Дмитрий Косарев - ветеран конного цирка

Двадцать третьего февраля исполняется восемьдесят лет со дня рождения и семьдесят — творческой деятельности замечательного мастера цирка, выдающегося наездника, сальтоморталиста на лошади Дмитрия Пахомовича Косарева.

Ученик самого Николая Сычева — гордости русского циркового искусства, Косарев блистал на крупнейших аренах, восхищая публику виртуозной техникой прыжка, владением конем, сноровкой и лихой удалью.

Большой знаток лошади, специалист по конному цирку, учитель многих наездников, в том числе и сына Альфреда Дмитриевича, Д. Косарев прожил яркую содержательную жизнь: выпало ему быть и бродячим артистом, и берейтором, и тренером, боролся с медведем. Он встречался со многими интересными людьми, в годы гражданской войны добровольцем сражался в Красной коннице, во время Великой Отечественной участвовал в боях под Курском и Берлином, отмечен многими почетными наградами.

В настоящее время ветеран конного цирка пишет, адресуясь к молодому поколению, книгу своих воспоминаний. С высоты своего огромного жизненного и творческого опыта мемуарист размышляет о природе циркового искусства, увлекательно повествует о своем фронтовом пути.

Редакция журнала предлагает вниманию читателей два небольших отрывка из воспоминаний Дмитрия Пахомовича Косарева.

БОЕВОЕ КРЕЩЕНИЕ

Первые числа января 1918 года. Я все еще в тифлисском цирке Ефимова. Дела у хозяина идут хорошо, несмотря на конкуренцию братьев Есиковских. В это бурное время артисты обоих соперничающих заведений, охваченные энтузиазмом революционных преобразований, объединились в совместную организацию — Закавказское отделение Российского общества артистов варьете и цирка. На собраниях, устраиваемых довольно часто, кипели страсти, произносились громовые речи. Но меня, признаться, все это не слишком занимало: просто-напросто был я тогда политически отсталым. Все мои помыслы устремлялись к одному: профессиональному совершенствованию — тренировался я с неистовым упорством.

Хотя Ефимов в программу меня не ставил: «Тебя тут каждая собака знает как облупленного», но лошадь для репетиций, спасибо ему, давал. И в униформе разрешил стоять. Старшие товарищи говорили: «Поскорей выбирайся, Косарев, из Грузии, здесь ты — выжатый лимон». Хорошо сказать «выбирайся», но куда я мог податься без контракта, без гроша в кармане, а главное — без своего коня...

Обстановка в городе была чрезвычайно сложной. Власть захватили грузинские меньшевики — буржуазные националисты, опиравшиеся на иностранные штыки. Но рабочие не смирились, бастовали и требовали восстановления Советов; случались и вооруженные столкновения.

К нам в цирк за кулисы чуть ли не каждый вечер наведывалась группа солдат местного гарнизона, поклонников акробатов, гимнастов, клоунов. С одним из них, моим ровесником, я сдружился, и однажды днем после репетиции мне сказали «Тебя твой дружок разыскивает».

На этот раз мой приятель-весельчак был необычно возбужден: он сообщил, что вся их часть срочно уезжает из Тифлиса. Поезд отходит ровно через два часа. И неожиданно выпалил:

—    Поехали с нами. Я уговорил старшого. Ты же сам плакался; «Застрял в тупике». Вот и выкарабкивайся.

Это было для меня как снег на голову.

Я растерялся.

—    Ну чего стоишь. Беги собирай вещички!

А какие у меня вещички? Дырка в чемодане да вошь на аркане. Вот так, никому не сказавшись, ни с кем не простясь, отправился я в чем был навстречу неизвестности...

По пути на станцию приятель объяснил, что их часть осталась верной декретам Советского правительства и по решению 2-го съезда Кавказской армии направляется на борьбу с Калединым.

—    Учти, дорога будет опасной: поезд могут обстрелять.
—    Кто?
—    «Кто», «кто», дашнаки эти проклятые и мусаватисты.

Он рассказал: вчера возле станции Шамхор меньшевистские националисты неожиданно напали на первый эшелон и перебили много народу. Ему, как пулеметчику, придется ехать вместе со своим «максимкой» на платформе. Надо быть ко всему готовыми.

