Цирковые силуэты

Заслуженный деятель искусств РСФСР Эммануил Борисович Краснянский был режиссером Московского театра сатиры и комедии, Ленинградского театра сатиры и комедии, режиссером Мосэстрады, много лет — художественным руководителем Московского цирка на Цветном бульваре, преподавал в ГУЦЭИ.

Краснянский — автор книги «Встречи в пути», сейчас пишет воспоминания о работе в цирке, театре, на эстраде.

В статье «Цирковые силуэты», которую мы публикуем, автор возвращается в далекие 30-е годы, когда шла перестройка советского цирка.

Сидя за чайным столом, мы делились впечатлениями о состоявшемся накануне юбилее нашего общего приятеля, отмечавшего двадцатипятилетие театральной деятельности. Среди всех адресов и поздравлений, прозвучавших в адрес юбиляра, лучшим, по нашему мнению, оказалось приветствие Московского цирка. После однообразных, утомительных речей и вручения традиционных папок представителями разных театров цирковое «слово» оживило чествование: клоун-дрессировщик вывел на сцену маленьких собачек, загримированных под берберийских львов. Дикие звери под хохот юбиляра и всех присутствующих прочитали свое приветствие, иначе говоря, оглушительно облаяли виновника торжества...

В связи с разговором о цирке, я вспомнил об одном творческом вечере, во время которого чествовали «бесстрашного укротителя африканских львов» (так значилось в афишах-плакатах) — Бориса Афанасьевича Эдера.

Начало тридцатых годов. Только начиналась коренная организационная, творческая и даже психологическая перестройка советского цирка. До революции циркачи, как их тогда называли, жили обособленной жизнью... Требовалось много усилий, чтобы преломить эту обособленность, дать почувствовать цирковым артистам, что они влились в единую семью работников искусств, что их творческая жизнь, разумеется с учетом ее специфики, тоже должна развиваться, соответственно общему направлению советского искусства. Но если актеры театра уже вкусили радость государственного признания их заслуг — многим из них уже были присвоены почетные звания, — то цирковые артисты, за редчайшим исключением, этого еще не испытали.

Итак, должно было состояться торжественное представление в честь многолетней артистической деятельности Б. Эдера, а утром была назначена генеральная репетиция этого торжества.

—    Начинаем! — распорядился режиссер.

Заиграл оркестр. Из-за форганга вышли в парадной одежде униформисты, занял свои места у барьера балетный ансамбль. В блеске нарядов манеж заполнили цирковые артисты. Наступил торжественный момент — выход Эдера... А его нет.

—    Все сначала! — скомандовал режиссер.

Снова вступил оркестр, вышла униформа, балет, артисты... А дрессировщика снова нет.

Режиссер начал нервничать:

—    В чем дело? Где Борис Афанасьевич?!

Бросились искать — Эдер бесследно исчез.

—    Он на конюшне,— сообщил наконец конюх.

Все кинулись на конюшню. Там в углу, уткнувшись в охапку сена, рыдал бесстрашный дрессировщик.

—    Что случилось?

Всеобщее внимание, признание государством ого заслуг— и вот, не выдержали нервы.

С трудом удалось кое-как успокоить артиста. Отрепетировали его выход, усадили в кресло на постаменте в центре манежа. Изображали делегации, которые вечером будут приветствовать артиста. И, наконец, его ответное слово. Этого он боялся больше всего — привычным оратором он не был, но выучить наизусть заранее сочиненную для него режиссером речь тоже не брался. Решили, что свое слово он прочтет по бумажке.

Наступил знаменательный вечер. Бориса Афанасьевича чествовали, поздравляли товарищи, организации...

Настал решающий момент — ответное слово юбиляра. Эдер поднялся из кресла, достал из кармана «шпаргалку», потом махнул безнадежно рукой и снова опустился в кресло.

Наступила драматическая пауза. Ее оттеняло доносившееся из конюшни рычание африканских львов.

Тогда встал режиссер.

—    Товарищи, — произнес он, — я — ясновидящий и сейчас прочитаю мысли нашего дорогого и столь взволнованного друга.

В те годы в цирке и на эстраде большим успехом пользовался жанр, именовавшийся ясновидением, или чтением мыслей на расстоянии. В публике раздался смех.

