Цирк - необычное пространство человеческого творчества
Любите ли вы цирк? Нет-нет, не по воспоминаниям детства, a теперь, будучи человеком взрослым? Если вы затрудняетесь ответить, можно напомнить о том, как любили цирк Куприн, Бунич, Олеша, Чехов, Станиславский, Мейерхольд, Маяковский, Эйзенштейн и много других людей вполне авторитетных и замечательных.
Они вроде бы реабилитируют цирк, как искусство вполне достойное. Только y меня есть одно сомнение. Не могу сказать, что представляю тот цирк, который любили они. Это было таи давно, и столько событий и перемен произошло за это время в цирке… Цирк тоже, кок и всякое искусство, всегда отражает время, но только по-своему, присущими ему средствами выразительности. Эти средства выразительности всегда были своеобразны и необычайны и требовали от человека особых талантов. И все-таки то влияние, которое оказала научно- техническая революция на искусство, музыку, живопись, особенно на кино, балет, театр, не могло нe сказаться на искусстве цирка, потому что это влияние прежде всего коснулось самого человека, его образа мыслей и образа жизни и главное — человеческих взаимоотношений, усложненности и утонченности человеческого взаимопонимания. Цирк же в своем искусстве выражает такие свойства человеческой природы, как музыкальное и ритмическое начала, стремление к поэзии и кpacoтe, заложенные в самой сути нашего подсознания, сознания и даже интуиции. Цирк возводит в искусство такие качества человеческого характера, как мужество, самообладание, силу духе, собранность... и непосредственнocть, искренность.
Цирк учит точно и мгновенно понять партнера, понять другого человека как самого себя, в таких, кажется, непостижимых вещах, как интуиция, чувство равновесия. Но самое замечательное в цирке вот что: если артист — человек талантливый, духовно содержательный тонкий, то чем бы ом ни занимался жонглированием, эквилибристикой, акробатикой и прочим — его номер не буде пустым и бессмысленным, он будет тонок и духовно содержателен. Непостижимым образом артист вложит в свое искусство зашифрованную информацию o себе, своем восприятии мира, и зритель эту информацию своим восприятием расшифрует и поймет, и тем лучше, чем больш будет y него, зрителя, соответственно тех же качеств — духовности, тонкости, ума. И еще — эта информация будет тем сложнее и богаче, чем сложнее и изобретательнее будет техника номера, виртуознее исполнение. Итак, в цирке (впрочем как везде) все более и более становится важна личность артиста, ее творческое богатсвто, значительность, ее неуловимые и всегда просто понятные особенности . Напомню o таких артистах, хорошо известных в цирке. И, пожалуй, первым назову жонглера Сергея Игнатова.
До него я не любила выступлений жонглеров, терпеливо ждала, когда они закончат номер, хотя и испытывала нечто вроде вины перед ними. Еще 6ы! Человек вложил столько труда, его руки, его глазомер, его реакции должны восхищать, a мне скучно, и я думаю — и зачем ему нужно кидать и кидать эти мячики, булавы, кольца... Так получилось, что я познакомилась c Игнатовым вне цирка, еще не видев его выступления. Он оказался интересным, тонко чувствующим человеком. Он рассказывало своих гастролях по Италии, o ее художественных галереях, o своем увлечении живописью. Мы успели поговорить о многом и ни слова о жонглировании. Бывает, манеж меняет человека, делает его лучше или хуже. Сергей оставался самим собой, однако манеж подчеркивал его артистизм, точность его пластики. Он жонглировал булавами, мячиками, кольцами — традиционными предметами в жонглировании, но только в его руках эти обычные предметы становились необычными. Они оживали, он вкладывал в них свою внутреннюю музыку, ритм, изящество, и все это становилось зримым, в предметах возникала чарующая гармония. C булавами он играл, они шалили в его руках, колдовали, иногда казалось: еще секунда — и они разбегутся е стороны, но потом становилось понятно, что никуда им не уйти от магической силы его рук. Мячики в стремительном темпе словно передавали тонкий рисунок его эмоций, а кольца... Он держал в воздухе рекордное число их и будто управлял своей маленькой вселенной. Он подчинял зрителей своему ритму, он уводил за собой, Было так жаль, когда все кончилось...