В теплушке я — единственный штатский. Спутники участливо отнеслись к артисту-наезднику, которому не раз аплодировали на манеже. Кто-то из молодых солдат отдал мне свои запасные обмотки, кто-то вручил застиранную гимнастерку, кто-то — фуражку, оторвав кокарду. Теперь мой вид уже не так бросался в глаза.

Ехали сытые, с песнями, с веселым гоготом. Где-то под Царицином весь эшелон начали расформировывать — кого куда. Распрощался со всеми и двинулся к дому. Брянск вроде бы недалеко, а добирался в такое тревожное время больше месяца и на подножках, и на буферах, и, на крыше вагонов.

После четырех лет разлуки предстояла встреча с родными. И вот наконец до боли знакомая улица, вот отчий дом. Сильно волнуясь, стучу в дверь. Никто не отзывается. Неужто никого? Стучусь настойчивей. Заскрипела дверь в. сенях.

—    Кто там?

Сердце так и заколотилось: мамин голос. Отвечаю сдавленно:

—    Я — Митька.

Слышу — забрякали всполошенно задвижками. Открыла маманя дверь и руками всплеснула: «Господи милосердный!»... Плачет, заливается слезами.,.

Обстирала меня дорогая хлопотунья, зачинила одежонку, как могла откормила. И все сокрушалась, скорбно покачивая головой: «Эх, горемыка ты мой, горемыка»... А горемыка уйдет, бывало, на берег Десны, под заветную ракиту, и думает, думает... Как же дальше-то жить? Что делать? До цирка ли, до выступлений ли сейчас, когда вся Россия в огне гражданской войны?.,

И в моей душе созрело твердое решение: уйду добровольцем в Красную Армию, как старший брат Павел. Мать рассказывала, что он — боевой революционный командир. Будем служить вместе.

Пришлось бы очень долго описывать все мои скитания, все мытарства и приключения в поисках воинской части Павла, которую, конечно же, не нашел, поэтому скажу коротко: севернее Конотопа есть поселок Воронеж, вот там-то наконец и добрался я до красных. Вид у меня был прескверный: исхудал, лицо заросло щетиной, гимнастерка и брюки в лохмотьях — сущий оборванец. Я видел, как начальник штаба, попыхивая цигаркой, подозрительно оглядывал меня с ног до головы. Запомнился долгий разговор с комиссаром, он пристрастно расспрашивал меня, а потом вдруг, скользнув глазами по моей щуплой фигуре, в упор задал вопрос:

—    А не испугаетесь? Ведь на войне стреляют. Убивают!

Я ответил:

—    Чего ж такого, как все, так и я.

Комиссар умолк ненадолго и, как бы размышляя вслух, сказал.

—    Значит, говорите, в цирке, наездником, на лошади... так, так... Куда же мы его? — повернулся он к начальнику штаба.
—    Та в конную разведку, — подсказал тот с украинским выговором.

Комиссар товарищ Генгут подал мне лист серой бумаги и ручку: «Пишите, Косарев, заявление. «Прошу, мол, принять меня в ряды и так далее...».

Центральный государственный архив Советской Армии прислал мне в прошлом году выписку по 26-му стрелковому полку 3-й стрелковой дивизии, в которой говорилось: «...зачисляется на службу во вверенный мне полк гражданин Косарев Д. П. в команду конных разведчиков и на все виды довольствия при полку с 7 мая 1919 года».

Командиром конной разведки был Федор Лаппо, во многих отношениях человек замечательный: лихой рубака, неустрашимый кавалерист, отчаянная голова. Не терпел, между прочим, трусов, сам же дерзко играл со смертью. Как начальник — строг, но справедлив, зря не накричит, не обидит. Бойцы у него обуты, одеты, накормлены. Но все это я узнал позднее, а тогда привели меня на край деревни, там в трех избах квартировало мое подразделение. Командир вызвал старшину и сказал: «Это —товарищ Косарев. Пороха еще не нюхал. Приказываю: в два дня сделать из циркача настоящего разведчика. И первым делом выдать лошадь!»