—    Итак, — продолжал режиссер,— Борис Афанасьевич хочет сказать...

Ответное слово артиста, произнесенное «ясновидящим» режиссером, было встречено горячими аплодисментами.

Потом был товарищеский ужин. Эдер пришел в себя, развеселился, шутил.

—    А вы, — обратился он к режиссеру, — не до конца отгадали мои мысли... Ведь я еще хотел сказать: спасибо...

И тут голос его прервался, он замолчал, еле сдержиоая подступившие слезы.

И многие за столом тоже прослезились.

В те же тридцатые годы Центральное Управление цирков начало уделять особое внимание вопросам, связанным с развитием жанра клоунады. В Москву были вызваны с периферии все ведущие представители этого жанра для участия в совещании по вопросам «состояния и развития клоунады».

Совещание открыл тозарищ, ведавший художественной частью всей цирковой системы. Человек большой культуры, великолепный оратор, сам признавался, что «любит вкусно поговорить». В цирковую среду попал недавно волею судеб.

—    Мы хотим вашего совета, уважаемые товарищи артисты, ветераны клоунады, — говорил выступающий, — как создавать клоунские кадры, каким путем творить новый, созвучный нашим дням репертуар, как развивать многообразные формы клоунады. Кто желает высказаться?

Непривычные к творческим дискуссиям артисты не торопились высказывать свои суждения.

Пауза затянулась. Наконец нерешительно поднял руку старый клоун Коко.

—    Можно я буду сказать?

Коко, как многие клоуны старшего поколения, говорил на ломаном русском языке. Отчасти это объяснялось тем, что цирковые артисты колесили по всему миру и в каждой стране старались говорить на местном языке. В итоге это привело к образованию особого, «клоунского», склада речи, смеси разных иностранных акцентов. С другой стороны, некоторые клоуны по старой традиции работали «под заграничных» и поэтому специально коверкали русский язык. В кбнце концов это входило в привычку.

Ведущий обрадовался первому оратору.

—    Конечно можно! Больше того, необходимо! Мы слушаем вас с огромным интересом, товарищ Коко.
—    Вы сказал — нужно клаун? Корошо! Давайт мне два молодой человек, которы согласна быть клаун... Я буду их научить делает мой антре. Через два месяца вы получайт два новый клаун.
—    Мы вам очень благодарны, товарищ Коко. Но поймите, дорогой, что предлагаемый вами блиц-метод массовой подготовки клоунов не годится хотя бы потому, что ваши подопечные наверняка начнут подражать вам и вашему партнеру, будут механически копировать вас. Мы с вами рискуем создать целый отряд, чтоб не сказать целую армию однородных, однотипных клоунов с идентичным репертуаром. А перед нами стоит иная задача, иной императив, а именно: мы обязаны развивать индивидуальность каждого молодого артиста. Нам нужно множество разных, несовпадающих, неповторимых...

Коко кивал головой, как будто соглашаясь с художественным руководителем. А потом спросил:

—    Скажит, пожалуйста, я похож на Эйжем?

Руководитель не понял, какое отношение имеет этот вопрос к обсуждаемой теме. но. не растерявшись ответил:

—    Абсолютно не похожи. Эйжен — превосходный артист, но у Эйжена своя маска, а у вас своя. Вы похожи только в одном — вас обоих со временем непременно назовут классическими клоунами и будут глорифицировать ваше имя.
—    Что будут делат с мой имя? — встревожился Коко.
—    Глорифицировать — прославлять.
—    Тогда я еще буду сказат. Когда я был совсем молодой «словек, я каждый ден бежал галерка смотреть Эйжен, а потом пришел цирк и сказал: «Господин директор, я хочу работать клаун». «А что ты умей делать?» «Я умей делать антре». Он сказал: «Иди на манеж и показай». Я пошел на манеж и показан. Господин директор сказал: «Ты хороший обезьян. Все тащил у Эйжена. Иди работай». С тех пор прошло сорок лет. Сорок лет — я клаун. Вы говорит, я совсем непохожий на Эйжен. Значит, не так плохо, когда ты вначале обезьян. Надо только, чтоб у тебя был талант, и тогда понемного обезьян становится артистом.
—    Иными словами, вы утверждаете, что обучение надо начинать с подражания. Не могу с вами согласиться! И театральная литература, и теория, и сама практика доказывают обратное...