Я решила, что теперь было бы интересно увидеть и других жонглеров. И вот пришла на выступление тоже довольно известного мастера, но меня постигло разочарование. Он был профессионально очень техничный, но предметы в его руках были мертвы, он просто их кидал и кидал. Мне мешала его некрасивая пластика, его неартистичность, и я опять ждала, когда это кончится. Но потом прошло время, и я увидела Григория Поповича. Все в нем было отлично от Игнатова, но все по-своему интересно и увлекательно. Помню, на манеж он буквально вылетел в прыжке сальто-мортале и c ходу также стремительно начал жонглировать, наполоняя манеж быстрым легким изящным движением. Палочки, кольца, мячики, булавы — предметы легко и изысканно «жили» в его руках, и столько молодой ликующей радости передавал он их движением! Техника жонглирования y него необычайно усложнена. Он продолжает жонглировать на вольно стоящей лестнице, что устанавливается на отполированном постаменте. Баланс на этой лестнице доведен у него до такого Совершенства, он c таким непринужденным изяществом передвигается и жонглирует на ней, словно показывает всю изысканность и легкость человеческой пластики a самых «экстремальных» условиях... Притом y него есть стиль — при всей изысканности это мужественность, цельность, собранность.
Особенно привлекательны в цирке номера, связанные c пластической выразительностью. Самое совершенное в искусстве, очевидно, музыка. Она не терпит фальши. Она так много может сказать сразу o каждом в отдельности и обо всех вместе, сразу — о прошлом, настоящем и будущем. И следом за музыкой, пожалуй, можно поставить пластику. Известный художник Александр Бенуа полагал, что балет, быть может, самое красноречивое из зрелищ, поскольку к музыке и жестам он не навязывает слов, «всегда сковывающих мысль, сводящих ее c неба на землю». И все-таки балетный танцовщик при самой сложной технике танца всегда танцует на полу, он «заземлен». Цирк же представляет для пластических воплощений свое воздушное пространство, свое поднебесье...
И здесь мне хочется вспомнить o номере братьев Пантелеeнко, который во время гастролей их в Париже французская пресса назвала «настоящим воздушным балетом». Номер братьев не сразу стал таким, каким он был е последние годы. Истинными, проверенными временем оказались те композиции, которые они не придумали, а на которые как бы выходили своей творческой интуицией. Их выступление было красиво и содержательно, в нем присутствовала символичность. И этот неустанный подъем, все выше и выше, когда гимнаст вращается в «солнцем на спущенных сверху бpeзентовых ремнях, и столько во взмахах его тела силы и легкости, воли и непреклонности, что кажется, именно эти качества поднимают его. И момент, когда Валерий, перекинув брезентовые ремни через ладони, сам практически ничем не закрепленный, берет за кисти рук брата... и делает шаг в воздух c маленькой перекладины, не которой они стоят. Потом Валерий держится в воздухе на рукаx, как на крыльях, и еще держит в них брата, и они вытягиваются друг над другом в каком-то свободном, словно летящем парении. Навсегда запомнится этот их подъем вверх, слоено влекло их туда нечто, известное только им, и неожиданный, вдруг все обрывающий спуск вниз, красивый и печальный, конец. Валерий тормозил буквально в нескольких сантиметрах от манежа. B Канаде этот спуск назвали «подвигом движения»...
Стиль номера Пантелеенко был очень сдержан, без внешних эффектов, Без подчеркивания опасности. Они стремились сосредоточить внимание зрителя наглубине своего внутреннего состояния, превратить свое мужество и самообладание в естественное состояние свободы и уверенности, в состояние духовной красоты.
Штейн-трапе — воздушный цирковой снаряд, который может раскачиваться на разной высоте и в разных направлениях, и это придает выступающим на них захватывающей красоты эффект полетности. B последнее время ocобенным успехом пользуется в цирке номер на штейн-трапе известного акробата и эквилибриста Юрия Александрова и его партнерши Наталии Васильевой, пришедшей в цирк из спорта, из художественной гимнастики.
— Видели Юру Александрова? — спросил меня Сергей Игнатов и посоветовал: — Посмотрите! Потом какое-то время никого другого смотреть вам не захочется...
— Это почему же? — удивилась я.
— Потому что время от времени кто-то из артистов выводит свой номер и вместе c ним все цирковое искусство на новый рубеж. Сейчас это сделал Юра Александров...