Хорошо помню: солнечный день, тепло, все в одних гимнастерках. Несколько красноармейцев вышли из хаты поглазеть, как этот худосочный новичок будет управляться с конем. Насмешливо осклабясь, молодой боец спросил: «Слышь, а ты лошадь-то живую видал когда, а?» Ах, думаю, так, насмешки строить! Ну, ничего, я те покажу. А вслух этаким жалким голосом выдавил: «Не, братцы, отродясь не видывал». А тот парень: «Ну, тогда запоминай — вот это у нее голова, вот это...», — хлопнув лошадь по заду, он прибавил смачное словечко. Взрыв смеха, как у нас в цирке после удачной репризы клоуна. Похлопал я гнедого по крупу, как положено с незнакомым конем, подошел сзаду, взялся за хвост — раз! прыжок и — в седле. Зубоскалы аж рты пораскрывали...

Так началась моя служба в конной разведке. Меня научили собирать и разбирать винтовку, метко стрелять — благо патронов в отряде у Лаппо было сколько хочешь. На берегу речки я с цирковым упорством тренировался орудовать саблей, рубя на скаку лозняк словно джигит. Только вот к скатке долго привыкнуть не мог: неудобно, шею трет, плечо режет и котелок, привязанный к ней, противно грохочет.

А вскоре выпало мне, необстрелянному воину, получить боевое крещение. Ехали мы как-то перед заходом солнца по степи цепью, и вдруг впереди — всадники. Командир, не оборачиваясь, сказал: «Каменюка!» Лаппо узнал главаря банды Каменева по белому кителю, такому нелепому рядом с пестрой одежкой его головорезов. Нас двенадцать, а бандитов душ тридцать пять — сорок. Гляжу — что за ересь! —среди неприятельских верховых замешательство, некоторые стали поворачивать коней назад, а белый китель на гарцующем вороном нагайкой загоняет свое шарап-войско в цепь...

Вижу: наш командир весь подобрался, как цирковой прыгун перед сложным прыжком, и положил руку на эфес сабли. Было известно, что он ружью предпочитает клинок. Послышалась его громкая команда:

— Шашки наголо! Впе-е-ред! За мной!

И далеко оторвавшись от нас, понесся, припав в луке, навстречу противнику.
Мы — за ним, вовсю погоняя и шпоря коней, кто гикает, кто свистит, вместе с другими я выкрикиваю во все горло: «Дае-е-е-е-ешь! (С этим боевым кличем я прошел через всю гражданскую войну.)

Лошадь у командира — огонь: соловый ахалтекинец, берет с места и летит как бешеный, не то что моя крестьянская савраска — понукаешь, понукаешь, а она знай себе — трюх-трюх... Какая уж там атака, какой стремительный налет! Неровен час и в плен угодишь. Не раз уже я говорил себе: что же ты за наездник на таком одре! Раздобыть бы настоящего коня, боевого друга, чтобы можно было целиком положиться на него. Немного позднее мне повезло — обрел такого: игреневый жеребчик, под офицером ходил.

Вернусь, однако, к моему первому бою. Мы неслись на противника с кипящей в груди яростью, сжимая в откинутой руке сабли. В отряде сплошь удальцы: Лаппо ревностно подбирал людей. Страшился ли я в этот момент? Волновался — да, кровь даже в висках отчаянно стучала, а страха — нет, страха не испытывал. И позднее тоже замечал за собой: какая бы опасная ситуация ни сложилась, в какой бы переплет ни попал, чувство самообладания не покидало меня. Сказывалась, видать, цирковая закалка.

Столкновение с разбойничьей шайкой было коротким. Грабить мирное население эти вояки горазды, а вот драться в отрытом бою — душа уходит в пятки. Вороной унес Каменюку, а с ним еще человек десять, остальных порубили.

Война с беляками помотала меня по Донбассу, по Украине, не счесть, во скольских схватках я участвовал, чего только не бывало на фронтовых дорогах! Случалось и голодать, и холодать, было, что и отступали, но вопреки всем невзгодам красное войско неуклонно громило врага.

НУ ЧТО Ж, ТЕРЕК, ДАВАЙ КТО—КОГО

Когда началась Великая Отечественная война, мне было уже сорок два. Людей моего возраста в армию пока не брали. Но в тревожное для страны время — враг стоял у стен Москвы — я, бывший фронтовик, обстрелянный воин, не мог оставаться в стороне. Алма-атинский военкомат удовлетворил мою просьбу и направил в распоряжение сталинабадского военного округа — там формировалась новая кавалерийская часть.