—    Я не знай, не учил теория. Я мало читайт. Но вот книга по название «Как я жил в искусств, который написал Станиславский, я год читай и прочитай. И что я узнал? Я узнал — Алексеев в молодости был любител и подражал разним артистам, потом стал Станиславским. Почему? Талант, вот и все!

На это трудно было что-либо возразить. Председатель перестал полемизировать с Коко, заметив лишь, что не надо идентифицировать пути театра и цирка, что поставленный на повестку вопрос о клоунских кадрах и репертуаре будет еще и еще раз серьезно обдуман.

На том и разошлись...

Бывают стечения обстоятельств столь неожиданные и столь изумительные, что остаются в памяти на всю жизнь.

Летом в цирке шапито, в Центральном парке культуры и отдыха имени Горького начались репетиции пантомимы «Бесстрашный тореадор».

Жара стояла нестерпимая. Однажды в один из особенно знойных дней вышли мы с Димой Альперовым во время репетиционного перерыва из душного шапито глотнуть немного воздуха. И видим — по асфальтовой дорожке, пролегавшей недалеко от нашей резиденции, черепашьим шагом продвигается легковая машина. Остановилась возле шапито. Через наглухо закрытые стекла (в такую-то жару!) видны на переднем сиденье шефер, а на заднем — мужчина и женщина. Мужчина а пенсне, в фетровой шляпе, в демисезонном пальто с поднятым воротником. Его лицо показалось знакомым.

Наконец боковое стекло начало понемногу опускаться. Женщина воскликнула:

—    Довольно! Можно простудиться...

И тут я сообразил! Как я мог сразу его не узнать! Правда, до этих пор я видал его только на сцене МХАТа и знал по фотографиям. Ну, конечно, это Станиславский!.. Все сразу стало понятно: и герметически закрытая машина, и демисезонное пальто, и поднятый воротник. Ведь Станиславский был подвержен простудам, переходящим в воспаление легких и поэтому опасался любого дуновения ветерка.

—    Скажите пожалуйста, это летний цирк?
—    Да. Константин Сергеевич.

Улыбнувшись в ответ, он сказал:

—    Вот мы, наконец, собрались осмотреть этот новый парк... А это летний цирк?
—    Да!

Из шапито доносились звуки оркестра.

—    Утренник? Для детей? — спросил он.
—    Нет, Константин Сергеевич, — репетиция...
—    С лошадьми?
—    Нет. Репетируется клоунская пантомима.

Это должно быть интересно...

Прислушиваясь к звукам доносившейся музыки, он озадаченно спросил:

—    А почему Бизе? Почему «Кармен»?
—    Пантомима называется «Бесстрашный тореадор», или «Бой быков в Испании».

Он рассмеялся.

—    Быки будут?
—    Будут.
—    Дрессированные?
—    Нет, тоже клоуны.
—    Это должно быть очень смешно. Жаль, что мы не сможем посмотреть. Я очень люблю цирк, в молодости часто его посещал. Вы служите в цирке?
—    Да. Константин Сергеевич.
—    Вы клоун?
—    Да, Константин Сергеевич, — ответил Митя.

Обратившись к жене, Станиславский сказал:

—    Я много раз говорил нашим артистам: надо посещать цирк. Это очень поучительно... И очень важно для нас, драматических артистов...
—    Пора закрыть окно, — настаивала жена Станиславского, артистка Лилина.
—    Да. да. Сейчас. Передайте, пожалуйста, привет пешим товарищам и порекомендуйте им почаще приходить в театр. Это тоже очень важно... Взаимопроникновение двух искусств... Всего хорошего!

Он поправил пенсне, приложив руку к шляпе.

—    До свидания!

Стекло поползло вверх. Машина медленно двинулась вперед, предоставляя Станиславскому и Лилиной возможность продолжить осмотр достопримечательностей парка.

Мы долго смотрели вслед удаляющемуся автомобилю, пока он не скрылся вдалеке.


ЭМ. КРАСНЯНСКИЙ

оставить комментарий