И все это было истинно так. Я посмотрела выступление Александрова и Васильевой. Они тогда работали в цирке на Цветном бульваре а программе, посвященной 60-летию СССР, сделанной режиссером Леонидом КОСТЮКОМ, и мне понравилась его режиссерская «редакция» номера. Начало было очень эффектно. Участники парада-пролога покидали манеж, уходили к форгангу, и от них, движение от движения, на штейн-трапе, вытянувшись в стойке на руках, уносился вверх Александров. Он улетал почти под купол, там штейн-трапе замирала, потом начинала спускаться вниз. B самом начале спуска Юрий в стойке переходил c двух рук на одну и следом переводил свое тело из вертикального положения почти в горизонтальное, словно он падал вместе c трапецией и при этом в падении мог остановить себя, два-три раза фиксируя моменты, а на манеж он опускался распластавшись в воздухе, опираясь на трапецию одной рукой. И тут же на манеж будто вылетала Наталия в стремительных прыжках, и они продолжали выступление вместе. Наталия привносила в него ощущение летящей радости, пленительной юности, женственности. Но самым значительным в номере был Александров на штейн-трапе. Его сложнейшие акробатические элементы на летающей трапеции выполнялись им c точностью, кажется, до миллиметра. В них была такая красота и совершенство движения, такая лаконичная законченность поз (например, последний штрих в «мексиканке»), такая одухотворенность, что все это создавало чарующую пластическую музыку. K номеру была хорошо подобрана музыка, Бах и Шопен. Она придавала номеру особую эмоциональность, романтичную и глубокую. Это редко бывает в цирке. Музыку никак не назовешь сильной стороной этого искусства. Странно, что в наше время, когда музыка стала так доступна и так много людей стало разбираться в ней, в цирке все это пущено на самотек и часто кончается позорной музыкальной неграмотностью, принижающей художественное впечатление номера. Очень немногие в цирке понимают, какое это важное и сильнодействующее средство выразительности — музыка, какую духовную объемность и эмоциональную глубину может придать она исполнению. Как быстро может создать должное настроение y зрителей, как бы включить их в атмосферу номера. При этом, разумеется, музыка требует, несомненно, профессионального к себе отношения, н если известная антиподистика работает под баховскую «Токкату», используя в ней только ритмический рисунок, то это ужасно неграмотно и неуважительно к великому маэстро. И, заметьте, стоит кому-то удачно найти к своему номеру музыкальное сопровождение (в данном случае — Владимиру Стихановскому), так тут же эту музыку начинают широко использовать другие, и чаще всего неудачно. Копирование, да еще такое бездумное, никогда Не было достоинством в искусстве. Подбор музыки прежде всего много говорит о самом исполнителе, o его внутренней культуре, вкусе, эмоциональной воспитанности.
Но вернусь опять к номеру Александрова, и вот в связи с чем. Сравнительно недавно на манеже свердловского цирка работал номер, почти абсолютно повторяющий номер Александровых. Я даже не знала, что в цирке допускается такой плагиат... И что же? Номер не оставлял никакого впечатления, некое бездушное, механическое повторение, утратившее всякую красоту и смысл. Еще одно доказательство, что цирк — не спорт, a искусство и в нем важно не «сколько», не «что», a «как». И здесь я подошла к весьма спорному вопросу — вопросу o трюках. Во множестве статей повторяется, что «через трюки цирковые артисты создают художественный образ». Интересно, художественный образ самого себя или того же Гамлета? И как определить в момент трюка, где, собственно, трюк и где художественный образ? Может быть, трюк — это своеобразный «момент истины», момент экспрессивного художественного воздействия на зрителя, средство передачи ему эмоциональной и духовной информации и мысли, средство, которым располагает только цирк. Однако и нечто сродни тому, как это бывает в музыке, балете, живописи или скульптуре. И, конечно, чем сложнее трюк, тем выше этот «момент истины». Естественно, я за трюки, ибо без них нет цирка, но за трюк как за цирковое художественное средство выразительности, за то, чтобы трюк имел художественный смысл, за то, чтобы y исполнителя было многое «за душой», что могло бы выразиться в трюке.
Что же касается театрализации циркового искусства, то мне это представляется неким бедствием в цирке. Помню, еще в детстве мы смотрели представление, где был конный номер, и там изображалось, что действие происходит на конезаводе и поначалу ветврач или зоотехники некие служащие этого завода громкими, ненатуральными голосами вели глупейший разговор, помню впечатление скуки и нелепости происходящего и как по дороге домой возмущались этим сопровождающие меня взрослые.
Года два-три тому назад один цирковой режиссер сказал мне, что мечтает поставить c братьями Пантелеенко спектакль в цирке по роману Э. Гонкура «Братья Земгано». Тогда я попыталась возразить, что y братьев Пантелеенко для этого нет таланта драматических артистов, они не могут, как театральные актеры, говорить, общаться, двигаться, создавать характеры, представлять, переживать и пр. Я старалась убедить этого режиссера, но у меня ничего не получилось. Он уверенно заявил:
— Они артисты, значит, все должны...
Случай походил бы на анекдотичный, но недавно уже столичный и довольно известный цирковой режиссер утверждал то же самое. B общем, подобные идеи равносильны той, как если бы в Большом театре прекрасному танцовщику Владимиру Васильеву предложили спеть в опере, скажем, партии Каварадоссии или Отелло — не все ли равно, он же артист, тем более и сцена та же...