С группой новобранцев — таджиков, узбеков, туркмен, казахов — я должен был подняться в горы: воинский лагерь находился где-то там. Проводник вел нас все выше и выше, минуя горные кишлаки и небольшие плато с пожухлой травой, усеянные черными горошинами козьего помета, обходя глубокие расщелины скал и каменные утесы. Только под вечер, вконец измученные, добрались до места.

Проснулся рано, вышел из палатки и сразу же ощутил бодрящую свежесть горного воздуха. Слева и справа виднелись зубчатые кряжи гор в снежных шапках, ярко освещенные первыми лучами солнца, над головой «не по-нашенски» щебетали птицы. Во всем теле какой-то особенный прилив сил.

Место для лагеря было выбрано как нельзя более удачно. Учебный плац, коновязи под открытым небом и брезентовые палатки, в которых мы жили, разместились на удобной террасе, словно специально созданной природой для воинской части.

Комиссар части, узнав, что я цирковой наездник, кавалерист, участник гражданской войны, сказал: «Это хорошо. Такой бывалый человек нам позарез нужен. Кругом, сами видите, одна зеленая молодежь, в большинстве — горожане, коня только издали видали». И добавил, что лошади, как нарочно, необъезженные — сущие дикари.

С того самого дня я стал чем-то вроде главного специалиста по выездке. Животные были по преимуществу степняки: монгольской, бурятской, башкирской, казахской пород, иные — прямо из табунов и под седлом не ходили. А те, что посмирнее, использовались ранее как вьючные или упряжные. Всю эту разнородную массу надо было привести, как говорится, к единому знаменателю, сделать из них кавалерийских лошадей, пригодных к боевым действиям.

Война, к слову сказать, это не только жаркие сражения, конные рейды, стремительные атаки, артиллерийские дуэли, война — это еще и тяжкий ратный труд, напряженная боевая подготовка. Месяцы, проведенные здесь в горах, вплоть до того особо памятного дня, когда шифровка центра подняла нашу часть с места и бросила в долгий поход, а затем и в пекло битвы, я был чернорабочим войны и, сколько хватало сил, стойко выполнял свои обязанности.

Первым делом мне предстояло приучить к уздечке гордых степняков. А это совсем не просто: они пускали в ход зубы, могли и лягнуть. Одна лохматая кобылка — чтоб ей пусто было! — так поддала мне однажды копытом в живот, что недели две разогнуться не мог. И поскольку дело остановилось, больного выхаживала чуть ли не вся медицина.

Лошадей в лагерь доставляли партиями. Еще толком не управлюсь с одной, глядишь — гонят новую. И опять крик по всему плацу: «Ко-о-о-осарев!» Шорникав части тогда еще не было, приходилось самому орудовать шилом и дратвой, подгоняя к головам лошадей уздечки и недоуздки. Взнуздать коня — этого еще мало, надо подчинить его своей воле. А попадались, знаете ли, такие строптивцы, что просто никакого сладу.

Никогда не забуду одного темно-мышастого жеребчика, привезенного из Ташкента. Было это вскоре после того злополучного удара под микитки. Приходит в госпитальную палатку мой помощник башкир Ильдар (до призыва в армию он работал табунщиком) и сообщает: «Приехал новый. На грузовик приехал. Ноги раненый. Злой, как див. И что будем делать?»...

Истинного конника при таких обстоятельствах разве удержишь в постели? Прохожу длинную коновязь, усмиренные мною буцефалы хрумкают овсом, фырчат и звякают удилами. Возле крайнего стойла дивизионный ветеринар осматривает кровоточащие бабки вновь доставленного. От него узнаю историю этого жеребца. Кличка его по документам — Терек. Для какого-то фильма ташкентской киностудии понадобился конь такой масти. Нашли его в табуне и доставили на съемочную площадку. Но обращаться с четырехногим артистом никто не умел, действовали горлом и дубьем. Отсняли его кое-как да и позабыли, позабыли настолько, что кормить и поить было нечем и некому. Одним словом, чуть не погубили хорошего коня, и притом страшно ожесточили.

Зачислили Терека на воинскую службу. И опять бедняге не повезло: какой-то дурак, транспортируя животное, привязал его за ноги телеграфной проволокой к борту машины. И вот результат — сильнейшая травма.

— Пытался смазать раны йодом — куда там! Так поддает ногами, только держись, — сказал ветеринар. — Это еще сейчас малость успокоился, а то метался словно бешеный.,.

