древних традиций. Главное в том, что принципы сказочной образности служат в цирке отражению душевного мира современного человека. Опять подчеркну: говоря «принципы сказочной образности», я подразумеваю не персонажей и не обстановку сказок, не Конька-Горбунка, не Бабу-Ягу, не Ивана-царевича и так далее. А именно принцип художественного мышления, выражающий жизненный опыт, идеалы и. так сказать, «антиидеалы» — почти исключительно через лаконичные, внутренне выразительные действия.

Сказочные действа всегда глубоко символичны. В бытовом романе было бы во всех житейски реальных подробностях описано, как достиг простой мужик, Иван-дурак. того, чтобы поцеловать царевну. Сказка «сжимает» это в одно, но фантастически сложное испытание, в один «аттракцион» — поцеловать царевну «через двенадцать стекол». Это символ, выражающий собой множество жизненно реального.

Не такоза ли образная суть и циркового искусства? Аттракционы, номера, система трюков строятся как фантастические по облику, ко вполне материальные испытания человеческих качеств, создавая образы символические, обобщающие в себе многоразличные жизненно конкретные испытания.

Как известно, сказочные сюжеты и ситуации, сказочный «язык действий», воплощаясь национально-своеобразно в каждой стране, вместе с тем в основе своей едины для всего человечества, интернациональны. Не зависит ли интернациональность языка циркового искусства от его глубокой родственности сказочному?

Посредством этого общечеловеческого языка наше цирковое искусство выражает, говоря словами поэта, «чувства добрые». Со всей гуманистической энергией подлинной народности, коммунистически-партийной непримиримостью оно противостоит буржуазной идеологии. стремящейся пронизать как другое искусства, так и искусство цирка темными инстинктами жестокости, страха, настроениями одиночества, мистики.

Я думаю, к характеристике и разработке эстетики и поэтики цирка можно приблизиться, именно приметив, что он — родной брат сказки.

ВАДИМ НАЗАРЕНКО

оставить комментарий