М не представляется, что идея театрализации циркового искусства идет прежде всего от несостоятельности цирковых режиссеров, от общего уровня их режиссерского мышления, от полного незнания истинной природы циркового искусства.
A вот не цирковой, a замечательный итальянский кинорежиссер Федерико Феллини в своей книге «Делать фильм?» много, интересно и c любовью пишет o цирке, ВИДИТ В его искусстве значительное явление, называет его «притягательным континентом» и полагает, что «цирк упорно старается подсказать нам какую-то новую точку зрения, открыть какую-то совсем иную перспективу, чуть ли не новую философию...».
Mногие авторы цирковых сценариев используют в них чисто театральные мотивировки, чисто драматургические приемы, годные лишь для театра. Как-то один из цирковых авторов высказал в газете идею o постановке в цирке спектакля по фильму Григория Александрова «Цирк». Хотя c наивностью сюжета последнего не справится и хороший театр... ! Любая театрализованная программа показывает только, как чужда театрализация цирку. И потом, где смысл? Драматического искусства во всевозможных его проявлениях хватает и на сценах театров и на экранах телевизоров. Зритель стремится к иным впечатлениям. Он приходит в цирк... и попадает на театральные задворки. A природа цирка, циркового искусства так удивительно своеобразна, так необыкновенно выразительна и единственна в своем роде! И призывать к разыгрыванию «жанровых сценок» на канате не глупо ли?
Канатоходцы, пожалуй, самый древний, романтичный и содержательный жанр циркового искусства. Однако, к сожалению, теперь по причине охраны труда канатоходцев и всех остальных, кого порешили охранять, привязывают на лонжу. И это в конце концов может привести к вырождению жанра и канатоходцев и других охраняемых, поскольку лишает их выступление разумного смысла, a самих исполнителей — истинного профессионализма. Высший же смысл цирка — возвести в искусство столь необходимые Человеку черты характера, как воля, мужество, самообладание, самоконтроль, умную, расчетливую храбрость. Существуют для этого и многие опасные виды спорта: парашютизм, альпинизм, горные лыжи, трамплины, дельтапланы, конный спорт и все для того, чтобы культивировать те же черты характера, без них не может жить человечество, захиреет, сойдет на нет. И потом, почему же не охраняется лонжей труд каскадеров или людей других опасных профессий? Он охраняется и страхуется иначе — высоким профессионализмом и точным расчетом. Известный киевский каскадер B. Жариков, мастер спорта, кандидат философских наук, говорит:
— Я научился по команде: «Готово! Съемка!» — как 6ы отключать себя от внешней окружающей среды и натренированно переходить в экстремальную ситуацию, при этом возникает совершенно особое состояние в организме, открываются его резервы,- его мгновенные реакции, энергия, неожиданные рефлексы и прочее.
Так что те, кто говорит об опасности и вводит излишнюю охрану труда в цирке, судят со своей точки зрения, точки зрения нетренированного, неприспособленного тела и психики, а это как раз тот случай, когда не стоит мерить на свой аршин.
Какое прекрасное впечатление мужества, собранности, силы духа оставляет выступление канатоходца, когда он идет по канату почти под куполом без страховки. Я понимаю, что такие канатоходцы — профессионалы высшего класса и для них это не так уж сложно и страшно, может быть, почти как идти по ковровой дорожке. Но чтобы человек добился от себя такого умения... Какое же трудное восхождение он совершил внутри самого себя, какую идеальную собранности внутреннюю сосредоточенность и мужество воспитал в себе! И вот эти качества характера, как музыка, слышны в нем, и эта музыка будто вливается в нас и радует сознание —вот как может человек! Это и есть цирк. И как после этого можно смотреть на канатоходцев, увязанных толстыми веревками? Какой смысл, какая радость в их выступлениях? Не привязывались же воздушные гимнасты братья Пантелеенко. Как-то на мой вопрос: «А вдруг голова закружится и упадете?» Валерий ответил: «Если ты действительно профессионал, голова не закружится и не упадешь». A Юрий шутливо добавил: «Она может закружится только уже на земле!»
Мне везло в цирке, я познакомилась там c людьми интересными, талантливыми, через них я многое узнала o цирке, собственно, все, o ком я писала в журнал, были лучшие люди цирка, его творческая интеллигенция, и сейчас на них вся надежда. K сожалению, таких номеров мало, на общем фоне серых выступлений они не только в меньшинстве, они — в идеале.
Но цирк — искусство оптимистичное, и коль скоро y него есть свои лучшие люди, будем надеяться на них, будем оптимистами...
ГАЛИНА МАРЧЕНКО
Журнал Советская эстрада и цирк. Ноябрь 1986 г.
оставить комментарий