Короткая, ладно сбитая лошадь мелко вздрагивала всей кожей, нервно всхрапывала, кося синим глазом, и беспокойно переступала с ноги на ногу; ноздри у нее раздувались, а хвост был тревожно приподнят, Уже по тому, как она прядала ушами и скалила пасть, я понял — в нас она видела своих злейших врагов.

Мне стало ясно: успокоить затравленного коня не просто, нужно время и прежде всего — доброе обращение. Несколько дней я часами простаивал возле Терека и разговаривал с ним ласковым голосом. Сам задавал ему корм, сам поил, и лед тронулся; животное уже не металось, не рвалось в моем присутствии. Надлежало сделать второй шаг к нашему сближению: похлопать строптивца по холке. Я помнил рассказ ветеринара о том, что Терек, когда его загоняли в стойло, крепко укусил двух бойцов. Ему непременно захочется цапнуть и меня — следовало быть очень осторожным. И в то же время я хорошо знал: требуется властная решительность. Если заметит, что боишься его, — все считай свое дело проигранным. Иные озлобленные лошади большие хитрецы: ни одним мускулом ив покажет своего намерения, но улучит момент и молниеносно нанесет удар копытом, или того хуже — схватит зубами. Ведь как было с известным цирковым дрессировщиком Николаем Акимовичем Никитиным: малая оплошка —- и человек остался без руки... Правда, опытный глаз по едва заметным признакам может определить умысел мстительного коня: такое животное отводит уши назад, почти кладет их — тут уж будь начеку.

Прошло еще немного времени, и мой непокорный питомец уже разрешал похлопать себя. А вскоре я изловчился и надел ему на голову недоуздок. С большим трудом, но все же приучил к седлу. Теперь предстояло главное — заставить его пойти под всадником.

К тому времени боль в животе несколько отступила и я уже чувствовал себя способным сесть на коня. Мне казалось, что я хорошо подготовился к этому решающему часу, все предусмотрел. Ильдара приставил к деревянному засову, чтобы в нужное мгновение он резко выдернул задвижку и освободил пленника; надел шпоры, взял хлыст и по перекладинам со стойла на стойло добрался до Терека, ласково называя его по имени. Я увидел, как его хвост судорожно приподнялся — скверный признак! Но отступать нельзя. Бросок — и я уже в седле, точь-в-точь как во время ковбойских родео. Жеребец удушливо захрипел, увидев, наверно, во мне предателя, и стал выделывать подо мной с дикой отчаянностью немыслимые антраша и лансады: резко вскидывая задом и передом, он всячески старался сбросить седока. Чтобы не грохнуться на землю, пришлось мобилизовать все свое цирковое умение и сноровку. Я нарочно позволил ему подрастратить силы в загоне, а потом крикнул Ильдару: «Давай!»

Почуяв свободу, Терек, будто оглашенный, выскочил на плац и вдруг застыл, нагнув голову и сгорбясь дугой — рассчитывал, шельма, что я свалюсь вперед. Однако не тут-то было! Тогда он взвился на дыбы. Но и к этому маневру я был готов. Точно так Же как знал, что во время «свечи» ни в коем случае нельзя действовать шпорами и хлыстом: разгоряченное животное, обозлясь, поднимется еще выше и тогда ничего не стоит потерять равновесие и опрокинуться.

Как только жеребец коснулся передними ногами земли, я послал его шпорами «в ход», учитывая, что снова подняться «свечой» он сможет лишь когда остановится, значит, выбор у меня один — вперед и вперед.

Территория лагеря осталась уже позади. Я упорно направлял коня в горы — пусть выдохнется, тогда станет посговорчивей. При этом я бдительно следил за поводьями, не давая разъяренному животному ни останавливаться, ни наклонять голову — в этом было мое спасение. Надвинулись сумерки, очень короткие в этих местах. Терек уже тяжело дышал с хриплым фырчанием, но меня смущало не это — под ногами у него была неровная местность, усеянная опасными для копыт каменистыми осколками.

...Возвращались мы уже затемно, оба вконец измочаленные. Еще недавно такой буйный Терек утихомирился (так и хочется сказать: вошел в свои берега), ступал спокойно, шаг был ровным, он покорился, признал над собой власть человека.

Д. КОСАРЕВ

оставить комментарий